Ударили по рукам. Выпили. Потом отец ещё водки заказал. Рад, что напарника нашёл.
Идут по селу – хорошие. Высматривают, может где гармошка играет.
Навстречу Настасья, сестра недоучившегося лётчика Сергея. На голове берет велюровый белый, коса смоляная, чёрная на плече улеглась. На шее косыночка китайского шёлка, платье кисейное по самые щиколотки, сапожки короткие на медных застёжках. Остановилась. Смеётся. Смотрит прямо. В глазах ивовый цвет полощется. Невеста!
– Ты куда это вырядилась середь дня? – голос у брата строгий, требовательный. Сразу видно, кто в семье главный.
Сергеев спутник подобрался весь. Стоит, не шелохнётся. Как гвоздями пришитый. Нехорошо в грязь лицом ударить перед незнакомой девушкой. Козырёк клетчатой фуражки опустил, чтобы хмельной дымок в глазу виден не был. "Ах, Серёга, хрен моржовый! Не знал, что у него такая сестрёнка вымахала. Прямо, как горожанка на сельской улице!"
– Василий! – знакомясь, протягивает руку.
Настасья протягивает свою, узкую. На пальчиках маникюр.
"Вот те на! Она и взаправду городская!"
Сергей хвалиться стал. Товар лицом показывает. Его сестра на медичку выучилась. Теперь вот в районной больнице фельдшерицей работает. Прививки разные по деревням делает, уколы ставит.
– Идём свататься! – сказал Василий.
Анастасия весело засмеялась и пошла своей дорогой.
Слово "свататься", наверное, самое весёлое понятие в русском языке. В нём – всё! – и молодая удаль, и признание в любви, и желание породниться с до того чужими или даже незнакомыми людьми, кровными родственниками невесты, за которыми следуют: большая выпивка, хлебосольное застолье и сладкая перемена жизни.
Новый компаньон бравого киномеханика – друг Серёга – при этих словах пришёл в восторг:
– Пошли, пока Настёнку кто-нибудь не перехватил! Она знаешь, какая? Знаешь, какая? Во! – он, качнувшись, выбросил сразу два больших пальца вверх. – А чего её спрашивать? – Серёга цвиркнул меж зубов длинную струю на землю. – Как папаня скажет, так и будет. А он решит правильно. Пошли!
Улицы в Бондарях прямые, широкие. Далеко видно.
Орлы идут!
Сергея и Настёнки мать на дальнем порядке улицы концами платка утирается:
– Никак, наш?
Вышел хозяин. Самокрутку набивает. Брови сдвинул:
– Не наш, а твой! Желанница! Нажалелась!
– А энтот кто же с ним в картузе?
– Да, видать, активист из Совета. Снова описывать имущество будет, мать твою перемать!
– Ты что, Степан? Тот, вроде, повыше был, и с портфелем, а у этого руки не заняты, воздух хватают. Наверное, дружок Серёжин, коль серёд дня без делу лытает.
– Вот кого в колхозы писать, ветродуев, пусть там языками землю попашут. Коллективисты! Ну, я щас им покажу!
– Не колготи, Степан! Может, они, и впрямь, по какому делу идут? Вишь, руками размахивают. А ты – с гонором! Сначала поговори, чего зря сразу за гужи хвататься?
Подходят.
Дружок Серёжин вежливый. Родителей на "вы" называет. Здоровкается. А дальше, что сказать – не знает. Мнётся. На глазу кожаный кружок ладонью прикрывает. Вроде, от солнца застится.
Сергей на крыльцо грудью напирает. Хорохорится.
– Вот, папаня, родственника привёл!
– Какого родственника? Ты что, сдурел спьяну, сукин сын?! Мы таких не знаем и знать не хочим! Тоже, видать по обличаю, – бездельник!
– Он за Настёнку свататься пришёл. В жёны брать будет.
Сергей хлопает по карманам. Ищет курево. Его дружок протягивает большую толстую папиросу. Тот подхватывает и, мусоля мундштук, пытается прикурить от отцовой самокрутки. Горящая махорка осыпается жаром тому на кисть руки.
Степан был мужик фабричный, рабочей закалки, на бондарской ткацкой фабрике с малолетства у станка с шабёром и напильником от детских игр отучался. Рука твёрдая. Бац, сыну в лицо! Сунул, как будто коротко, а у того – кровь из носа.
Сергей мычит, трясёт головой, расшвыривая кровь на скоблёные к празднику доски крыльца. Согнувшись, по-бычьи на отца пошёл. Да тут мать-заступница подоспела. Стала промеж, руками загородила, чтобы до плохого не дошло.
Сергей вытер рукавом сопатку:
Пойдём отсюда, Васька!
Оглянулся – никого нет. Отец с матерью в избе, а он один на порожке сидит. И дружка его сегодняшнего след простыл. Зыркнул на избу – одни куры в горячей пыли усадисто хлопочут.
Пошёл в амбар на прохладных половичках отлёживаться.
13
А у Василия сердце так и зазнобило, так и заныло ретивое. Заноза, как гвоздь в пятку, в душу вошла, а вынуть больно. Только вспомнит глаза зелёные, жёлтой пыльцой подёрнутые, косу чёрную на плече, смешок девичий, простодушный, без умысла, засосёт в груди, заноет. А всё оттого, что глаз ремешком перепоясанный, куда денешь? С такой заплаткой кому нужен? Зубами скрипит, а сделать ничего не может.
