Осень оказалась неуступчивой, затянулась почти до конца декабря. Зато от зимы сразу повеяло холодами. Баба Катя с Вовчиком почти не выходили на улицу - зимних вещей не было. Из овчинного тулупчика мальчишка вырос, Екатерина Ивановна его перешила, получилась безрукавка, в ней хоть дома ему было тепло, но все равно кашлял он очень долго. Приболела и старушка, а к весне резко сдала, еле поднималась на второй этаж., останавливалась на каждой ступеньке передохнуть, но всех заверяла, что обузой не станет: "Вот солнышко пригреет, поправлюсь, будем с Вовчиком опять в наш парк ходить". Солнышко пригрело, а ей стало совсем худо, вниз уже не спускалась.
С окончания войны шло третье лето. Оно принесло надежду, что можно носить Нине Андреевне передачи в тюрьму. Их принимали раз в полгода. Надежда тут же отдала все свои сбережения Дорке, на них закупили большой шмат сала, засолили, как следует. В посылку аккуратно сложили конфеты, сахар, папиросы, шерстяные чулки, варежки и Доркину единственную кофту. С вечера заняла очередь. Люди сбивались группами, она переходила от одной к другой, жадно слушая рассказы и споры новичков и бывалых. К утру все ровненько выстроились вдоль стены. До обеда пройти не удалось, впереди было еще трое. Все случилось быстро. Дорка опомниться не успела, как ее втолкнули в маленькую комнатку с окошком; она едва успела просунуть передачу, только хотела что-то узнать, а окошко захлопнулось. "Следующий", - скомандовал военный за ее спиной, и она оказалась на улице.
Солнце замерло в зените - жара, мучила жажда. Дорка медленно перешла дорогу и оказалась на кладбище. Здесь было прохладно, у ворот из-под крана напилась воды, умылась автоматически и пошла по центральной аллее. Сколько новых могил... и никого нет. Ей стало страшно, и она, не оглядываясь, побежала назад. Денег на трамвай не было, и она поплелась пешком, ничего, не барыня, да и привыкла, каждый день с Привоза с сумками прется на своих двоих, а сейчас хоть налегке. Она радостно представляла, как обрадуется свекровь, получив посылку, - не забыла ее Дорка, прочтет письмо, увидит обведенную маленькую ручку любимою внука. Нужно еще какую-нибудь работенку найти, денег собрать на следующую передачу. И баба Катя разболелась, выкарабкается ли. Вечером ее ждала хорошая новость. Забежала Надька, рассказала, что директор магазина наконец уволил уборщицу-пьянчужку, сам спросил, что за Дорочка до меня здесь работала? "Ну, уж мы с Наткой, да ты помнишь ее, из хозяйственного, тебя расхваливали. Завтра обещала тебя привести".
- Надя, но он же военный!
- Сейчас всех, кто демобилизуется, назначают начальниками.
Ладно, будь что будет. Дорка решила сама ему все выложить, сразу, не дожидаясь расспроса. Но утром встречи не получилось. Директор был занят, и она сама на свой страх и риск приступила к работе.
Показывать ей не надо было, в магазине ничего не изменилось. Только через два дня он вызвал ее в кабинет написать заявление и очень кратко - автобиографию. Дорка все порывалась рассказать о себе, но Алексей Михайлович положил ей на плечо руку, похлопал по-отечески: "Не надо, Дора Моисеевна, я все знаю. Не бойся, придет время, все изменится, наберись терпения, подожди". Она схватила его руку, хотела поцеловать, потом опомнилась и крепко пожала. Говорить она не могла, душили слезы.
Алексея Михайловича Дорка боготворила, дома только о нем и разговоров. Ей все нравилось: и седые, коротко подстриженные волосы под "бокс", и всегда отутюженная военная форма, начищенные сапоги. Она представляла себе его жену, счастливую, но тоже поседевшую, как она смотрит за ним, ухаживает. Дорка старалась убирать директорский кабинет особенно тщательно, хотя там и гак был полный порядок. И в самом магазине тоже идеальная чистота. Вот только в карманчик Дорке директор ничего не клал, даже за выгрузку товара. Продавцы благодарили: кто мыльце сунет, кто пару метров полотенец за то, что товар со склада в отдел притащит. Все это она несла в парикмахерскую, там забирали, не торгуясь. Вовчик теперь сам до обеда забегал к матери в магазин, выступать, как раньше, он стеснялся. Женщины угощали его иногда, но он вдруг стал смущаться, прятаться за Доркину спину и толкал, чтобы она сама у них взяла конфетку
В комнате сделали перестановку, кровать поменяли местами с топчаном бабы Кати. Она лежала за ширмочкой поближе к печке. Забота о ней была на Вовчике, мальчик ждал, когда придет на обед Надежда, и пулей летел в магазин. Алексей Михайлович, едва он попадался ему на глаза, спрашивал: "Ну, боец, как твои дела?" Вовчик поначалу робел перед маминым начальником, настоящим военным, но постепенно освоился, и они, как два приятеля, уходили на прогулку к картинной галерее - бывшему дворцу графа Потоцкого. Вечером Вовчик рассказывал женщинам о битве под Курском, солдатах-героях, партизанах из катакомб. Все это он узнавал от дядя Леши, теперь для мальчугана лишь он был авторитетом. Он самый смелый, сильный, умный - самый главный командир. Алексей Михайлович тоже привязался к любознательному и доброму парнишке и старался к обеденному перерыву освободиться, чтобы побыть с ним. Самое большое Вовчика счастье, когда он шел с дядей Лешей рядом и крепко держал его за руку. Продавщицы судачили между собой: вроде жена молодая - могла бы и родить такому мужику, а может, не получается, кто знает, вдруг больная. Словом, смотри Дорка, приведет Вовчик тебе мужа. Она краснела, терялась, все смеялись.
