- Вам чего надо?
- Мне бы только узнать, живы ли они? - Надежда разрыдалась.
- Да успокойтесь, как фамилия?
- Еремины, мать и сын.
- Как? Еремины? А, это наш подрывник, не волнуйтесь, с ним все в порядке, поштопали немного - и все, до свадьбы заживет. Вот сторож Иван Макарович - бедняге досталось. А вот и мать его, Еремина, она в кардиологии, температура нормальная. СРТ. Палата девять.
- Что это, СРТ?
- Состояние средней тяжести. Завтра прием передач с десяти до двенадцати и с врачами переговорите, не расстраивайтесь.
Окошко закрылось. Надька медленно поплелась к выходу, домой к себе не поехала, пошла ночевать к Дорке. Допоздна стиралась, прибиралась, гладила, поутру сбегала на базар, а к десяти с баночками с бульоном из куриных лапок и головок была в больнице. Первым делом заглянула к Вовчику. В громадной палате на первом этаже было много коек, но мальчишку она увидела сразу. Этот паршивец стоял на кровати во весь рост и заливал другим пацанам, как подрывал мину. Те слушали с явным восхищением, разинув рот. Под носом бинт смешно перетягивал Вовкино личико. Он остановился, и досада, что его перебили, когда он так запирал и все слушали, и радость, что к нему пожаловала любимая тебя Надя, - все перемешалось.
Надежда схватила парня, крепко прижала к себе его худенькое тельце, облаченное в большую взрослую рубаху пахнущую хлоркой. Вовчик уткнулся ей в шею, ему было так хорошо - его тетя Надя вернулась!
- Как ты, где болит? - Надька крутила мальчишку в своих руках, не веря своим глазам, что он цел и невредим. - Давай покушаем.
Она достала банку с бульоном. Вовчик не хотел есть, его немного подташнивало, он утром даже кашу ребятам отдал, выпил лишь чай, но решил не огорчать любимую тетю.
- Ну, вот и хорошо, - Надежда немного успокоилась. - Теперь к маме твоей пойду.
- В магазин?
"Не знает, значит", - подумала Надежда.
- Скажи маме, пусть приходит, а то она ищет, наверное, меня.
- Не переживай, скажу.
Доркин корпус был в самой глубине больницы. Старые деревья со всех сторон прикрывали его. Наверное, летом хорошо здесь - тень, прохладно, тишина. Койка Дорки стояла у самой двери, она лежала какая-то маленькая, худенькая и спала. Надька постояла несколько минут в нерешительности, потом тихонько присела рядом. Рука Дорки, как восковая, иногда вздрагивала, Надька погладила ее, Дорка вздрогнула, открыла глаза и аж подскочила в кровати:
- Ты его видела, ну как он? - Голова Дорки странно дергалась.
- Видела, только от него, бульончик попил и компот, печенье ему оставила. Дора, ничего нет страшного, небольшие порезы, уже в палате выступает, нигде не пропадет. Меня увидел, сразу спросил, где мама. Я не сказала, что ты в больнице, сказала, что на работе. Вот пострел, что удумал. Теперь вас ни на шаг не отпущу. Правильно Екатерина Ивановна говорила - глаз да глаз нужен, что, не правда? Давай тебя покормлю.
- Да здесь кормят, утром кашка была, чай, в обед опять что-нибудь принесут.
- Ой, а то мы не знаем, как в столовках готовят. Пей, тебе говорят. Завтра опять приду, - Надежда не стала говорить, что хочет с доктором встретиться, поцеловала быстро подругу и выскочила из палаты. Дорка отвернулась к стенке. Как хорошо, что есть Надька, теперь никогда не расстанемся.
Доркин лечащий врач первым делом поинтересовался, кем ей приходится Ерёмина. Узнав, что подруга, не стал говорить, что у Дорки сердце изношенное, как у старухи, да ещё не у каждой. "Всё будет хорошо, поправится ваша подруга, подлечим, беречься ей нужно, не нервничать, нагрузок поменьше, питаться получше, и всё наладится". Надька, слушая врача, опустила голову. Качнулась, ухватилась за спинку стула.
- А вы сами-то как себя чувствуете?
- Хорошо, нормально, - не глядя на доктора, странно поддакивая головой, ответила она и выбежала из кабинета.
Она опять помчалась к Вовчику. Дверь отделения была закрыта на швабру. Санитарка мыла пол. Надежда чуть-чуть подёргала дверь, но поймав взгляд уборщицы через стекло, отошла от двери подальше,
- Тебе чего?
- Мне бы с доктором поговорить насчёт племянника.
- Вечером приходи, с пяти до семи, для кого вон напысано, грамотна небось.
- Да я только узнать, не повредил ли чего от взрыва?
- Ага, то той пидрывнык! Давай заходь, дохтур его враз до дому повертае, а то вже усю палату зибрався на той взрыв потянуты. От поганець, байстрюк, йды он туды.
- Можно к вам? - Надежда боком протиснулась в кабинет.
- А вы кто будете?
- Я тётя Ерёмина Владимира.
