* * *
Анна металась по комнате. Семен сидел на стуле, спина прямая, плечи развернуты.
Она будто на допросе, а он - палач.
- Анна! Не беситесь! Обождите.
- Я не бешусь. Я - не понимаю!
- Анна, я все сказал. Это наше с Алей решение.
- Ваше! Ва-ше! - Прекратила беготню. Мазнула искаженное лицо пятерней. - А - Ника?!
- Ника останется с вами. Если вы хотите.
- Если я хочу! - Воздуха не хватало. Ловила ртом. - А Нику мы не спросим, так?!
- Спросим. Почему ж не спросим.
Поднялся со стула. Прямой по-солдатски, по-военному. Вышколили его таки эти красные генералы. Какая выправка, хоть сейчас на парад на Красную площадь.
Там ведь сейчас парады, парады, одни парады.
На площадях - парады. Все в белых маечках, в белых носочках. Тряпичные туфли мелом намазаны. По старой брусчатке новые поколенья маршируют. Красные звезды на башнях Кремля!
А в деревнях - голодуха. А в тайге - лагеря, бараки.
А в городах - ночами - страх бродит по улицам, захлестывает горло петлей.
- Ника! Иди сюда!
Мальчик нехотя встал из-за стола - делал вечные уроки, - подошел, набычив крутой, в русых кудряшках, лоб.
- Ника, ты хочешь поехать в СССР?
Вздохнул. Глядел на мать и отца исподлобья.
- В гости? Или жить?
- Хороший вопрос. - Семен хрустнул пальцами. - Жить. Вернуться. Насовсем. Или ты у нас уже француз?
- Семен! - Анна возвысила голос. - Это бесчестно, вот так…
Гордон шагнул к сыну, положил твердую узкую руку мальчику на кудрявую золотую голову. Анна глядела на руку мужа. "У него пальцы пианиста. И пальцы стрелка. Стреляет - не промахнется. Я знаю".
- Анна, послушайте. НКВД даст мне в СССР льготы. Мы с Алей устроимся, все будет прекрасно. Будем лечиться в кремлевской больнице… питаться в кремлевской столовой. Получать хороший паек. Анна, колбаска, фрукты, икра. Анна, вы приедете с Никой, как только… Анна, я…
Он видел - она не слушает его, не слышит.
Крикнула задушенно:
- Семушка! Вас там убьют!
Крик оборвался, будто ей рот подушкой заткнули.
Семен пожал плечами. Ника смотрел серьезно, мрачно. "У него глаза старика", - внезапно подумала Анна.
- Не закатывайте истерику.
Анна уже взяла себя в руки. С лица медленно сходила краска ярости, ужаса. Им ничего не докажешь. Что их ждет там? А что их ждет здесь? Алю - дрыганье ногами в классе мадам Козельской, потом кабаки, варьете, кафешантаны, и счастье, если брак, хоть какой, хоть с клошаром, и жуть - если пойдет по рукам? Нику - работа разносчиком молока, продавцом газет, грузчиком в "Halles"? Университет он не окончит: у них с Семеном таких денег нет и не будет. Разве что в Прагу ему возвращаться: там, по слухам, русские эмигранты сами для себя университет открыли.
"А что, их ждет простая жизнь простых людей. А ты думала - твои дети вырастут не простые, а золотые?!"
- Поезжайте, - сказала она просто и горько, подошла к Семену и потрогала его за рукав пиджака. - Это судьба. Семушка, снимите пиджак, я постираю. Лидия Чекрыгина в гости приходила, два куска синего мыла подарила.
* * *
От отчаяния, от безысходности - ночью села писать. Как встарь.
"Стихи, где вы? Вы свободные ангелы: то слетаете из-за туч, то улетаете, бросаете, и никакими молитвами… Ангелы, смеетесь надо мной. Я поменяю шкуру. Я змея, я вылезу из ветхой одежки, и опять нарастет новая, красивая и прочная кожа. Пусть едут! Их дело. Я не выменяю гривенник на алтын. Ну же, давай, вперед! Ручка, бумага, друзья! Я умру - останется это, вот это. Начерканное, в кляксах чернильных, в пятнах, зачеркнутое и снова - начатое: наперекор всему".
Первое. Что - первое? Кто - первый?
Слово, сойди…
Аля стонет во сне. Может, она впервые влюбилась. Скрытная, в нее пошла - не расскажет ни за что. Только когда все свершится. Либо в подоле принесет, либо свадьбу сыграют. Семен, где деньги на свадьбу? В карманах твоих генералов?
Покосилась на Нику в кровати. Боже, взрослый уже. Брови густеют. Мальчик, Господи, а завтра война. И мальчикам - к ружьям, к пушкам, к самолетам. Она не успела его побаловать вволюшку. Скудно они живут, скупо. Только и радости было в маленькой жизни, что - море.
Там, в Ницце.
Синяя чаша пьяного моря. Выпила - до дна.
Там, в Ницце, та ночь. Никому не говорила. И не скажет. И сама не вспоминала. Зачем вспоминать? "Господи, благослови этого человека. И песок. И крупную гальку, - теплые камни так блестели под луной. И зеленую толщу моря. Господи, дай Ты ему радость. Еще одну - такую же: как та ночь. Единственная! Таких у людей не бывает. А завтра все равно война. Она уже идет. Мы обманываем себя: она далеко! Далеко, да. Но ее гарь приносит ветер".
