Возле струящегося источника, рядом с бассейном, стояла дерновая круглая скамья, обросшая нежным мхом, на ней, грациозно изогнувшись, сидела молодая девушка, вполне соответствовавшая этой сказочной обстановке. На ней была надета доходящая до колен белая шелковая юбка, затканная золотом и перехваченная в талии золотым поясом, широкие шаровары из той же материи ниспадали до щиколоток изящных ножек, обутых в темно–голубые бархатные туфли. Такой же голубой кафтан покрывал плечи девушки; широкие разрезы рукавов позволяли видеть стройные, словно алебастровые руки; черные как смоль волосы, прикрытые голубою шапочкой, ниспадали роскошными косами на ее плечи. Кафтан был так густо заткан дорогим шитьем, что едва можно было различить его цвет; драгоценные камни чудной красоты украшали пояс, браслеты, башмаки и головной убор девушки, так что весь ее вид напоминал одну из тех сказочных фей, могущественная сила которых повелевает стихиями и извлекает из недр земных неисчерпаемые сокровища.
Лицо молодой девушки, сидевшей у фонтана, еще больше поражало чарующей красотой.
Императрица была права, заметив, что глаза пленной дочери турецкого визиря отражали целый мир сказочной поэзии Востока; действительно, эти миндалевидные черные глаза, глубокие и блестящие, казалось, говорили о сокровенных тайнах, недоступных никакому человеческому языку и находящих отклик лишь в пении персидского соловья, мелодия которого проникает в самую глубину души. В этом чудном, нежном лице сочеталась детская невинность с вполне законченною манящею прелестью женщины, чистота ангелов, окружающих Мадонну Рафаэля, с горячей страстностью гурий, населяющих рай Магомета и заставляющих правоверного в блаженном упоении забывать о всех земных страданиях.
Молодая девушка сидела на скамье, прислонившись головою к стройному стволу пальмы; она тонкими пальчиками ощипывала нежные и душистые лепестки сорванной розы и бросала их в прозрачные волны.
Несмотря на глубокую задумчивость, она услыхала тихий зов пажа. Она испуганно вздрогнула и, схватив со скамьи густую кружевную вуаль, хотела закрыть лицо; но паж уже был возле нее и удержал ее руку с поднятым покрывалом.
- Это я, мадемуазель Зораида, это я, - сказал он по–французски просящим тоном. - Оставьте свое покрывало, не скрывайте своих глаз, этих чудных глаз, взгляд которых как солнечный свет, как солнечное тепло!
Девушка слегка покраснела, но покрывала не опустила и ответила ему также по–французски, с легким чужестранным акцентом, придававшим ее мелодичному голосу своеобразную прелесть:
- Пред вами мне нет необходимости скрывать лицо, так вы уже видели меня у нашей великой султанши, Екатерины, когда вы, по ее приказанию, обучали меня французскому языку. Но все же это очень нехорошо и большой грех; мой отец очень рассердился бы, если бы знал, что чужой человек видел лицо его дочери, так как женщина не должна показывать свое лицо чужому мужчине.
- Чужой? - спросил Николай, садясь рядом с Зораидой на дерновую скамью и взяв ее за руку, в которой она держала розу, уже наполовину осыпавшуюся. - Разве я для вас чужой, мадемуазель Зораида? Разве государыня не назвала меня вашим братом, а вас моей сестрой?
- Да, она это сделала, - промолвила Зораида, - и я люблю великую султаншу, хотя она и ведет войну против великого падишаха, повелителя моего отца, и хотя я понять не могу, как она, женщина, властвует над мужчинами. Я попала к ней в плен, я была ее рабыней, а она приняла меня с материнской заботой и добротой. Своей матери я никогда не знала; она умерла, когда я еще была малым ребенком. Я люблю великую султаншу, как любила бы свою мать, и я повиновалась ей, когда она мне приказала считать вас своим братом. Но ведь это не так, - сказала она, печально покачав головой, - вы мне не брат, и если бы даже было так, то и тогда едва ли я могла бы показать вам свое лицо там, на моей родине; видеть лицо женщины имеют право только два человека: ее отец и ее супруг.
При последних словах Зораида медленно подняла на пажа взор; их взгляды встретились, ее рука дрогнула в его руке, и лица обоих зарделись ярким румянцем. Она хотела отнять руку, но Николай Сергеевич удержал ее в своей, с мольбою во взоре взглянул на нее, медленно опустился перед нею на колени и сказал:
- Да, Зораида, быть вашим братом я не могу, это невозможно; как ни могущественна государыня, но против природы она не может идти, не может создать между нами родственную связь; но она не в силах также разорвать связь, приковавшую мое сердце к вам навеки более сильно, чем то могла бы сделать родственная связь. Только супруг может видеть лицо жены, - продолжал он, - а я, Зораида, видел ваше лицо так часто, что ваш образ запечатлелся в глубине моей души, и поэтому я имею право надеяться, что вы со временем позволите мне жить для вас и в вас одной находить счастье жизни; без вас я все равно не могу жить, и другого счастья Мне никогда не найти на земле.
