Нынче зимой увязался наш Конон за мужиками белковать куда-то по Шерегешу. Весь день ходил там за ними. И все было ничего. А к вечеру, уж по дороге домой, отстал от, них и плелся один. И вот то ли устал, то ли недоглядел, но только напоролся лыжей на какой-то сук из-под снега. На его счастье, катился он не так уж шибко. Но все же перекувыркнулся несколько раз и, видать, стряхнул себе мозги. Вечером - голова болит, утром встал - голова болит. День, другой - все на голову жалуется. Тогда мама и говорит ему: "Иди к тетке Марье. Пусть она вправит тебе мозги-то как следует. А то они у тебя, видать, сошли с места".
Конон пошел к тетке Марье лечить голову. А я увязался за ним посмотреть на это дело.
Сначала тетка Марья попросила Конона посидеть немного да отдохнуть. Она налила нам по стакану чаю и поставила блюдечко медку. А потом начала расспрашивать: когда и как он стряхнул свою голову. Когда Конон рассказал ей, как все это с ним приключилось, тетка Марья начала охать и ругаться, что он такой неосторожный: "Там ведь можно так стукнуться, что и домой не воротишься. Занесет снегом так, что и до весны не найти. Пропади она пропадом, эта ваша охота. У меня Илья как уедет в тайгу, чтоб она провалилась в тартарары, я места себе не нахожу. Хотя бы прибыток какой был. А то ведь так больше ездят - себя тешат. А тут сиди да изводись - скоро ли приедет, али медведь там его задрал, али сам себе где-то шею сломал".
Поругавшись сколько надо, тетка Марья стала спрашивать Конона, в каком месте у него болит голова, чтобы, значит, узнать, куда у него свернулись мозги. Если боль стоит в затылке, значит, они назад покачнулись, если же какая-нибудь одна сторона головы болит, значит, они сдвинулись или вправо, или влево. Это уж каждому понятно. Но оказалось, что у Конона вся голова болит. И справа, и слева, и с затылка, и особенно над глазами. Тут тетка Марья покачала головой и тяжело вздохнула. А потом взяла длинную веревочку и опоясала этой веревочкой Конону голову над самыми ушами. Потом взяла из печки уголек и сделала на веревочке метки против носа, около ушей и по самой середине затылка. Затем сняла с его головы эту веревочку и как-то так сложила ее по своим отметинам, что ей сразу стало ясно, в какую сторону у него подались мозги. После тетка Марья легонько стала встряхивать голову Конону так, чтобы мозги у него выправились и легли куда надо. Погладит ее, пожмет, пощупает в разных местах, еще раз погладит своими пухлыми перстами и опять осторожненько начнет встряхивать. Внапоследок она еще раз опоясала ему голову своей веревочкой, опять отметила на ней угольком все нужные места, снова сложила ее по отметинам и сказала:
- Ну, теперь, кажись, все наладилось. Сейчас мы стянем тебе ее покрепче рушничком, а потом ты полежи немного вон на кровати под полатями. Пока она у тебя не отерпнет. Да не тряси головой-то, а то мотаешь ею, как баран.
Тут тетка Марья крепко стянула Конону голову рушником и положила его на кровать.
- Лежи пока тут, греховодник. А я скотишку сгоняю на речку напоить.
Пока тетка Марья ходила по своим делам, Конон смирно лежал на кровати и не тряс головой. Через некоторое время тетка Марья пришла в избу.
- Ну, как ты тут? - спросила она его. - Болит голова-то?
- Да вроде лучше стало, - ответил Конон.
- Так и должно быть, - сказала тетка Марья. - Теперь иди домой да полежи беспременно денька два. Вот все и пройдет. Ну, с богом. Иди помаленьку, не торопись.
Мы пошли домой. Лежать Конон, конечно, не лежал ни одного дня. Но головой трясти все-таки остерегался. И действительно, голова у него помаленьку наладилась. Видать, мозги окончательно укрепились на своем месте.
Пока я жевал печенюшки тетки Марьи да думал о ней, мы продолжали подниматься вверх по Облавному. По обе стороны дороги развертывались широкие лога с пашнями и покосами. На многих полосах уже маячили борноволоки. Видать, люди ночевали здесь, на пашне, если так рано выехали на бороньбу.
Наконец дядя Илья повернул в одну из таких развилок, и я сразу сообразил, что мы скоро доедем до места. Спустя некоторое время мы поднялись на самую стрелку и поехали по дороге к видневшемуся вдали стану. По обе стороны тянулись вспаханные и засеянные полосы. В одном месте кто-то боронил в три бороны у самой дороги. Когда мы подъехали ближе, я увидел, что в седле на четвертом коне сидела женщина. Дядя Илья остановил своего коня и спросил ее:
- Ты одна здесь боронишь, Зоя?
- Я-то? Нет, с тятенькой.
- А где он?
- Тятенька-то? Во-он… на меже. Лежит под березой.
- Он что у тебя, опять занемог?
