- Мы делаем все возможное. Но… Может быть, еще несколько дней. Максимум… Не знаю… Неделя.
- Когда к вам его привезли?
- Вчера поздно вечером, в начале одиннадцатого,- В голосе академика Чазова послышалось напряжение,- А… что?
- Спасибо за информацию, Евгений Иванович,- сказал Председатель КГБ.- Делайте все возможное. И сверх того. До свидания.
- До свидания.
Юрий Владимирович Андропов откинулся на спинку кресла. В кабинете была глухая тишина.
"Значит, все это произошло после их встречи,- думал Андропов.- Суслов пригласил к себе Цагана вчера к восемнадцати часам. И они не стали разговаривать в кабинете".
Юрий Владимирович вынул из ящика письменного стола лист бумаги, на котором были напечатаны всего лишь несколько фраз, прозвучавшие вчера в кабинете Главного Идеолога страны на Старой площади и зафиксированные на пленку.
"Цаган. Можно? Здравствуйте, Михаил Андреевич.
Суслов. Явился? Скотина!
Цаган. Я… я не понимаю…
Суслов. Не понимаешь? Все ты понимаешь, жирный боров. Пошли! Покатаемся по городу".
И все…
Значит, разговор происходил в машине. "Серый кардинал" осторожен. Ему ли не знать, что мы прослушиваем все кабинеты и в ЦК, и в Кремле. Сколько же они катались по городу? К себе на Старую площадь Суслов вчера не вернулся. Приступ сахарной болезни свалил его уже дома.
Что же получается? После вчерашнего разговора один вечером оказывается "у Сталина" и, по словам Чазова - а Евгений Иванович знает, что говорит,- уже не вернется в этот мир. Второй сегодня утром на даче в Усове стреляет из "Макарова" охранника себе в висок. Легкая улыбка тронула губы Юрия Владимировича Андропова. "Волки от испуга скушали друг друга". Или… Одним махом. Как говорится, что Бог ни делает, все к лучшему.
Только Бог ли делает это? - зададим мы вопрос за нашего героя.
Председатель КГБ закрыл глаза…
…Обнаженный мальчик бежал по пыльной степной дороге - к заветным горным вершинам, которые теперь были окутаны тяжелыми тучами, и частые молнии рассекали их, но раскатов грома не было слышно.
"Не добегу, не добегу, не добегу! - стучало его маленькое сердце, грохотом и гулом отзываясь во всем теле,- Сейчас упаду".
И все-таки мальчик продолжал бежать…
Артур Вагорски, корреспондент газеты "Дейли ньюс", США, аккредитованный в Москве.
Меня разбудил телефонный звонок. Аппарат валялся, оказывается, на тахте, рядом с подушкой, я чуть ли не спал на нем. По укоренившейся привычке взглянул на свои часы "Сейко", которые никогда не снимаю с руки. Фосфоресцирующие стрелки показывали 21 час 37 минут, 19.1.82.
Телефон надрывался, и я уже знал, что это Вика.
Я поднял трубку:
- Слушаю, моя прелесть.
- Опять дрыхнешь? - Голос Вики был, как всегда, насмешлив, однако в нем ощущалось нечто… Волнение, смешанное с нетерпением и лаже азартом,- Взял привычку дрыхнуть, когда ночная жизнь Белокаменной только начинается.
- Да в чем дело? - спросил я, подавив зевоту, хотя профессиональное чутье подсказало: "Что-то есть".
- Потрясные новости, Арик! Обалденные!
- Ну? - нетерпеливо гаркнул я.
- Нет уж! Не по телефону.- Вика зло хихикнула,- Мальчики! Ау! Хренушки вам! А с тебя, мой сладенький, когда гонорар придет, тридцать процентов комиссионных. За такую информацию…
- Ты все-таки скажешь, в чем дело? - разозлился я.
- Скажу. Сейчас без двадцати десять. Ровно в двадцать два ноль-ноль я за тобой заеду. Так что на сборы - сам понимаешь. Поторопись. Мы на "тачке" рядом, у Триумфальной арки…
- Кто это мы? - перебил я.
- Все свои. Едем на одну грандиозную встречу, там будут подробности…
- Подробности чего? - перебил я.
- Случившегося,- многозначительно сказала Вика.- Все, все! Через двадцать минут, как всегда, у телефонной будки.- Ее голос оборвался короткими гудками.
Я посидел на своей тахте, широкой, как море, бесшумно, плавно покачался на ней. Вика почему-то называет ее "наш ноев ковчег". Нет, детка, если что, мы на этом ковчеге не спасемся.
Я осмотрел свое холостяцкое жилье. Полный бардак: на письменном столе перемешались рукописи, газеты, журналы, стояла наполовину пустая бутылка итальянского мартини. ("Он меня и погрузил в незапланированный сон",- подумал я.) На чайном столике грязная посуда, еще от завтрака, экран телевизора покрыл слой пыли. Я провел рукой по щеке - щетина была минимум двухдневная.
Черт знает что! Совсем превращаюсь в русского. Немудрено: семь лет в этой загадочной, непостижимой стране. Уже и говорю без акцента. Может быть, славянские корни? Поляк, русский - один хрен. Впрочем, вон что в Польше творится. А здесь, в матушке-России, тишь да благодать. Хотя отовсюду гнильем воняет.
