Он пристально посмотрел на меня, поправил повязку на лбу и устало пошел к следующему дому.
После встречи с бродяжкой мне никуда уж не хотелось идти из дома, и я до самого вечера крутился около бабушки в надежде услышать какой-нибудь рассказ о разбойниках. Но бабушка все охала, все жаловалась на то, что ей разломило суставы, что она не может двинуть ни рукой, ни ногой. А сама все ходила и ходила и все что-то делала.
Тем временем погода стала меняться. К вечеру из-под Тона потянулись свинцовые тучи. Загудел Шерегеш, и, когда начало темнеть, вдали над тайгой стало сверкать и погромыхивать. Приближался весенний грозовой дождь. Было тихо и душно. Только изредка прохладной волной накатывался легкий ветерок, принося с собой ощущение какой-то тревоги от надвигающейся грозы.
В ожидании большого ливня бабушка и Чуня убрали с подамбарья хомуты, потники и прочую снасть, сняли и отнесли в дом развешанный на заборе холст. Даже вываренные под огурцы кадушки перекатили на всякий случай под навес.
Вечером бабушка попросила Чуню закрыть как следует окна. Когда Чуня, притворив ставень, проталкивала в избу железный засов, бабушка заставляла меня закреплять его на железную чекушку.
- Так-то будет лучше, - говорила она и три раза крестила закрытое окно. - Береженого бог бережет.
Наконец сели пить чай. За чаем бабушка заявила нам, что ляжет спать сегодня в прохладные сени, а не в жарко натопленную избу, а ночью, видать, отдаст свою душеньку богу, настолько она умаялась за день. Мы с Чуней, разумеется, устроились на ночь тоже в сенях.
Перед сном бабушка долго молилась. Потом закрыла дверь на щеколду и потушила лампу. В сенях сразу сделалось темно, и с улицы стал доноситься тревожный лай собак. Теперь, решил я, можно попросить бабушку рассказать обещанную историю про разбойников.
- Ты помнишь, Чуня, эту курицу рябу, - начала бабушка, устраиваясь на полу рядом с нами, - замухрыжистая такая. Я опять нашла ее на яйцах. Устроила себе гнездышко в коробу на санях, под самым облучком, сидит себе и парит. Уж я куряла, куряла ее в кадке с водой, да разве в кадке накуряешь! Ее на речку надо нести, в пруду курять. А то высидит нам цыплят. А какие могут быть у такой курицы цыплята. Одна видимость!
- Ты, бабонька, о разбойниках рассказывай, а не про курицу, - взмолился я.
- Обожди, милок. Сначала надо с курицей с этой дело решить. А потом уж и о разбойниках, - говорит бабушка и долго молчит, как бы собираясь с мыслями.
Я толкаю Чуню под бок, чтобы она тоже слушала бабушку.
- В та поры я была еще маленькая, - неторопливо повела она свой рассказ. - В твоих примерно годочках. А хорошо помню, как все говорили об этих варнаках. Как придет лето, так они и начинают тут баламутить. То коней из табуна угонят, то корову на мясо себе зарежут. А то и в деревню нагрянут. Да в самый сенокос норовят, варнаки, али в страду, когда все от мала до велика на пашне. А Кульчек наш в та поры был еще маленький. Малолюдство еще было. Вот в такую пору они и заявлялись к нам, и старались вломиться, конечно, к тем, которые побогаче. А летом дома известно кто - старики да дети малые.
Вот проходят они один раз среди бела дня всей оравой прямо к Меркульевым и заставляют стариков перво-наперво варить им полный обед, подавать пива и выставлять на стол все, что имеется. Да мало того, еще свечи требуют. Все свечи, говорят, давайте, сколько есть! Уставили ими стол, зажгли и гуляют, варнаки, днем при свечах. А напоследок забрали из дома все масло, сало, всю одежонку, которая получше. Да еще наказали никому ничего не сказывать. "Смотрите! - говорит ихний атаман. - За хлеб, за соль спасибо. А если пикнете насчет нас кому-нибудь хоть одно слово, тогда уж не взыщите. Не пожалеем ни старых, ни малых".
Я слушаю бабушку и отчетливо представляю себе разбойников вместе с их атаманом. Сидят себе днем при свечах у Меркульевых и пируют. И еще песни поют. Тут я вспомнил разбойничью песню, которую поют у нас поселенцы Матюгов и Ивочкин, когда бывают пьяными:
Ты скажи мне, младый юнош,
Сколько душ ты загубил?
Восемнадцать православных,
Девяносто шесть татар…
Я хочу спросить у бабушки - не эту ли песню пели разбойники, когда пировали у Меркульевых, но бабушка опять переводит разговор на свою курицу:
- Ты смотри, Чуня, за этой рябой. Как бы она у нас под амбаром не обосновалась…
- Я, бабонька, завтра попрошу Акентея слазить под амбар да все там оглядеть, - успокаивает ее Чуня.
Я, вслед за Чуней, тоже стараюсь успокоить бабушку насчет этой рябой курицы и обещаю ей непременно слазить завтра под наш амбар и все там осмотреть.
- Вот и хорошо, - говорит бабушка и продолжает рассказ о разбойниках: - "А то всех вас перережем, - говорит этот ихний атаман, - если хоть одно слово скажете о нас добрым людям". С тем и ушли.
