Лека решил взять на этот раз десять душ. Он был очень упорный и сильный человек, почти как осел. Он дотащил все десять душ детей до нашего мира, но когда он стал восстанавливать дыхание после своего достойного занесения в анналы подвига, его хватил инфаркт и Лёка отправился к праотцам помогать оттуда дельным советом прасынам.
Братская могила, где нет праха моего деда
Мой дед, Абрам Соломонович Лазовский, попал в финский плен еще в 1940 году. Но я писал про это в другом рассказе. Сейчас я расскажу о том, что было, когда он вышел из этого плена в 1944 году, когда состоялся обмен пленными между Советским Союзом и Финляндией. Не знаю, как поступили финны со своей частью обмена, а Советская власть отправили всех своих бывших военнопленных в штрафбаты. Причем мой дед, показавший себя во время отсидки в финском трудовом лагере умелым лидером и мудрым командиром, был направлен полит руководителем батальона, сформированного из заключенных, как политических, так и уголовников.
Дед имел репутацию человека который мог даже для такого контингента заменить заградительный отряд совестью и коммунистическим самосознанием каждого бойца и всего подразделения, как одного целого.
Они воевали уже несколько месяцев, когда жарким летом 1944 года в Белоруссии поступил приказ готовиться к наступлению. Но почему-то перестали отвечать военно-полевые телефоны соседей, подруга одного из бойцов, жившая в близлежащем городке, рассказала, что ночами по окружным путям отправляются составы платформ с танками, накрытыми маскировочными сетями. Но пушек на этих составах не видно.
За местом расположения батальона находился городок, а за ним болото. Пораскинув мозгами, дед пришел к выводу, что их батальон находится на острие ложного наступления. И единственная поддержка, которую можно ожидать, это массированный заградительный огонь артиллерии, который не даст пройти никакому противнику, включая обескровленные после неравного боя отступающие штрафные батальоны.
Дед вспомнил свою жену, своих троих детей и сел писать прощальное письмо. Когда оно было готово, он собрал батальон на последнее политзанятие. Политрук сказал, что за эту речь он может быть расстрелян как пораженец, но это не важно, так как из завтрашнего боя никто не вернется. А важно, чтобы все написали последнее письмо своим близким. Он попросил грамотных бывших политзаключенных помочь в этом некоторым бывшим уголовникам, которые не умели писать, а порой и устно выражать свои мысли.
В обязанности офицеров входило цензура писем. Мой дед посоветовал комбату ложиться спать, так как от остроты его мышления уже не зависело, сколько бойцов вернется из боя. Было ясно, что погибнут все. От его тактической сметливости зависело то, какую цену заплатит за гибель штрафбата враг.
Дед начал читать письма солдат не без равнодушия. У него самого осталась в Москве семья, он думал, что все его мысли будут обращены на заботу о том, чтобы Стефания Ивановна не загнулась от непосильной работы, пытаясь прокормить детей. А Инна, Эмиль и Руфа выросли достойными людьми, а не стали мелкими преступникам или даже крупными бандитами.
Но когда Абрам Соломонович начал вчитываться в то, что писали его однополчане, боль, нежность и печаль солдат переполнили его, начинающее отряхивать корку безразличия, душу. Слезы подступили к его глазам. Он не мог плакать на виду у подчиненных – в блиндаже находилось еще с полдюжины штрафников. Эти суровые, закаленные в сибирских лагерях и тяжелых позиционных боях люди, нашли такие проникновенные слова для своих близких, что мой дед, знающий, что никто не вернется к адресатам, испытал глубокое чувство горя. И он гордился, что поведет этих людей в последний бой.
И он так распереживался, что его застарелый геморрой резко ухудшился, открылось такое кровотечение, что дед оставлял кровавый след на всем, на что садился. К утру дед понял, что не сможет бежать в атаку, и пошел в мед часть мелкими, осторожными шажками, чтобы получить обезболивающие. Ведь как коммунист комиссар он должен был нестись впереди своего батальона, а в текущем состоянии он мог только ползти, да и то медленно.
Когда комиссар доковылял до палатки медсанчасти, там не было никого, кроме медперсонала. Все знали, что батальон идет умирать, но не было ни одного самострела, ни одного симулянта, ни одного действительно захворавшего солдата. Никто не считал свою жизнь более ценной, чем жизни его товарищей.