Наступившей осенью дожди залили город, шли день и ночь, казалось, бездна повисла над городом. Мощные потоки неслись по мостовой бурля, рекой уносясь вниз по спуску Трамваи не ходили, Пересыпь и порт затопило. Дорке всех делов перебежать улицу - и то промокала до нитки. Ей доставалось в эти дни. Грязи в магазине по колено, она не успевала собирать ее, выжимала тряпку в большущий таз, воду выливала на улицу В обед, как принято, попили чай, директор разбирал документы в бухгалтерии, кабинет его был пуст. Дорка решила поубираться. На загнутом крючком гвозде висела шинель, вода стекала с нее на пол. Она протерла пол, потрогала сукно - вымокло насквозь. Надо бы расправить, высушить. Она еле сняла тяжелую шинель с крючка, запах мокрой ткани, одеколона, которым пользовался Алексей Михайлович, ударил в нос. Дорка вздохнула: "Эх, солнышка нет, быстро бы высохла". Вдруг женщине показалось, будто шинель ее обняла. Она закрыла глаза, тело ее замерло, никогда она не испытывала такого наслаждения: "Витя, Витенька, это ты? Мы все так тебя ждем. Я люблю тебя, не уходи, я знаю, это ты!" Шинель сомкнула на ее спине обе полы. Витя, Витенька, это ведь ты!
Сколько времени она простояла так, Дорка не помнила, силы оставили ее. Она попыталась петлю зацепить за гвоздь, но петля порвалась. В дверях появился Алексей Михайлович. Она виновато посмотрела на него. "Да ерунда какая, починим", - промолвил он, подняв шинель с пола. Они стояли так близко, голова у Дорки кружилась, Алексей Михайлович впервые увидел ее глаза без очков. На него смотрели детские доверчивые Вовкины глаза, обрамленные черными густыми ресницами. Нежная кожа, ровный нос и яркие пухлые губы, и вся она такая свежая, тоненькая, дрожащая... Одной рукой он держал свою шинель, а вторая предавала его, дрожала вместе с Доркой. Он заглотнул комок, застрявший в горле. Молнией пронеслось и голове, аж застучало в висках: только не это, только не это!
Алексей Михайлович отдернул руку, усадил женщину на стул, что-то шепнул ей на ухо, старался успокоить. Она сидела, втянув голову в плечи, ее бил озноб, со лба стекал пот. Он положил ей руки на плечи.
- Хорошо, что Вовчик сегодня не прибежал, а то еще простудится. Ливень-то какой.
Голос его был таким родным, близким. Она хотела повернуться, увидеть его, но не успела. Алексей Михайлович резко сорвал шинель вместе с гвоздем и выскочил из кабинета. Дорка зарыдала. Она всем телом ощутила, что любит его и сын его любит, и он любит ее мальчика. Но он женат, он порядочный человек, и кроме страданий ее не ждет ничего. Она-то справится, а как Вовчик. Кто-то постучат, не то поскреб ногтями: "Алексей Михайлович, можно?" В приоткрывшейся двери показалась голова Надьки, увидев подругу всю зареванную, без очков, бросилась к ней: "Тебя уволили, что ты натворила?"
"Лучше бы уволил, - подумала Дорка, - чем такую муку терпеть".
Очки куда-то запропастились, и она стала лихорадочно их искать. Надежда увидела их под столом, одно стекло треснуло, по не выпало.
- Дорка, признавайся, не из-за тебя ли директор сам не свой пулей вылетел из магазина? - хитро прищурясь, спросила Надька. - Из-за тебя?
- С чего ты взяла? А он, его по... телефону вызвали, наверное, жена, - на ходу придумывай Дорка, еще более заливаясь слезами. - Прости, это я так, Витю вспомнила, свекровь, мучается она в этой проклятой тюрьме, И за что? Ну, я пойду, а то черт-те чего подумала.
Она вернулась, кивнула девчонкам, мол, все в порядке. Удивилась. сколько народа в зале. Люди дождь пережидали, обсыхали, ничего не покупали, зато того гляди, в этой сутолоке упрут чего. К пяти магазин неожиданно опустел, продавцы откровенно скучали и от безделья сплетничали: куда это сорвался их начальник? За товар они не беспокоились. Дорка вновь принялась за уборку, время от времени поглядывая на вход. Надежней ее сторожа нет: если что, сразу знак подаст, если проверка или какой воришка. Она, выросшая на Молдаванке, в этом хорошо разбиралась, чувствовала шпану за версту. Мгновенно отличала молдаванских от пересыпских и центровых, а уж залетных за версту распознавала. Девчонки диву давались, как она тихонечко подойдет и на ушко шепнет: рядом 8-е отделение милиции. А они ей с поклоном: благодарствуем или спасибо. "Что ты им сказала", - не унимались продавщицы. - "Да так, пару ласковых слов, - отшучивалась Дорка, - они на меня не в обиде".