- М-м-м-м-м… И под "Смирновскую" - братец ты мой - лучше в мире ничего, ничего не бывает!
- Почему вы носите два креста?
Игорь поднял руку и пальцем показал Дуфуне на грудь. Дуфуня Белашевич бережно выпростал из-под рубахи оба крестика и поочередно прижал к губам.
- Один - мой, другой - жены покойной. Так всю жизнь и ношу.
К их столу шла полная, рыхлая, сдобная малорослая женщина, еле несла колыхающиеся телеса. Грудь пирогами вздымалась, вываливалась из глубокого выреза черного платья. Шла медленно, задыхалась: сердце не выдерживало тяжести тела. Подошла близко, улыбнулась жемчужно. Три подбородка приветственно дрогнули.
Дуфуня поймал, как бабочку, поцеловал толстухе ручку.
- Ах, душенька, моя! И ты здесь. Ну да, ты ж нынче в ресторации поешь! Моя супруга, Марьяна Романовна. Прошу любить и жаловать. Поет! Голос - ой какой чудный! Нас в Париже так и зовут: Дуфуня Певчий Дрозд - и Марьяна Певчая Славка!
- Русские зовут?
Глупо спросил. Да вылетело слово, не поймаешь.
- Русские, кто ж еще! - засмеялся цыган.
Поглядел, скособочась, голову набок завалив, хитро. Все понимал, старый таборный перец: не хочется Игорю отсюда уходить.
А Игорь уж и сам забыл, что - наниматься на работу пришел!
Старый цыган, певец и конокрад, обо всем и так догадался.
- Безработный бродишь?
- Если бы вы… если бы!
- Да беру, беру я тебя! Что умеешь?
- Все!
Игорь приосанился. Водка ударила в голову. Хоть в пляс пускайся, в обнимку со сдобным пирожком Марьяной!
- Верю!
- Так велите сразу за работу!
- Экий какой. - Дуфуня похлопал Игоря по плечу. - Успеется еще! Сегодня лучше посиди, понаслаждайся жизнью! На ресторанную эмигрантскую сволочь потаращься! На ужин у нас блинчики с красною икрой, мясной пирог по-самарски, с луком, беляши татарские! Повар отлично стряпает, Тамарка помогает!
- А я что буду делать?
- Ты-то? - Два масленых, черных глаза Дуфуниных в двух рыб-уклеек превратились, резво поплыли. - Да что скажу!
- А что скажете?
- Завтра поднос свой первый потащишь! Уронишь - вот тут заплатишь контрибуцию!
Хохотал громко, долго, раскатисто, вкусно.
* * *
Игорь так и просидел весь вечер за столиком. Уже не ел ничего - объелся за обедом. "Я нахал, а Дуфуня - ангел". Как хозяин и велел - "таращился". Разношерстная публика валила. Эмигрантские дамы: лисьи боа потрепаны, куничьи горжетки изъедены молью, а туде же - черный гранат на шеях, из крови и пожаров спасенный, веера из страусиных перьев, жесты томные, старинные. Девчонки нынешние - дамам не чета: говорят в голос, иные и острое словцо отпускают. Парни французские без стесненья сквернословят. "Merde!" - то и дело слышится. Русские старики, из бывших: морщинистые щеки талым снегом стекают на жесткие крахмальные воротники. Проституточки тут же - как без них? Дешевую поживу ловят. Хоть двадцать франков стрельнуть! Да при этом еще и ухитриться не переспать с клиентом. А лишь его подразнить.
Да, русских здесь было много. Больше, чем французов. Игорь смотрел на осколки, обломки корабля России. Взорвали корабль; а обломки по Мировому океану плывут - может, сжалится кто, подберет.
Милые. Нет, не мертвые души! Души - живые.
Закрыл глаза. Тянул зеленый дикий абсент. Бесплатный; о, щедрый Дуфуня. Сегодня все, как во сне. И на работу взяли, да еще цыган нижегородский. И где - в сердце Парижа! Нарочно не придумаешь.
Рот тянул спиртное, глаза следили, мозг запоминал. Человек так устроен, что у него есть память. И память - это мы сами.
Никто, кроме нас, не запомнит. Никто - до будущих - в руках, как птенца подбитого - не донесет.