- А кто у нас Ерёмин? - спросил симпатичный молоденький врач, обращаясь к медсестре.
- Да вы его осматривали - подрывник.
- Хм, а вы, значит, тётя! Так-с, вот что, тётя, забирайте вы своего племянничка, чтобы духа его здесь не было. Вот выписка, через недельку приведёте. Я ему швы с губы сниму Была б моя воля, я б ему весь рот зашил, не помешало бы, пока не поумнеет. Зелёнкой или йодом ранки смазывайте.
Надька, красная, как рак, взяла листок и пошла за племянничком.
Только приоткрыла дверь, как услышала: "Шухер!"
"Ну, ты у меня сейчас получишь!"
Молниеносно вся палата затихла, мальчишки лежали, укрывшись с головой одеялами, вроде бы "спали". Надька рванула с Вовчика одеяло, он лежал с закрытыми глазами, спрятав одну руку за спиной. Сонно приоткрыл глаза, театрально зевнул и уставился невинным взглядом на тётку:
- Я спал, мне плохо, голова кружится, меня тошнит...
- Сейчас тебя не только стошнит, но и вырвет! - Она выхватила из руки Вовки карты и, что есть силы, стала бить ими по наглой рожице. Только брызнувшая из губы кровь её остановила.
- Одевайся, негодяй! - Она бросила на кровать его вещи и выскочила в коридор. Её всю колотило. Нянька, видно, закончив работу, устроилась на подоконнике перекусить. Она аппетитно облизывала тараньку, наслаждалась, от удовольствия закрыла глаза.
- От тож всыпать ёму як слид, розпустилыся, батькив немае, а шо та маты одна зробыть? Я б ёму так надавала, шоб до кинця жыття запамьятав.
У Надьки предательски потянуло под ложечкой, до боли захотелось есть.
- Вот своих и лупите, без ваших советов проживём как-нибудь.
Всю дорогу Надька толкала Вовчика в спину, коря себя, что опять связалась с этой семейкой. "Вот дура, столько лет отдала им и на тебе - благодарность. Вырос ублюдок. Это ещё цветочки. Пусть он Дорку добивает. Так это её сын, а мне зачем всё это надо? Огрызается ещё. Никто я ему, сволочь неблагодарная. Только встретила человека, ой, совсем забыла, он, небось, весь извёлся: где я, что я, он ведь ничего не знает, куда я запропастилась. Лучше бы вчера к себе поехала, хоть бы предупредила. Вот дура, у него даже ключа нет от моей комнаты. Наверное, на улице меня ночью ждал, мечется там. А я с этим говном вожусь".
- Гадёныш неблагодарный, мать в больницу из-за тебя загремела, убить тебя мало!
У Вовчика на самом деле разболелась голова, его продолжало подташнивать, он протянул руку к тётке, но та больно стукнула по ней.
- Не подлизывайся, этот номер у тебя не пройдёт. Я тебе не Дорка!
Она затолкнула мальчика в комнату, закрыла дверь на ключ. Потом постояла немного, подумала: "А чего я должна сюда возвращаться, жертвовать своей личной жизнью, с какой стати?" Надежда отдала ключи соседке, попросила, чтобы прислушивалась, открыла, если что, и поехала к себе.
По пути она думала теперь только о Фёдоре. Да, он совсем не похож на её первого мужа-интеллигентика с Молдаванки, пописывающего одинаковые, как близнецы-братья, статейки в разные газетёнки. Неспособного прокормить её с новорожденной дочкой. Всё ему было не так. Из-за него она потеряла ребенка, умерла её девочка, такая хорошенькая, такая крохотная, да и сама она тогда чудом выжила. А ему для творчества в Одессе воздуха было мало. Все непризнанные таланты, как безумные, рванули кто в Киев, кто в Москву с Питером. При царе, как миленькие, сидели, никуда не рыпались. Это всё мамаша его сосватала в Киев, за чью-то доченьку. Хорошо, что ребята её не бросили, особенно Эдик. Сам голодный, а ей из столовки морковный кисель таскал. В лютый мороз на рыбалку со знакомыми рыбаками в море ходил, чтобы с голодухи не помереть. Какое страшное время на её молодость пришлось - голод и холод, а она опять беременна.
Мальчик родился мёртвый, Эдик его сам на кладбище понёс, захоронил к её матери с отчимом и дочуркой любимой. А её, полуживую, перевёз вот сюда, к чёрту на кулички, в журналистскую общину. Здесь всегда было многолюдно, комнат, как в общежитии. Готовили еду на всех вскладчину, кто что где достанет, делили на всех. Вечно голодные, полураздетые, пара сапог на троих. Зато было весело: читали стихи, пели песни, спорили, ссорились иногда и дрались, чего только не было, и кто только у них в общине не побывал, какие люди - и писатели, и поэты, а уж об артистах и говорить нечего. А какие спектакли ставили, сколько комплиментов она получала. Её даже, как звезду, на руках носили после поклонов. На кухне в большом казане варилась мамалыга. Её запивали кислым вином, почти уксусом.