Ну, старики, понятно, и молчат после этого. Как в рот воды набрали. Только плачут да ахают. А в субботу, когда вся семья съехалась с покоса, они и объявили обо всем, что у них приключилося. Обсказали все, как было. Ну, тут, понятно, все пришли в полное расстройство, особливо женщины. Шутка ли - безо всего остаться. Обзаводились-то годами.
На другой день Меркульев ни свет ни заря отправился в волость к начальству. Обсказал там все как следует, что ограбили его, догола обчистили. "Да кто вас ограбил-то?" - спрашивает его волостной начальник. "А из Шерегеша, - говорит ему Меркульев, - они заявились. Там, - говорит, - эти варнаки обосновались". - "Опять этот Шерегеш! Уж который раз, - отвечает волостной начальник. - Это, - говорит, - идринские каторжане с казенного завода бегут, так они у вас там и пошаливают. Вы сами, - говорит, - с ними ведите расчеты. А нам, - говорит, - это дело несподручно. Жизнь не надоела еще - в ваш Шерегеш соваться".
Я слушаю рассказ бабушки, и меня вдруг осеняет неожиданная догадка насчет бродяжки, который поселился в нашей бане. Почему он так долго смотрел сегодня на наш Шерегеш? Может быть, он тоже был в той шайке? Эта догадка кажется мне настолько убедительной, что я хочу поделиться ею с бабушкой. Но она опять обращается к Чуне с неожиданным вопросом:
- Чуня! А половики-то мы с тобой ведь не убрали. Так и оставили их на поленнице, за амбаром. Что же делать-то? Ах ты, беда какая!
- Да дождя-то не будет, бабонька. Вроде все пронесло.
- Какое там пронесло. Разве не слышишь, как погромыхивает. Того и гляди, польет. Придется ведь вставать да идти. - Бабушка с трудом поднялась и засветила лампу. - Того и гляди, сорвет их ветром да в грязь. Опять в пруд придется тащить. Ну совсем памяти не стало, - причитала она, надевая откуда-то появившийся в ее руках шабур.
Тем временем Чуня подошла к двери и осторожно приоткрыла ее. Со двора глянула на нас непроглядная тьма. Ослепительная вспышка молнии ярко высветила амбар, телегу против амбара и опрокинутое вверх дном ведро на крыльце. На небе что-то перекатывалось и рокотало.
- И как это я их забыла? Пойдем, Чуня, отнесем их хоть под крышу.
Тут бабушка убавила свет в лампе и вышла с Чуней во двор. Я остался один в пустом доме, в полутемных сенях, и сразу почувствовал себя беззащитным.
"Ушли… бросили меня, - с горечью думал я и тут же почему-то вспомнил бродяжку, который поселился у нас в бане. - Вот где страшно-то. А может, он и не в бане вовсе, а где-нибудь по деревне ходит?.. Может быть, он у наших ворот стоит?.."
При мысли об этом мне сразу сделалось страшно. И чем дольше я ждал бабушку и Чуню, тем сильнее росла уверенность в том, что бродяжка непременно стоит у наших ворот.
Вдруг резкий порыв ветра сорвал с крыльца ведро и с грохотом покатил его по двору.
- Бабушка! Чуня! - закричал я и вскочил на ноги, чтобы бежать на двор. Но тут яркая вспышка молнии ослепила меня, и раздался такой сильный удар грома, что лампа мигнула несколько раз и погасла. Оглушенный, я упал на постель, уткнулся в подушку и накрылся с головой шубой. Я забыл уж и бродяжку, и разбойников. Я все забыл, кроме одного - чтобы скорее пришли бабушка и Чуня.
Наконец на крыльце послышались возбужденные голоса, и почти одновременно зашумел сильный дождь.
- Ну, слава богу, успели. И как это я, старая, про них забыла, - говорила бабушка, зажигая лампу. - Ну, а ты-то как тут? Перепужался?
- Бросили меня, - захныкал я. - А он тут. У ворот стоит.
- Кто у ворот стоит? - встревоженно спросила Чуня.
- Да он. Бродяжка этот.
- Что ты, милок, опомнись, - сказала бабушка. - Это тебе от страха втемяшилось. Спит он сейчас, твой бродяжка, без задних ног. В нашей бане.
Вдруг ослепительная молния опять прорезала темноту. И почти сразу над самым нашим домом раздался оглушительный удар грома.
- Мне страшно! Я боюсь! - закричал я, падая на постель.
- Свят, свят, свят восподь Саваоф! - забормотала бабушка и начала поспешно крестить потолок, двери и углы сеней. - Не бойся, милый. Ничего не будет, только молитву читай. Как ударит молонья, ты сразу: "Свят, свят, свят!" Как гром грянет, ты опять: "Свят, свят". Не надо бояться.
"Свят, свят, свят! - повторяла она при последующих ударах грома. - Теперь уж ничего. Не страшно. И дождик, слава богу, пошел. Хлеба польет как следует".
При бабушке и Чуне мне уже не страшны ни гром, ни молния. Тем более что громыхало все реже и реже. Однако я все еще не мог удержать слез и, уткнувшись в подушку, продолжал хныкать.
- Да не плачь ты! Не плачь!.. В самом деле нехорошо вышло - оставили ребенка одного. Это я во всем виновата. Забыла про эти половики, пропади они пропадом… Ты уж не сердись на меня на старую, а я тебе про разбойников доскажу. Спать-то, поди, не хочешь?
- Нет, не хочу.