Щеки молодой турчанки зарделись еще сильнее, чем до сих пор. Николай Сергеевич горячо прижал ее руку к своим губам; она не отняла руки и не опустила глаз, но только печально покачала головой и тихим, жалобным голосом проговорила:
- Ах, я знаю, что вы не можете быть моим братом!.. Так брат не смотрит на сестру, и у сестры, - прибавила она чуть слышно, - так не бьется сердце, когда оно заслышит голос брата. Я чувствую, что существует связь более прочная, более теплая и неразрывная, чем кровная связь, но…
- Разве это - не счастье, не огромное счастье?! - воскликнул Николай Сергеевич, заключая ее в свои объятия и целуя ее влажные, обращенные на него глаза. - Но я попрошу государыню, чтобы она дала мне такое место, где я мог бы достичь славы и почестей; мы молоды, времени у нас впереди много - и я чувствую себя достаточно сильным, чтобы добиться всего самого наивысшего; государыня добра и милостива, и тогда, Зораида, я попрошу у нее того, что имеет для меня наивысшую цену в жизни, если, конечно, вы, - прошептал он ей на ухо, - дадите мне разрешение на это.
Как очарованная, глядя ему в глаза, Зораида склонила голову на его плечо, Николай Сергеевич наклонился к ней еще ближе, их губы встретились в первом нежном и вместе с тем горячем поцелуе.
- О, Николай, - сказала она наконец, слегка отстраняясь и глядя ему в лицо, - что мы сделали? Это несчастье, большое несчастье, но все же так должно было случиться. Это - судьба, кисмет, неумолимо руководящий жизнью человека; то, что дремало в моей душе, проснулось. Я люблю только тебя, Николай, но все‑таки ты никогда не будешь моим, и я умру от тоски, как умирает соловей, когда сорвут розу, к которой были обращены его песни!
- Почему несчастье? - спросил Николай. - Почему ты не можешь быть моею? Государыня могущественна и добра, и я сделаюсь достойным тебя!
- О, ты достоин самого наивысшего! - сказала Зораида, обвив его руками и еще раз целуя. - Но я не принадлежу султанше твоего государства; она сама сказала, что я не буду рабыней, а отец не пожалеет никаких сокровищ в мире, чтобы выкупить меня; я принадлежу моему отцу, я возвращусь к нему, и ему я должна повиноваться. Я часто слышала, как его люди шепчут между собою о том, что он жесток и суров, но я этому не верю; если бы это даже было правдой - ко всем другим, но ко мне он был всегда добр и ласков, каждое мое желание он исполнял, и я, в свою очередь, обязана любить и почитать его и быть послушной его воле.
- Государыня, - воскликнул Николай, - никогда не отпустит тебя, Зораида, в твою варварскую отчизну, где женщины - рабыни и безвольно подчиняются прихотям своих повелителей; она обучает тебя христианской религии; я знаю, она оставит тебя при себе и не откажет тебе в счастливом устройстве твоей жизни.
- Нет, Николай, нет! - возразила Зораида. - Если государыня любит меня, она возвратит меня отцу и даст мне возможность исполнить святой долг, долг детей по отношению к родителям. Я внимательно слушала, что говорил ваш священник и что объяснила мне сама государыня. Я разучилась презирать христиан, как то делают на моей родине, и мое сердце бьется сильнее при ученье о милостивом, любящем Боге, перед Которым я преклоняю колени. Но разве я не принадлежу своему отцу? Разве он не проклял бы меня, если бы я отвернулась от его веры? Нет, нет, Николай, это - несчастье, что я не могу относиться к тебе, как к брату, любовь, расцветшая в моем сердце, - несчастье - ей суждено завянуть так же быстро, как этой розе.
И, вздыхая, она стала обрывать лепестки с цветка, который держала в руке, и рассыпала их по бассейну.
- Любовь - не единичный цветок, Зораида! - воскликнул Николай. - Моя любовь подобна крепкому стволу, который дает жизнь ветвям и приносит всегда новые цветы, как эти вот! - Он поспешно нарвал столько роз, сколько мог захватить, бросил их Зораиде на колени и, привлекая ее к себе и прижимая ее руки к своей груди, воскликнул: - Вот, моя дорогая, картина нашей будущности! За каждый цветок, который осыпается и увядает, я буду приносить тебе все новые и новые!
Хотя Зораида все еще недоверчиво качала головой, но ее унылый взор становился яснее и яснее, когда она смотрела в его лицо, на ее губах появилась милая улыбка.
- Ты надеешься, Николай, - прошептала она, - а я не могу преодолеть страх, но ведь страхом и надеждой живет любовь!
- А любовь - счастье! - воскликнул он, любуясь девушкой. - Для любящих сердец даже небо склоняется к земле и становится достижимо!
Зораида смотрела на него, ласково улыбаясь. Ручей журчал, розы благоухали; молча сидели рядом эти дети; они смотрели друг другу в глаза, читали в них пленительную поэзию любви и ничего в мире не желали более.
Громкие аплодисменты и крики "браво" донеслись издалека в тихий уголок пальмового грота. Николай встрепенулся.
- Императрица! - испуганно воскликнул он. - Я забыл о ее приказании, она послала меня за тобою.