На работе дело пошло споро. Бойцы красного культфронта, отсталое крестьянство и другие несознательные элементы тамбовщины к новой, невиданной досель, жизни приобщаются. Вон, оказывается, как народ при советской власти живёт! На колхозных нивах колос гнётся, коллективисты на работу, как раньше на престольный праздник с песней ходят, в новых рубахах обряженные – всё сатин да батист. Это, наверное, только здесь, у нас, нищета из всех углов топорщится, зубами клацает. А где-то – живут люди!
Сергей динамо крутит, Василий у проекционного аппарата белым снопом света из тьмы непроглядной сладкую жизнь выхватывает, за артистов речь держит – где надо, шуткой отойдёт, где надо горечью обольётся. Народ доволен. Молодцы ребята!
Пока Василий киноаппаратуру налаживает, платочком окуляры протирает, его помощник Сергей, Настёнкин брат, билеты продаёт. Денежки, вот они – в шапке! Никакого потайного баловства. А если что и когда скалымят, то это – Распутину, жеребцу-захребетнику на овёс. Коняга к водке хоть и равнодушен, а тоже кушать хочет. С питьём проблемы не было, а вот с овсецом иногда случались и перебои. Тогда по дороге сенца из стожка одинокого надёргают – ешь скотина!
Иной раз Распутин так их рысью прокатит, что поутру в голове, как наковальню поставили.
Но лошадь, хоть и тварь безъязыкая, а сознание имеет мужское, товарищеское. Если в какой неурочный час ездоки и вздремнут в повозке, Распутин сам дорогу знает: возле районного дома культуры ногу к ноге приставит и тихонько подоржёт – вставайте, мол, вот она, конюшня ваша!
Разгрузятся, сделают профилактику аппаратуре и себе, а к вечеру снова в дорогу, снова счастливую жизнь высвечивать из гущи беспросветных будней.
Едут они так. Дорога неблизкая. Василий и начнёт откуда-нибудь сбоку про Настёнку спрашивать, интересоваться о девичьей жизни.
Серёга отмахивается – живёт чего там? Тоже по деревням обитает, только всё больше пёхом, прививками, гигиеническими просвещениями занимается. Гулять некогда.
А чего спрашивает? Пришёл бы, она по субботам завсегда дома.
– Заходи к празднику, сам увидишь. Чёрт гривастый! – прикрикивает на Распутина Сергей, тот, нехотя, переходит на бег затем снова, меланхолично подёргивая головой, перестаёт пылить, и таратайка опять покачивается в летнем мареве.
– Как же, придёшь к вам! Отец твой зверюгой на меня смотрит. Небось, выгонит, – вправляет разговор в нужное русло напарник.
– Ну, может, и выгонит. А волков бояться, так и в лес не ходить.
– Ну, что ж, приду как-нибудь.
На другой день в гости пришёл один, без Сергея. Галстук лопатой, кожаный пиджак конопляным маслом натёр, сапоги из-под утюга светятся, как лампы на праздник – подковки о половицы цокают. На всякий случай встал под матицу. Кланяется:
– Здравствуйте!
– Здоровей видали, – недовольно пробурчал в разлапистые усы хозяин дома, даже не предложив гостю табурет. – Чего пришёл? Вроде праздника никакого нет, а ты без делу по дворам шатается.
Хозяйка глаза отводит, неудобно за мужа, а перечить не может. Не положено.
Гость с ноги на ногу переминается, сапоги проклятые кожей скрипят. Сердце – тук-тук-тук!
– А я к Сергею Степановичу. Он мне по работе нужен. – А сам глазом из прихожей в горницу заглядывает. На что-то надеется. А вдруг из-под божницы оттуда розовый бутон зацветёт. Настёнкина улыбка засветится. Чудеса не только в сказках случаются.
– Ишь, какой вежливый! По имени-отчеству собутыльников величать начал. Нету его! Небось, сам знаешь, где он в эту пору гнездо свил, стервец. Вы с ним – одна шайка-лейка. И нечего тут придуриваться. Чего стоишь? Дай пройду!
Хотя дверной проём был сбоку, но хозяин почему-то шагнул от окна к гостю, как будто тот стоял у него на дороге.
– Ишь, свет зазастил!
Степан Васильевич, не церемонясь, надвинулся на парня, стараясь вытолкать его за дверь.
"Ах, ты, хрен старый! – ругался про себя, выходя из неприютного дома, озадаченный жених. – Дать бы тебе разом по хлебалу за твою вежливость, да руки связаны! Перед Настенькой срамиться не хочется. Обманул Серёга. Сказал, что сестра дома будет одна, – говори, сколько хошь, никто не помешает. Вот тебе и наговорился…"
Сбоку скрипнула калиточка, и в прогале с тихим смешком вспорхнул весёлый цветастый платочек, нарядный, как летняя бабочка.
Но жених, заложив руки за спину, уже вышагивал по пыльной улице, норовя, во что бы то ни стало, отыскать своего дружка, и высказать всё, что он о нём думает. Тебе, дураку, мол, динамо крутить только, а не сердечные дела решать.