А утром - платье обнимет так тесно, не вздохнуть. Зеркало уйдет под воду времени, ленивый айсберг. Кофе крепкий, черная кровь. Вместо завтрака - бокал розового ронского вина. Сигарету в зубы. И сидеть так, сидеть перед зеркалом: да, еще красива. И еще долго будешь красива. Пушкина вспомнить: "Ты молода… и будешь молода еще лет пять иль шесть".
А потом поднести к уху телефонную глухую трубку и сказать медленно, тихо: "Картуш, я выйду за вас. С одним условием. Если я захочу вдруг полететь в Марокко - вы сами купите мне билет".
Мать зверей
Глава пятнадцатая
Пален сказала Игорю: я больше не хочу тебя. Я люблю другого. А выхожу замуж за третьего.
Игорь пожал плечами. Хотел расхохотаться и не смог. Только рот дернулся.
- За кого выходишь?
- За Картуша.
И глаза гордостью победы не блестят. Волосы тусклые, губы и пальцы пахнут табаком. Скоро ей понадобится хороший густой грим.
- Тебе нельзя много курить.
- Я знаю. Знаешь, Юкимару тоже женится. Сподобился.
- Сезон свадеб. - Желваки перекатились на скулах. - И тоже на манекенщице?
- Тоже. На девочке совсем. Еще неиспорченной. Видимо, он устал от шлюх.
- Что ж Картуш себе цыпленочка не нашел?
- Договаривай: а берет шлюху. - Устало пепел ссыпала в ладонь. - Я сама от себя устала.
- Я не священник и исповедь слушать не хочу.
Повернулся, ушел.
Присмотрелся на показах к японочке. Подошел, разговорился. Миленькая! Бойко по-французски щебечет. Поведала: живем с сестренкой у знаменитой мадам Мартен, сюда, в дефиле к Картушу, нас мадам и сосватала, так прелестно, я в восторге!
Смущалась, ковыряла носком туфли паркет. Глазки плыли юркими рыбками. Вплыли в его глаза. Что чувствовал? Сердце холодно, как всегда. Даже Натали не растопила этот лед. Зачем жмет чужому ребенку руку, глядит жарче, наклоняется ближе? Опасно так взрослому мужчине наклоняться к юной девушке.
Когда узнал, что Юкимару женится на этом раскосом птенце - ушам не поверил.
Внутри вспыхнула нехорошая, лютая боль.
Почему он это сделал? Свадьбу в ресторане отеля "Режин" играли сразу после пышной свадьбы Картуша. Изуми, нежная, тихая. Ничего не понимая, сидит за столом в белой европейской фате: вынули жемчужину из чужеземной ракушки, дорого продали на Блошином рынке. Игорь сидел рядом, как друг жениха. За столами то и дело вставали мужчины, женщины - будто зажигали живые глупые свечи, - огнем их головы мотались на сквозняках, огнем горели в руках рюмки и бокалы. Звон стоял. Игорь не чуял под собой пола. Потолка не видел. Будто летел. Затравленные, косые глазки. Крепко, больно сжал локоть девочки.
- Вы по любви за него идете?
Рыбки-уклейки метнулись, поплыли прочь с лица.
- Я… не знаю…
"Честно отвечает". Игорь плотнее вдавил пальцы в нежную кожу. Изуми чуть не вскрикнула. Ухо обжег шепот:
- Хотите убежать?
Гомон гостей, и дикий, слепящий свет люстр, огонь брызгает кипящим маслом, ожоги на лицах, ожоги на руках, и выжжены глаза, не видят ничего. Через стол - через белое поле необъятной скатерти с гусиными кровавыми горлами бутылок - лицо, тоже косорылое, тоже японское. Бывшая жена Юкимару. Марико. По прозвищу Белая Тара. Что она делает с перстнем и блюдом? Рис, рыба. Суси. Высыпала в суси яд - он видел. Пододвинула к девочке. Кто пригласил смерть на свадьбу?
Изуми протянула руку к суси. Засияли глазки.
- Это наша японская еда!
- Жри лучше французскую лягушку. - Грубо схватил тарелку и перевернул. Суси вывалилось на скатерть. Рядом восклицали и пели. Ему казалось - это революция, взяли Бастилию, и народ голосит "Ça ira". - Это полезней!