Певички сменяли друг друга на сцене. Сначала у старого, раздолбанного тысячью пальцев рояля, издавашего не звуки, а трезвон, встала грузная Марьяна Романовна. Дуфуня аккомпанировал супруге на гитаре. Перебор струн волновал, глаза щипало. Марьяна пела, закидывая голову, и подбородки тряслись. Глубокое, красивое меццо-сопрано, сильное vibrato. Старая цыганка то соло пела, то - дуэтом с мужем.
- Ехали на тройке с бубенцами, а вокруг мелькали огоньки-и-и-и… Мне б теперь, соколики, за вами - душу бы развеять от тоски!
Марьянин голос обволакивал посетителей, укутывал в шубу, в теплую шаль.
И вместе, на пару с Дуфуней, как грянут:
- Дорогой длинною… Да ночью лунною… Да с песней той, что в ночь летит, звеня! Да с той старинною да семиструнною, что по ночам так мучила меня!
Вслед за цыганами на сцену не вышла - вырвалась, будто из пут, и красная вся, будто боролась и запыхалась - не женщина, нет, и не парижанка отнюдь: крестьянская девка.
Румянец во всю щеку, свекольный. Скулы торчат! Глаза - по плошке! Грудь - стогом сена. Широкоплечая. И - боже-господи - в сарафане, в нашем, русском!
Игорь будто на сенокосе оказался, где-нибудь под Курском, под Орлом. Едоки звенели посудой. Русская речь мешалась в мареве, в мятной полутьме ресторана с французским курлыканьем. Крестьяночка в сарафане открыла рот, шире варежки, и как грянула:
- По диким степям Забайкалья-а-а, где золото роют в гора-а-а-ах! Бродяга, судьбу проклиная-а-а-а, тащился с сумой на плеча-а-ах!
Голос наполнил ресторацию, как парное молоко - слитое из жестяного ведра дойницы в глиняную кринку. Игорь замер и не донес рюмку с абсентом до рта.
Скуластая девка с глазами огромными, чуть раскосыми пела так, что сердце циркачом кувыркалось в груди. Да сам бы Шевардин позавидовал ей!
- Браво! Умница! - крикнул Игорь, шатаясь, встал и ударил в ладоши.
Он сам не понимал, пьян он или трезв. Чудесный вечер.
И эта крестьянская девочка, Господи, какой-то курский соловей! Интересно, щеки она свекольным соком накрасила или морковным? Или это они у нее сами такие румяные? Будто из бани выбежала - и в сугробе извалялась.
Игорь стоял и хлопал. Потом сел за стол и уронил голову на согнутые кисти рук.
И не заметил, как на сцену не вышла - вылетела, как пущенный метко мяч для игры в пинг-понг, малышка, ребенок совсем. Невзрачная! Кожа да кости. Игорь дремал над бокалом, когда худышка запела. Тут же вскинул голову. Глядел, с трудом понимая, где он: ему казалось - он в Москве, в любимом трактирчике на Кузнецком, и расстегаями и блинами пахнет.
На сцене костлявая малявка выделывала чудеса - ходила колесом, разбрасывала ноги-руки в стороны, приседала и подпрыгивала, и пела, пела при этом.
От ее голоса волосы дыбом вставали.
"Еще один певчий ангел, не много ли на один ресторанный вечер?"
Девчонка страстно, хрипло выкрикнула:
- Des ennuis, des chagrins s'effacent, heureux, heureux a en mourir!
"Она же еще маленький червяк, не женщина, как она может петь о таком, о женском?! И таким раздирающим душу голосом!"
Хмель сразу выветрился. Слушал, как холодную воду пил.
- У вас тут певицы замечательные, - сказал Дуфуне на прощанье. - Как зовут русскую?
- Наталья Левицкая. Она жена генерала Саблина.
- Мать вашу, жена генерала, - только и смог Игорь сказать.
Помолчал и еще спросил:
- А эту? Малявку? Щенка приблудного? Как звать?
Дуфуня разулыбался. Видно было - лелеет девчонку и холит.
- А, эту! Хулиганку? Да Мадо Туту!
- Ну имячко!
- Ты догадался - щеник она! Собачонка! Я ее во дворах на бульваре Распай нашел! Ходила и пела под окнами. Монеты ей бросали! И она - ловила, такая ловкая, стервь!
- Вы ей хорошо платите? Уж больно худая она.
- Плачу, как всем, - нахмурился цыган. - Конституция у ней такая!