Ветер бил в оконные стекла. Ветер катил валы ледяного соленого воздуха с далекого океана. Дом - корабль, и плывет. И они плывут внутри, в каюте, где обречены ютиться, жить, дрожать; и начнется шторм, и бортовая качка сменится килевой, и Бог будет смеяться над жалкой людской скорлупкой, равнодушно глядеть с черных небес, как она потонет.
"Смотри, народ, как это просто: закрыть глаза - увидеть звезды… и с выколотыми - видать".
Она начала. Вот это - первое: видеть и слепому, с выколотыми, выжженными очами.
Слепой идет. Щупает руками воздух. Ноги его шевелятся. Он - танцует.
Он - радости хочет.
И в пасти смерти - радости.
"Гляди, мой люд, как мы танцуем - гуртом и скопом, стаей, цугом, как хороводим - благодать".
Семен, прости! Я знаю, ты не мог иначе. Аля, прости и прощай! Тебя оторвут от мадам Козельской, бросят в зимнюю печь, в черную топку страха, и ты вспомнишь уроки мадам, как величайшее свое, крохотное, как детский перстенечек, счастьице. Но поздно будет! А ты-то думаешь - там светлые широкие проспекты, лица цветут улыбками, бесплатная учеба, бесплатный спорт, и танцы, любимые танцы тоже бесплатные - было бы желание! Аля, дурочка, родная, там - бесплатная смерть.
Ника, ежик угрюмый, ангелочек златовласый, медвежонок мой, богатырь! Николай Гордон, продавец устриц и трепангов… Николай Гордон, великий ученый… Николай Гордон, ссыльный, в пересыльной тюрьме, на выход, с вещами! Быстро в товарняк! Две минуты стоит! Ника, я тебя им - не отдам. Ника, все равно ведь на войну! Так лучше я - мать - тебя - провожу! Шарф на шее поправлю…
"Везде!.. - в дыму, на поле боя, в изгнании, вопя и воя, на всей земле, по всей земле - лишь вечный танец - топни пяткой - коленцем, журавлем, вприсядку, среди стаканов, под трехрядку, под звон посуды на столе - вскочи на стол!.. - и, среди кружек, среди фарфоровых подружек и вилок с лезвием зубов - танцуй, народ, каблук о скатерть, Спаситель сам и Богоматерь, сама себе - одна любовь".
Давно она так не писала. Стремительно, жадно, стоя над пропастью.
Черная пропасть, ее душа. Сколько уже ухнуло в нее - живых, любимых.
Лицо Букмана надвинулось. Лицо Розовского мелькнуло и пропало.
Лицо Игоря выплыло из черноты, из мрака и влаги приморской необъятной ночи - второю луной, ночным потусторонним солнцем.
Оглянулась на супружескую постель. Семен не спал. Глаза его блестели. Руки лежат поверх одеяла. Черные корни - на белом снегу. Снег. Они увидят его. А она - уже никогда.
"Сема, прости меня".
Не дала себе волю. Нюни и причитанья - все завтра. Сегодня - закончить.
Вздохнула. Стон вырвался помимо воли. Глухой, сдавленный.
- Анна? Вам плохо?
Не глядела на мужа. Дописывала судорожно, торопливо, боясь - вот последнее, самое дорогое, и оно уйдет, и она распрощается с ним, и между нею и словами лягут версты, рельсы, ветра.
Глава двадцатая
Обнищала княгиня Тарковская. Обнищала враз.
И в страшном сне не помышляла б увидеть такое.
Банк, где деньги у нее лежали, закрылся: рухнул, погиб. Будто носом зачуяли - тут и воры подоспели: влезли в особняк, где спала княгиня на втором этаже, в просторной спальне, на широкой кровати, на фламандских тонких простынях, - напугали старуху до икоты обнаженным ножом, шныряли по комнатам, шарили, ногами стулья переворачивали, - нашли расходные купюры, в старом русском комоде, во французском паспорте, под аккуратно сложенным крахмальным бельем. Уходя, насмешливо бросил главарь, переступая через порог и отхлебывая из ополовиненной бутылки сладкий мускатель: "И чтоб никакой полиции, бабушка! Ты нас не видела, и мы тебя не знаем!".
Ушли. Старая княгиня долго лежала без движенья, потом перекатила голову по подушке. Слеза сбежала по виску, растаяла в зефире кружев. Все, кончилось роскошество твое, княгиня Маргарита Федоровна. Да и жизнь кончается, аминь.
Рауль пришел утром, открыл дверь своим ключом - и застал пейзаж разгрома: ветер качал занавески, княгиня лежала вверх лицом в постели, одеяло сползло на пол, и Рауль со страхом и стыдом, с жалостью увидал голые ноги княгини - два коричневых дубовых бревна, со сморщенной кожей на щиколотках, облезлыми пятками, с мертвой голубизной ногтей.
- Мой мальчик, - прошелестела княгиня, удивленно слушая свое хрипенье, - лучше бы меня убили.
Рауль обнаружил, что все еще хуже, чем он ожидал. Грабители унесли не только деньги - они сложили в чемоданы много ценностей из коллекции русского искусства, что хранилась в особняке. Картины из рам вырезали ножом. Исчезли два пасхальных яйца Фаберже, иконы Николая Рериха, этюды Левитана, три женских портрета кисти Серова.
И тот, золотой, любимый плат Рауля - тоже украли.
Губы кусал. Хорошо, что многое осталось. Грабили - и боялись. Хотели - скорее.
И еще чудо: не посягнули на сокровища внутри второго особняка, что рядом, через сад.