* * *
А в это самое время в Париже Рауль Пера склонялся над вышивкой изумительной красоты: золотые розы, серебряные тычинки, красно-желтые листья, капли росы на цветах - мелкие речные жемчужины. Кусок России! Будто - хлеба кусок. В особняк Маргариты Федоровны Тарковской этот вышитый плат принесла мать Марина с улицы Лурмель. Поклонилась низко: возьмите, княгиня, сохраните! А вас Господь спасет и сохранит.
Княгиня вынесла матери Марине денег.
Мать Марина взяла, опять с поясным поклоном: спасибо, не для себя беру - для страждущих и обремененных.
Глядел Рауль на золотой плат, и перед глазами его проносилась, словно внизу, под ним, летящим, под брюхом самолета мелькала дивная неведомая земля - снега до окоема, ледяные, синие лентия рек, медные медальоны озер, друзы, щетки и сколы гор, хребтов, гольцов. Россия! Она бесконечна! Она вечна, как небо, как лед и огонь. А вздумали - убить! Да кто и когда?!
Плат расстилался рыжей, пламенной тайгой, лисьей шкурой, ковром медных листьев последних, вспыхивал расстрелянными, забытыми, прощальными звездами. Рауль гладил парчу ладонями. Золотые нити кололи руку. Княгиня Маргарита Федоровна тихо сказала:
- Я прикажу сей плат роскошный на рамку натянуть.
И Рауль вообразил себе затянутые сладким воском соты, и сглотнул, и низко голову опустил.
* * *
И в это же самое время Семен Гордон стоял под фотографией красного вождя Иосифа Сталина в кабинете генерала НКВД; стоял, голову задрав, и шее было больно, неловко. Генеарл вышел по нужде, и Семен один остался в кабинете. Пахло хорошим табаком. В пепельнице дотлевал окурок. Семен, раздувая ноздри, задыхаясь, глядел на усатого Сталина, и мысли остановились, уступили место полости, выемке, нищей пустоте.
Ему показалось, густые усы вождя дрогнули. Закусил губу. Позвоночник бессознательно выпрямился, хрустнул. Долго не было генерала. За стеной, в коридоре, раздавались голоса, шаги.
И пустота, наполнявшая голову, внезапно разверзлась под ногами, и чуть не упал Гордон в серую гадкую пропасть.
Глава семнадцатая
Ветер перевивает песок. Отдувает песчинки, будто волосы с любимой головы.
Одной рукой гладит… другой - ломает, крыши срывает, корабли идут на дно…
Море. Вечное море. Она не любила море.
Вот и сейчас: дети играют, возятся в песке, Аля-то, гляди-ка, девушка почти, формы как налились, даром что на танцах своих у мадам Козельской ножками дрыгает, - а все ребенок, и с Никой дурачится не хуже мальчишки, вся сырым песком перепачкана, хохочет во все горло! Какие манеры, кошмар.
Анна всегда молчалива была. Мать их воспитала: не кричать, не орать, не прыгать при всем честном народе. А эти? Нынешние…
Замуж ей скоро, и вот такого же дитенка - рожать…
Кто ее возьмет? Кто подберет эмигрантку? Парижане любят делать хорошие партии. А не мезальянсы.
Глухой, нежный шум прибоя. Море - часы вечности. Прибой отсчитывает время. А дальше, там, где черно-синие, мощные волны, - времени нет.
Нет времени.
Тень заслонила солнце. Человек сзади.
- Дети, купаться! Перегреетесь!
О, бдительная мать.
Тень не уходила. И тогда Анна обернулась.
- Вы…
Игорь стоял перед ней, смущенный, растерянный слегка, с маленьким изящным темно-синим чемоданом "Samsonite" в руке: изысканная фурнитура из полированной меди, ручка из плетеной кожи. Щегольски одет, летняя соломенная шляпа заломлена на затылок. Узкие башмаки увязли в песке, белые широкие брючины ветер крутит.
С минуту молчали. На знали - каждый - что сказать.
Как будет лучше, не знали.
Анна медленно встала с песка. Тесный купальный костюм облегал ее фигуру - все кости, все ребра на виду. А бедра широкие. Игорь обвел их глазами. С такими бедрами женщина рожает легко.
Анна перехватила его взгляд. Заставила себе в глаза смотреть.
Солнце нагло, неистово прожигало, просвечивало ее глаза насквозь, и из зеленых, крыжовничных они стали цвета пахты, почти белые.
- Господь спаси и помилуй, - сказала Анна негромко. - Какими судьбами?
Она уже взяла себя в руки. Сверху вниз на него глядела - маленькая перед ним, на две головы его ниже.
- Да ведь и не… - Перебил сам себя. Тряхнул головой. Цапнул пятерней висок. - Тоска гложет душу, Анна! Тоска!
Поймал искру ужаса в ее глазах.
И почти сразу же - пьяную сумасшедшинку, пламя веселья.
- Тоска? Вот как! И я - развлеченье?
- Вы не предполагаете, что я тут могу отдыхать? И вас на пляже случайно заприметил?
- Вы обманываете. Не верю!
Засмеялся. Снова поерошил пятерней волосы.
- Верно. Я взял в Париже ваш южный адрес у Рауля Пера. Ведь это он вас сюда направил?
Анна шумно выдохнула. Покосилась на детей. Смахнула ладонью с бедра прилипший песок.
- Мы живем в доме его отца. Милейший месье.