Оглядывалась жалко. Одинока. Жених поет, танцует с другой. Зачем женится на девчонке? Чтобы лопотать в постели по-японски? Бутерброды с черной русской икрой лоснились в лучах огромных люстр. Юмашев расстарался. Может, у Дуфуни заказывал? Игорь схватил Изуми за руку.
- Бежим!
Не сказала ни слова. Дала вывести себя из-за стола. Покорная овца, колокольца на шее не хватает. Он понял: она не совсем понимала, что с ней происходит. Что происходит со всеми ними.
Взял ее за руку, за талию. Так, в притворном танце, и прошагали к двери. Игорь толкнул дверь плечом. Гомон, запахи яств и пота - позади. Мраморная лестница отеля. Чугунные перила. Юная женка знаменитого кутюрье!
"Я все делаю правильно. Так надо". Рука в руке. Рванулся. Побежали. Метрдотель проводил молодую парочку завистливым взглядом: эх, юные годы, где вы.
Как ехали к нему домой - не помнил. Только личико странное, восточное моталось перед ним: дынная семечка, бледная камея.
Ничего не осталось в памяти. Ключ. Кровать. Дым. Серый дым Парижа за окном.
Налег на нее всем телом, услышал жалобный стон. В пылу и беспамятстве не понял: она - чистая.
Сделал ее женщиной. Юкимару его убьет.
Куда она пойдет после безумья, опьяненья?
Шептала ему по-французски, рот ко рту:
- Уедем в Японию! Это страна счастья…
А потом - по-родному лопотала.
Зажмурился. Закрыл девочке рот горячим ртом. Еще одна! На ночь? На всю жизнь?
Где она, вся жизнь?
Перед красной кровью набухшими веками - река, разлив на полмира, березы на ветру: Волга, а может Нева, а может…
"Россия, матушка милая, родненькая… Что я делаю тут…"
И голос Шевардина, глухой, подземно-тайный бас прогудел в нем, внутри, старым, века назад отлитым в апрельских полях, горячим колоколом: "Не велят Маше-е-е… за ре… за реченьку ходить… не велят Маше любить…"
- Изуми… ты… изумительная…
Она все равно не поймет по-русски.
Уткнул лоб в сырую мякоть подушки.
Пора съезжать из президентской мансарды. Картуш завтра увеличит ему жалованье.
"Зачем я сотворил это с нею? Кто такие люди друг другу? Почему все болтают: будет война?"
Смеялась и плакала - все вместе. Суси с ядом. Шампанское и устрицы. Золотые слезы в черном бокале.
* * *
Две женщины ночью стоят на мосту над Сеной.
По-русски с наслажденьем говорят.
То громко: слушайте, французы, нашу великую речь! То тихо, нежно, шепотом: может, тайны друг дружке поверяют?
- Я так рада нашей встрече, ты не представляешь…
- Почему. Представляю.
Смех. Воркованье смеха. Две голубки.
- Ты не пьяна?
- Нет. Хорошее вино. Не пьянит.
- А кальян?
- Русской бабе нипочем эти арабские побрякушки.
Снова смеются. Мурлычут, две кошки.
- Как ты живешь за своим генералом?
- Да как, как… Как могу, так и живу.
Фонари, отраженные в реке, дрожат и плывут жидким золотом.
В руке у той, что ростом повыше, сигарета. Другая не курит - нюхает дым.
Одна тонкая, вот-вот переломится. Другая - широкоплечая, грудастая. Широкие скулы, лицо-тарелка. Даже в синем фонарном свете виден румянец во всю щеку.
- Слушай, подруга! Мы ведь обе Натальи!
- Ха, ха…
- Тезки, значит… Как я не догадалась…
- А я догадливая.
Дым вьется над гладко причесанной русой головой.
- А правду говорят - ты внучка царя?
- Правду. Только кому здесь, в Париже, цесаревна нужна? Да и какая я цесаревна… блядь модельная…
- Молчи. Бога не гневи. Так нельзя о себе.
- Можно. Все можно.
- А слушай, дай закурить?
- Тебе ж нельзя, ты ж певица…
Рука протянута. В пальцы худая вкладывает скуластой сигарету. Подносит огонь.
Тонкие пальцы ссыпают пепел в Сену, в круженье ночного ветра.
- Так по России тоскую… хоть утопись…
- Так утопись, родная.
- Это против Бога!
- А ты против Бога часто шла? Грешила ведь? Или что, ангелочек?!
Молчат. Река течет.
- Грешила.
- Ну так согреши в последний раз.