Ничего себе! Осталось тринадцать минут. Основное - побриться.
В ванной, намыливая щеки, я невольно рассматривал себя в зеркале. Ну что, сэр? Вам уже тридцать четыре, возраст Христа позади. А результаты? Пожалуй, жаловаться грех. В родной газетке на хорошем счету, мои корреспонденции украшают первые и вторые полосы, платят по первому разряду, поездил по миру, собственный корреспондент уже в четвертой стране. Перед Россией - Парагвай, Греция, Япония, везде по два года. И в Москве собирался - максимум три года. И вот, извольте бриться! - брейся, брейся, время идет,- седьмой год в стране победившего социализма. Или, если угодно, в первом в мире государстве рабочих и крестьян. Почему? Не знаю… Когда-то мой непосредственный шеф Гаррисон Вернер шутил: "Будешь сидеть у русских, пока не сменишь там лидера". Если так, похоже, ждать осталось недолго. Впрочем, наблюдая за кремлевскими старцами, я ловлю себя почти на мистической мысли, что они бессмертны. Может быть, советские медики наконец изобрели этот самый эликсир?
Ах, черт! Порезался. Нет, дело в другом… Вика. Я не хочу от нее уезжать. А она не хочет ехать отсюда со мной. Оказывается, есть в этой стране такие идиоты и идиотки. "Я,- заявляет она,- разделю судьбу своей родины. И еще, Арик…- Это Вика превратила меня из Артура в Арика, и теперь я только на эту кличку отзываюсь.- И еще, Арик, когда твоя мать смертельно больна, разве ее можно оставить?" Да… "Умом Россию не понять…" Нет, нет! Надо себе в этом признаться: не только Вика. За семь лет я полюбил Россию и русский народ. Вот за что? За что любить эту распятую преступной властью страну и ее народ, рабски терпящий властителей-подонков? Надо разобраться. Когда я начинаю с Викой философствовать на эту тему, она издевается: "Паренек! Снова "достоевщина". Ты перекушал нашей российской действительности и уже не можешь переварить тошнотворное хлебово". Но я-то знаю… И она знает: за эту "достоевщину" она меня и любит. Или так: еще больше любит.
Все! Что же, не такая уж плохая физиономия: серые, вполне осмысленные глаза, волевая складка губ, и, говорят, ложбинка на подбородке тоже признак воли. Прямой нос. Густые светлые волосы. И никакого намека на лысину. Отрастил себе здесь русские усы, и Вика говорит, что с ними я чуть-чуть похож на Лермонтова. "Еще бы темные волосы, и полное сходство". Как это у него?
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом.
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?…
Только русский поэт может написать подобное. Ни в какой другой стране так не пишется.
Все, все! Без четырех десять.
Я уже надевал в передней дубленку, когда ожил телетайп факса, поползла белая полоса бумаги с красноватыми буквами убористых строчек.
Я подбежал к факсу, когда он отключился.
"Срочно в номер,- читал я.- Подробности смерти Сергея Цагана. Все возможное о болезни и состоянии Михаила Суслова. Артур! Постарайся опередить коллег. Через три часа жду материал в редакции. Привет! Гаррисон".
Вот оно в чем дело!
Я пулей выскочил из квартиры, оглушительно хлопнув дверью.
Внизу я оказался, когда часы показывали две минуты одиннадцатого.
Из своей каморки вышел наш "консьерж" Дима, вежливый верзила лет двадцати пяти боксерской наружности.
- Добрый вечер, сэр!
- Добрый вечер.
- На охоту?
- Как у вас говорят,- ответил я, глядя в его непроницаемые кагебешные глаза.- Волка ноги кормят.- И не удержался, добавил: - А ночь, похоже, для охоты наступает в самый раз.
- Удачи! - невозмутимо сказал Дима, и только мышцы его скул чуть заметно напряглись.
На улице мела московская метель. Ударило в лицо колючим снегом. Все было бело, в движении, неопределенно. На стоянке машины занесло снегом. Мой "мерседес" накрыло белой шапкой, завтра придется откапывать. Я оглянулся на наш пятнадцатиэтажный дом, населенный дипломатами, аккредитованными в Москве журналистами, представителями торговых и прочих фирм со всего света - во многих окнах уже погас свет.
Я прошагал к чугунным воротам, открыл калитку рядом с ними. Из яркого освещенного куба - чтобы видеть все вокруг - вышел милиционер, пожилой, солидный, козырнул мне, зорко вглядевшись в лицо, и ушел в свою теплынь.
Переходя на противоположную сторону улицы, к пустой телефонной будке, я оглянулся. Милиционер вращал диск одного из телефонов, стоящих перед ним на столе. О Господи!…
Сергей Цаган. Что я о нем знаю? Кажется, отчество Кузьмич. Никак не могу привыкнуть к этой русской необходимости отчества. Первый заместитель Председателя Комитета государственной безопасности СССР Юрия Андропова. Что еще? Постой, Арик! Кажется, этот Цаган в каком-то родстве с Брежневым! И на Лубянке он, следовательно, человек Леонида Ильича. Понятно… Что дальше?
Я взглянул на часы - было уже двенадцать минут одиннадцатого.