Глядела, как Игорь медленно, не стесняясь, раздевается перед ней, и в глазах опять - ужас и радость. Ноги тонули в песке. Аля наконец заметила незнакомого господина - швыряет на песок пиджак, рубаху, брюки. Чемодан из белого песка торчит, как спина черного дельфина.
- Мама-а-а-а! Иго-о-о-рь!
Бросилась, обняла полуголого. Анна покраснела густо, пьяно.
- Аля, как не стыдно! Ведешь себя, как дитя! Ты взрослая девушка!
Аля пригладила волосы, прыгала, дергала локтями - ну просто пляска святого Витта. Нервная какая девчонка. Обрадовалась ему, как родному!
И за руку держит.
- Вы, - чуть не сорвался голос, - вы… есть хотите?.. после дороги… У нас вон, в сумке - помидоры, абрикосы… кенели лионские…
Глаза-ножи. Глаза-клинки. Нет времени. Есть только удары глаз.
- Нет. Я в поезде поел.
Широкие, твердые, прямые плечи. Осанка превосходная. Актер!
"Карьерист", - бесслышно вылепили губы.
Ника катался, веселый поросенок, в песке, вымазался весь, хохотал - смех до неба взвивался. Игорь выпустил Алину руку. Взял Аннину. Крепко, жестко взял. Пальцы сжал. Она чуть не охнула.
- Вы плаваете?
- Да.
Лучше б она не плавала! А почему не соврать?
"О эта правда, вечная правда. За нее и страдаю".
- Ну так идемте! - Опять окинул ее раздевающим, блуждающим взглядом. Руки не выпускал. - Здесь сразу глубоко? Или надо час целый идти, а море - по колено?
- По колено, - усмехнулась. - Вам - да.
Так вместе и подошли к белой бешеной кромке прибоя, держась за руки, и Аля во все глаза глядела - мама стала сразу совсем другой, иной, неведомой.
Волны приняли их. Поплыли. Два человека. Две рыбы. Две щепки в синей соленой вечности. А ветер сегодня. Валы идут, рушатся, пена летит в лицо, залепляет ноздри. Анна отфыркивала соленую, горькую, теплую воду. "И вода-то вкуса слез; ах, море, стихия свободная! Стихия… стихи…"
До слез смешно: здесь, в море, плывя рядом с наглым и красивым чужим, едва знакомым мужчиной, ей захотелось писать - стихи. Опять.
"Он не чужой! Не чужой!"
Все восстало в ней, взбунтовалось.
Бунтовала - против себя.
А он спокойно плыл рядом, и сильные смуглые руки рассекали соленую прозрачную зеленую воду, спина бугрилась, ритмично двигались, вздувались лопатки, напрягались мускулы мощной скульптурной шеи.
"Хороший пловец. Но я от него не отстаю".
Легкое, поджаро-сухое тело Анны не проламывало воду - казалось, реяло над ней.
- Мы далеко уплыли, - Игорь рывком подплыл к ней, его губы смеялись. - А вы быстро плаваете. Со мной так женщины не плавали… никто.
Это "никто" произнес будто: "Я еще никого не любил".
Анна легла на спину, руки вращались, живые лопасти. Потом замерла, отдыхая, и сильная тяжелая, крутая волна плавно подняла ее, потащила вверх, и с гребня Аннино тонкое, рыбье тело соскользнуло в черно-синий прогал между водяными валами.
Снова Игорь настиг. Плыл рядом. Они плыли в открытое море.
"Далеко уплывем - не вернемся".
Мысль обожгла радостью, умалишеньем, последним опьяненьем.
Обернула к нему мокрое лицо. Русые пряди прилипли ко лбу, к щекам.
- Я однажды тонула, - зубы блестели, руки сквозь воду просвечивали, белые рыбы.
- Вы… боитесь смерти?
Подплыл слишком близко. Горячее дыханье - на ее шее, щеках.
- Нет. Она так рядом. Она - это мы.
- Нет. Мы - жизнь.
Мокрая щека - к щеке. Руки переплелись в воде. Он закинул руку за ее шею, всем телом поднырнул под нее, положил всю ее на себя. Так плыли? Сходили с ума? На волнах качались, и пена - белым свадебным ли, погребальным бельем захлестывала, пеленала.
"А если - вместе… сейчас… вот так…"
Губы - на губы. Лицо - на лицо.
Слишком сильная, нестерпимая дрожь последнего желанья.
"Последнего?! Воистину?!"
Анна вырывалась. Билась крупной рыбой. "Не мои сети! Не мои!"
- Зачем вы… - выдохнула в смуглое, скользкое, соленое лицо, пьяная от горечи моря, от сладости чужих мужских губ. - Пустите… дети же…
"Ты же… так вот… с ним… мечтала…"
Отвращенье к себе, к тому, что делает, накатило волной соленой.
Разжал руки. Она отплывала - резкими, ножевыми, истеричными гребками. Прочь. Не надо! Зачем! Все бессмысленно. И это - тоже.
Молча - вместе - голова к голове - плыли до берега.
Игорь плыл и думал: у нее есть дети, а у меня было сто, тысяча баб, и никто не родил мне.
Аля и Ника на берегу сидели тихо, прижавшись друг к другу. Аля обнимала Нику за розовые, обгоревшие на солнце плечи, глядела на мать исподлобья. Это не мать выходила из моря - ожившая древняя каменная рыба, пьяная менада.
Алю ослепили глаза Анны.