Задыхайся, женщина. Скольких женщин вертел он вот так! Крутил, улыбался в чужие лица. Гнет ее, как лозу. Сейчас из нее корзину сплетет. Семен курил, глядел исподлобья. Брови на лице дрожали, жили отдельно от застылой улыбки. Глаза стрельнули вбок, на циферблат настенных часов. Сегодня он уезжает. На дело. На государственной важности дело. Он - звено в цепочке. Исполнитель? Их много. Они все работают на великую Страну Советов.
Не ври себе-то. Ты сегодня убьешь человека. Советского генерала. По приказу Сталина. Рука в кармане, глубоко. Щупает маленький, аккуратный "смит-и-вессон". Чудо, что Анна его не нашла. Ни в бумагах; ни в ящиках стола. Перепрятывал много раз. У жены нет привычки копаться в барахле. Это он копается в безумных, крылатых бумагах ее.
Автомобиль за ним в десять вечера придет. Он исчезнет на всю ночь.
Скажет Анне: на улицу Буассоньер дежурить пошел! Офицеры попросили!
Поцелует улыбчивыми, вежливыми, дрожащими губами. Может, так простятся.
Не думать; молиться. Но ведь в СССР не верят в Бога!
"А я, я - верю".
Все. Опять влюбилась. То девочки в России, то мальчики в Праге. Стихоплет Букман. Белый офицер Розовский. Архивариус Борис Погудов. Верещала, когда Семен ее за плечи тряс: пусти, не тронь, он мне из пражских архивов такие документы о русских царях добывает! Я поэму, поэму буду писать! О расстрелянной царской семье!
А он видел воочью: она и Погудов - во тьме архивных полок, и голое Аннино тело светится на столе. Угощенье. Устрица.
Его чуть не вырвало. Прижал руку ко рту. Папироса упала на скатерть. Изуми ловко подхватила, загасила в пепельнице. У них все как у людей нынче! И пепельница! Рауль принес.
Теперь Париж, и вот этот эмигрант, дрянной тангеро. Шулер! Мелочь пузатая. Ревность - пережиток прошлого. Лишь бы Анне было хорошо.
Щека Игоря слишком близко. Миг - щеки танцоров соприкоснулись.
Щека Анны горела. Ожог. Пропала.
Погибла.
- Где вы живете?
- Рю де ля Тур. Дом с каменными львами у парадного подъезда. Десятый этаж. Я живу не один.
- Жена?
Холод окатил изнутри.
- Расстался с ней. С другом.
- Кто он?
- Бродяга, несчастный… как все мы тут. На чужбине. Русские. Влюблен в Париж.
- Я к вам приду.
"Ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля!" - заливисто пели девочки. Аля отбивала ложкой по чашке четырехдольный ритм танго: та-та-та-та!
* * *
Она сдержала слово. Пришла к нему.
Пошла к нему в ту же ночь. Семен поцеловал ее в щеку, тихо, весело-равнодушно бросил: "Не волнуйся, пойду подежурю, товарищ просил подменить". Видел: не поверила. У порога обернулся, бросился к ней, обхватил. Давно так крепко не обнимал. Сердце зашлось.
Муж ушел, и Анна всунула ноги в туфли. Туфли сваливались: ступни усохли, а обувь разносилась. Плевать; дойдет.
Выбежала на улицу. Не пошла - побежала. Карту Парижа наизусть знала; с закрытыми глазами показать могла, где парк Монсо, где Бульвар Монпарнас, где площадь Этуаль, где Чрево Парижа, где улицы Риволи, Варенн, Сент-Оноре…
Бег. Бег через чужой город. Родной! Париж всем изгнанникам родной. Нет! Все одно чужбина. Речь - чужая, дома - чужие! Церкви - чужие! Еда, хоть и пальчики оближешь - круассаны, форели, оливки, - а чужая. Туфель спрыгнул с ноги. Анна наклонилась, сорвала туфли. Босиком бежала. Ажан на перекрестке вытаращился на бегущую по ночной улице, должно, босую проститутку, хотел в свисток засвистеть, махнул рукой. Гонятся за ней! Обокрала кого-то! Убить хотят!
Озирался: нет, никого.
Камни мостовых и тротуаров холодили пятки. Париж, я бегу по тебе. Навстречу жизни своей. Разве ты, тангеро, моя жизнь?! А кто же?!
Жизнь моя, жизнь моя. Не покидай меня.
Запыхавшись, подбежала к подъезду. Вот они львы. Держат лапы на мощных каменных шарах.
Простояла у дома всю ночь. Босиком на камнях.
Задрав голову, глядела: этаж под крышей, парижский чердак. Свет в окне.
Холодные губы шевелились. Изредка накрапывал с серых небес ночной дождь.
Ночь шла и протекала. Обтекала Анну, как остров.
Далеко, на краю света, ревели моторы аэропланов.
Свет в окне погас. Анна вконец продрогла.
Губы едва шевелились - стихи вышептывали.
Вздохнула и вслух сказала сама себе:
- Молчи.
Утром консьержка вышла на порог.
- О, мадам! Я за вами в окошечко ночь напролет наблюдала! У мадам горе? Чем помочь?
- Да. У меня горе.