- Тятенька-то?.. А чево с ним поделаешь. Вчерась не успела на полосу выехать, а он сразу за топор. Ты, говорит, борони тут, а я пойду вон на залежи березки корчевать. Я бороню себе да бороню, а он там на залежи копошится. В обед приходит - еле языком вяжет. Я попробовала было сказать ему, чтобы он садился вместо меня да боронил. А я, говорю, вместо тебя эти березки корчевать буду. Али, говорю, мы с мамонькой их осенью после страды выкопаем. Куды там, рассердился, начал ругаться, А после обеда опять туда уплелся. А вечером уж еле до стана дотянул. В груди колотье, сердцебиение, есть не хочет, заснуть не может. Сегодня с утра под березой лежит да только охает. И домой не едет. Не хочет одну меня оставлять. Как будто я маленькая. Я просто не знаю, что с ним и делать. Поговорил бы ты с ним, дяденька Илья.
- Так он меня и послушает.
- Ну, все-таки. Вон он, сюда плетется. Попробуй урезонить его.
Тут Зоя тронула лошадь и поехала по полосе в другую сторону от дороги.
- Вот человек! - не то с осуждением, не то с уважением сказал дядя Илья. - Никакого удержу на работу. Разве с его здоровьем березняк корчевать…
- А почему он такой жадный на работу? - спросил я дядю Илью.
- В отцову родову выдался. Тот до самой смерти не знал у них роздыху. И умер-то, сердешный, на поле. Поехал по коней да и потерялся. Ждали, ждали, а потом поехали его искать. Нашли в Казлыке. Лежит, понимаешь, под кустиком на потнике и спит. Конь рядом, приколот на аркане. Подошли к нему, тронули, а он уж холодный.
Тут дядя Илья вытащил из кармана трубку, выколотил ее о брусок телеги и стал не торопясь закуривать.
- Так и он. Весь в отца пошел. Сызмалетства у него какая-то жадность на работу. Все хватает, больше всех надо. До беспамятства работает. Жать начнет - жнет до того, пока не свалится. Полежит на меже, немного очухается и опять бросается на полосу. А сено мечет до того, что падает замертво под зародом. Тут Устинья сваливает его на телегу и везет домой. Другой на его месте давно скопытился бы. А он посидит день-два дома, оклемается и, глядишь, опять уж копошится на покосе.
- А почему он работника не наймет? - спросил я дядю Илью.
- Вот и я ему то же баю. Что ты, говорю, Андрей Васильевич, не возьмешь себе работника? Хоть бы, говорю, на лето. Все-таки легче будет. Куды там! Возьми, говорит, его, а потом ходи за ним да присматривай. Знаешь, говорит, какие теперь работники-то пошли… Да и на что он нам, говорит, работник-то… Зоя, слава богу, выросла. Невеста уж. Мне зять хороший теперь в дом нужен, а не работник. Вот и ищет теперь для Зои подходящего жениха. Да! Знает человек, как жить и себя соблюдать. Табак не курит, вино не пьет. Разве уж с кем в компании али с устатку когда выпьет рюмку. Не матершинничает. У него и ругань только одна: "Петнай тебя". Это он дивствительно позволяет. И ведь то антиресно, что все у него получается складно да ловко. Жнет как-то с прискоком. И не угонишься за ним. Суслоны на полосе ставит строго по ранжиру. Зарод на покосе смечет - любо-дорого смотреть. Дрова пилит по мерке. Если рез приходится на сук - он и по суку пилит. Чтобы, значит, каждое полено в плипорцию было. На гумне у него чище, чем у другой хозяйки в доме. Во-он идет… Смотри, как он с этой корчевкой-то ухайдакался. Еле тянет.
Действительно, Андрей Зыков еле тянул к нам по меже. Это был высокий худощавый мужик с небольшой реденькой бороденкой, одетый, как все мужики на пашне, во все холщовое и в броднях с кожаными подвязками.
- Ты чего же это, Андрей Васильевич, опять занемог? - спросил его дядя Илья.
- И не говори, - вяло ответил Андрей Зыков. - Вчера немного покорчевал подсочку на залежи. Пеньков пятнадцать и выкопал-то. А сегодня уж и встать не могу. Совсем свернуло. Придется, видно, домой ехать. Хоть грабли да вилы буду там строгать да литовки налаживать. Ведь сенокос на носу. А Зоя тут уж одна боронить будет.
- А чего же. Она у тебя молодец девка. И боронит, и за сохой ходит. Не хуже другого мужика.
- А что делать-то, если в доме нет настоящего работника. Из меня, видишь, уж никакого проку. А ведь хозяйство. То надо, другое надо. За нас ведь никто работать не будет. Вот и приходится ее впрягать. Но все-таки это дело не женское. Ох, ох, ох… И домой надо ехать, и ее боюсь оставить одну. Мало ли что может доспеться. Бороной накроет, или конь вырвется. Не дай бог! Ты уж догляди тут за ней сегодня. А я к утру завтра оклемаюсь и подъеду. Али Устинью пошлю.
- Поезжай без сумленья. Мы тут рядом ведь будем.
- Ну, тогда я и поеду спокойно. Вот жисть пришла. Совсем здоровья не стало. Зоя! Зоя! - крикнул он подъезжавшей дочери. - Обожди-ко меня…
И он поплелся навстречу Зое.
Дядя Илья долго смотрел ему вслед, как будто хотел еще что-то сказать. А потом тронул своего коня, и мы поехали к видневшемуся невдалеке стану.