Врач и медсестра посмотрели на гроздья геморроидальных узлов в дедовой заднице. Опытные медики поняли, что этот офицер взял, каким-то непостижимым для им современной науке способом, горе своих солдат, а оно выперло в этом, мешающем быстро двигаться, недуге. "Да вам, Абрам Соломонович, нужно в тыл ехать, вы сегодня не боец, а обуза. Езжайте с нами, нас через двадцать минут увозят в расположение медсанбата в десяти километрах отсюда"
Дед мой еще более помрачнел и говорит: "Ну, вы, товарищ доктор, хорошо понимаете, что значит ваш отход с линии фронта перед наступлением – даже раненых не будет, батальон ляжет костьми весь. И как буду выглядеть я, если один на весь батальон, останусь жив?! Да еще благодаря геморрою?! И детей, и внуков моих задразнят – потомки педераста. Так что делайте, что хотите: колите, режьте, но чтобы на первые полчаса атаки мне хватило прыти бежать впереди и, как подобает коммунисту и политруководителю, схлопотать пулю в грудь. Это приказ!"
Медики переглянулись и по их бессловесной, выработанной годами совместной работы связи промелькнула примерно такая мысль: да, настоящий мужик этот Абрам Соломонович, поукокошили подавляющее большинство таких за двадцать пять лет Советской власти и три года войны. Ну, не сделает его смерть погоды на этом участке фронта, а положим всех мужиков, кто будет страну из руин поднимать, кто будет генофонд восстанавливать?" Про генофонд я не уверен, что они обсуждали. Тогда о нем было даже думать опасно: Вавилова уже сгноили, генетика была под запретом.
Врач вслух и говорит медсестре: "Сделаем товарищу Лазовскому обезболивание по-Пироговски. Это сейчас все, посмотревшие соответствующий фильм, знают, что Пирогов – родоначальник практики применения в России эфира для общего наркоза. А тогда только медики могли догадаться, что сейчас на моего деда нахлобучат маску и он погрузится в забытье. Абрам Соломонович поздно понял, что его лишают воли, для того, чтобы злодейски утащить в тыл. Он принялся взывать к политическому самосознанию медработников, но только надышался паров эфира и погрузился в сон.
Проснулся дед на белой больничной койке медсанбата от грохота канонады. Он оказался прав, все его подчиненные погибли в этот день. Через несколько дней, его отправили во вновь сформированный штрафбат, в котором он довоевал до победы. Но домой он попал только в 1948 году, так как из штрафбата его послали на лесоповал.
"Да, были люди в наше время"…
Царский полтинник
Сперва краткое описание биологического казуса, произошедшего не так давно где-то в жаркой и, казалось бы, далекой от наших проблем Африке. Захотели экологи создать новую слоновью коммуну в одном, только что открытом, заповеднике. Для этой цели решили переместить несколько слонов из другой местности, в которой те слишком расплодились и мешали не только друг другу, но и, хозяйствующим поблизости, крестьянам. Так как перевозка слона дорогое, сложное и опасное приключение, старых слонов не стали брать, а переместили только молодых и здоровых особей.
Через несколько лет оказалось, что молодой коллектив слонов склонен к хулиганству, граничащему с преступной агрессивностью. Слоны дрались межу собой, нападали без причин на представителей других видов, и, даже, совершали лихие набеги на окрестные деревни. Биологи высказали гипотезу, что пожилые особи являются средоточием совести стада и гарантами его умеренности.
Теперь опустим на 50 градусов по Цельсию температуру нашего повествования, чтобы попасть в зимнюю Москву начала восьмидесятых годов прошлого века (все время вздрагиваю, когда осознаю, что большая часть прожитой мной жизни осталась в прошлом веке)
Я стоял в булочной в очереди, как догадались самые прозорливые из вас, за хлебом. Булочная была самообслуживания и, по сути, мы стояли не за булками, а за тем, чтобы их оплатить. Батоны были уже выбраны, взяты со специальных поддонов и лежали в наших сумках и авоськах, дожидаясь счастливого момента, когда они станут окончательно нашими после оплаты их, установленной социалистическим государством, невысокой стоимости.
Передо мной стояло еще человек десять, когда подошла очередь ветхой старушки, одетой в каракулевую шубу, которая видала свои первые виды еще до того как я родился. Бабулька предъявила полбуханки ржаного хлеба (6 копеек) и белую булочку (3 копейки). Дрожащей рукой она протянула кассирше полтинник (50 копеек). Кассирша пристально посмотрела на монету, и брезгливо отодвинула ее назад старушке. "Это дореволюционный полтинник, сейчас это не деньги" – с некоторым злорадством проворковала женщина.
"Как же так?" – причитала старушка, – "Пенсия придёт только завтра, и молоко не купить на сдачу. Значит опять голодать как в войну" люди в очереди смотрели на это горе с деланным безразличием или бездеятельным сочувствием. Один я созерцал, в тот момент непонятное мне несчастье, с алчностью, граничащей со злодейством. Мой папа был нумизмат, и я знал, что царский полтинник сделан из серебра, и даже не имея коллекционной ценности, стоит четыре рубля современных.