Повернулась и ушла. Чертова кукла. Кукольные, трагические, смешные страсти твои. Обрежь сама все нити, и кукольник не будет дергать за них.
Париж слезной, сырой серой розой пьяно шатался перед глазами.
* * *
В эту ночь Семен Гордон убил советского генерала Семена Скуратова, тезку своего. Предателя, гада, сволочь последнюю, так ему с отвращеньем сказали.
Последнее звено в цепочке. Он так и думал.
Отвезли в Медон. Приказали: жди черный "опель", как появится, сразу стреляй. В боковое стекло, в лобовое. Он в автомобиле. Убей его и шофера.
"Служу трудовому народу", - мертвым ртом выдавил. Помял револьвер в кармане.
Понимал: генерал едет с охраной, значит, их в авто трое или четверо. И все - вооружены.
Ночь - глаз выколи. Шорох платанов. Черный "опель" выскользнул бесшумно. Такие уж шины, немецкие. Идет как летит. Притормозил. Семен не ожидал - генерал выскочил из авто, как горный козел! Чувство охоты накатило. "Сейчас уйдет". Семен нажимал на курок слепо, отчаянно. Шесть патронов, всего шесть. Шесть - шансов. Выслужиться перед Совдепией?!
"Это страна будущего. Это страна грядущего счастья всех людей! И я - служу - ей!"
Горячее затопило грудь и горло. Он не слышал выстрелов. Его - ранили?!
Нет. Замутило. "Ты же не впервые убил на войне человека! Это - война! Это только с виду - мир!"
Кинулся бежать. Вот тут услышал: стреляют. Пуля рикошетом отскочила от стены, рассыпался известняк под ногами. Дачные медонские дома спят. Уже - проснулись. Топот, крики, стоны! А он - бежит.
Ему удалось удрать. Не поймали.
Медленно поднимался по лестнице. Запоздалый страх прошиб, пригнул. Еле нашарил ключом замочную скважину. Ввалился. Анна сидела за столом в гостиной. Одетая. Видно: не спала, не раздевалась. Посуда вымыта. От гостей духу не осталось. Девочкам постелила на диване, им - на полу. Стоял в дверях, чувствовал себя с затылка до пят выпачканным в крови.
На войне с немцем не так было. Там толпа солдат в атаку бежала. Там - все стреляли, не он один. Хором - не так гадко. За царя сражались! А теперь - за кого?
"Что тебе, именно тебе сделал несчастный генерал? Теперь поздно скрипеть зубами".
Анна сидела, как сыч, над монетами и купюрами. Деньгами был устлан голый стол. Анна сгребала монеты в ладонь с отскобленных ножом дожелта деревянных плах.
- Откуда? - только и смог выдавить.
Подняла голову. Невидяще глядела.
- Рауль оставил. Подарок Тарковской.
- И мне за дежурство заплатят.
Встала. Повернулась к деньгам спиной. Лопатки вздрагивали под суровой тканью.
- Ты бледен. Руки трясутся. Голоден?
Ласковей со зверями в зверинце говорят.
- Дай, что от обеда осталось.
Положила ему на тарелку кусок розовой форели. Села напротив. Смотрела, как он ест.
* * *
Назавтра все французские газеты пестрели черными шапками:
"УБИТ РУССКИЙ ГЕНЕРАЛ СКУРАТОВ!"
"ГЕНЕРАЛ СЕМЕН СКУРАТОВ ПОЛУЧИЛ ПУЛЮ В ЛОБ ОТ РУКИ НЕИЗВЕСТНОГО".
"РУКА МОСКВЫ ДОТЯНУЛАСЬ ДО МЕДОНА".
"УБИЙСТВО В СЕРДЦЕ ЕВРОПЫ: НКВД, БАНДИТЫ ИЛИ ЛИЧНАЯ МЕСТЬ?"
Семен сидел на диване, облапил подушку, странно, по-детски. Улыбался тихо, почти умалишенно. Трясся.
- Ты захворал? - спросила Анна. Накапала ему капель сердечных.
- Простудился. Ветрено нынче в Париже. Даром что на севере живем, а дует ветрюга, что тебе мистраль.
Вечером соседка злорадно газетку свежую под дверь подсунула. Анна вытащила, развернула, глаза скользили по свинцовым строчкам сонно, равнодушно. Проклятые газеты. Зачем шуршит вонючими листами? Читала - и не понимала:
"ЕВРАЗИЕЦ СЕМЕН ГОРДОН ПРИЧАСТЕН К УБИЙСТВУ СОВЕТСКОГО НЕВОЗВРАЩЕНЦА, БЫВШЕГО ГЕНЕРАЛА БЕЛОЙ ГВАРДИИ СЕМЕНА СКУРАТОВА".
Отказывалась понимать. Отказывалась - принимать.
Газета упала, закрыла колени, на пол соскользнула. Семен за столом, она видит его затылок.
- Сема! - позвала тихо.
Он не обернулся.
- Сема, правда?
Не заметила, как рядом оказался. Руки ее мял в руках, шею, плечи целовал. Прижимался лицом к ее груди. Ну ребенок и ребенок. Третий ребенок ее, взрослый, седой уж, виски седые, сивые. И волосы - перец с солью.