Роман "Землепроходцы" рассказывает об освоении Камчатки и побережья Охотского моря русскими служилыми людьми в начале XVIII века. В романе рядом с вымышленными героями действуют реально существовавшие личности, в их числе Владимир Атласов. Увлекательный сюжет, богатый этнографический материал, красочность языка делают книгу интересной для широкого круга читателей.
Содержание:
Глава первая. - Тюремный сиделец. 1
Глава вторая. - Достижение Камчатки. 5
Глава третья. - Чёрное утро. 10
Глава четвёртая. - Прощание. 12
Глава пятая. - Нападение. 13
Глава шестая. - На пепелище. 15
Глава седьмая. - Пир. 18
Глава восьмая. - После пира. 20
Глава девятая. - Арест. 22
Глава десятая. - Ящерица. 23
Глава одиннадцатая. - Степанида. 26
Глава двенадцатая. - День последний. 27
Глава тринадцатая. - Осада. 29
Глава четырнадцатая. - Открытие Курил. 30
Глава пятнадцатая. - Семейка теряет друга. 31
Глава шестнадцатая. - Разбойник. 32
Глава семнадцатая. - Перемены в Охотске. 36
Глава восемнадцатая. - Пожар. 39
Глава девятнадцатая. - Засада. 40
Глава двадцатая. - Шолгун. 42
Глава двадцать первая. - К цели. 44
Глава двадцать вторая. - Слово и Дело государево. 47
Глава последняя. 49
Эпилог. 51
От редакции. 51
Примечания 51
Арсений Васильевич Семёнов
ЗЕМЛЕПРОХОДЦЫ
Глава первая.
Тюремный сиделец.
"Где же царь?" - удивляется Владимир Атласов. Комната, куда судья Сибирского приказа, думный дьяк Андрей Виниус, привел его, ничуть не похожа на царские покои - узкая, с голыми бревенчатыми стенами и низким потолком. В стенах множество выщерблин и дырок - похоже, по бревнам садили из пистоля.
По комнате вышагивает долговязый детина в замызганном нанковом халате, стоптанных башмаках и кое-как заштопанных чулках. Кучерявые длинные волосы его спутаны. Должно, с похмелья. Ужель царский слуга? Как такого допустили прислуживать самому царю?
В комнате стоит узкая койка с засаленными одеялом и подушкой. Если детина и впрямь обретается здесь, то спит он, надо думать, не снимая башмаков, - ишь как постель извожена!
Кроме кровати, Атласов замечает заваленный бумагами стол с приставленным к нему тяжелым дубовым креслом, а в углу, у входа - что за наваждение! - столярный верстак, усыпанный мелкой щепой, опилками, стружкой. Ужель так подшутил над ним Виниус - вместо царских покоев привел в столярную мастерскую?
Атласов пытается заглянуть через плечо детины, отыскивая другую дверь, из которой может появиться государь. "Главное, не сомлеть, как предстану пред его очи!" - приказывает он себе.
Через плечо шагающего по комнате человека заглянуть ему никак не удается, тот под три аршина вымахал. И чего он мотается туда-сюда, на людей не глядючи. Должно, с похмелья башка трещит, а сообразить не может, бедняга, у кого бы медную денежку перехватить на штоф сивухи.
Вдруг детина резко останавливается, поворачивается к вошедшим и смотрит прямо на Атласова отсутствующим и таким страшным взглядом темных глаз, что тот, внутренне содрогнувшись от своей догадки и сразу покрывшись испариной, решает, словно под лед проваливается: царь! Ноги у него начинают подламываться, он рад скорее бухнуться на колени, ткнуться лбом в пол, лишь бы не видеть этих нестерпимых, тяжких глаз царя, в которых он успел прочесть такую сосредоточенную волю, какая способна смять, сокрушить все мыслимые и немыслимые преграды.
В следующее мгновение круглые щеки, прямые острые усы, выпуклые глаза - все на лице Петра оживает, губы раздвигаются в улыбке, обнажая крепкие, по-волчьи чистые зубы.
- А, казак! - говорит он дружелюбным негустым баритоном, не давая Атласову упасть на колени. - Знаю. Слышал. Хвалю!.. Мне теперь много надо денег. Мои молодцы под Нарвой задали такого стрекача, что всю артиллерию оставили шведам. Колокола велю снимать с церквей, чтоб лить пушки... За Камчатку, за соболей - спаси тебя бог!.. Езжай, казак, обратно. Шли мне соболей больше - за то тебе вечная моя царская милость. Хвалю!
Грозно выкрикнув это "Хвалю!", государь с такой силой бьет Атласова кулаком в плечо, что тот с грохотом вышибает спиной двери, кубарем вылетает из дворца и несется выше церковных колоколен, с которых сняты уже колокола и на которых сидят и плачут безработные звонари, свесив ноги в лаптях. Потом он взвивается выше лесов, обступающих Москву, выше облаков и летит все дальше и дальше, в сторону Сибири, слыша, как ветер свистит в волосах. Вот он пролетел уже над Уралом, над Обью и Енисеем, скоро под ним заструится великая река Лена и откроются глазу стены и башни Якутска - за тысячи верст унесся он от Москвы, и тем не менее все продолжает видеть, как на пороге своей комнаты, уставив руки в бока и дружески ему подмигивая, хохочет царь, а рядом с ним вежливо подхихикивает старый Виниус со шпагой на боку, в расшитом серебряным позументом камзоле.
- Пойдешь иль нет? В который раз спрашиваю! - сердито трясет Атласова за плечо сосед по тюремной келье есаул Василий Щипицын.
- Куда?
- Милостыню просить. Кишки-то, поди, и у тебя с голодухи к позвонкам прилипли. Сторож гремел в дверь, велел собираться, кто хочет. Поведет в торговые ряды.
- Не пойду, - угрюмо отворачивается к стене Атласов.
Нет ни Москвы, ни царя Петра, ни думного дьяка Андрея Виниуса. Есть эти жесткие, с соломенной подстилкой нары, эта узкая - два шага от стены до стены - убогая келья, сырой сруб, опущенный в землю, каких за тюремными стенами, усаженными поверху железным "чесноком", в Якутске полтора десятка.
Щипицын что-то бубнит о гордыне, которая кое-кого обуяла, и что эти кое-кто могут подыхать с голоду, он таким мешать не станет, но Атласов не слушает его.
Этот сон! Всегда, когда снится ему прием у царя, а потом он просыпается в тюрьме, горло ему захлестывает горечь, и все окружающее становится невыносимым до боли в груди. И тогда он спешит погрузиться в воспоминания, ворошит прошлое, словно там, в прошлом, скрыта для него надежда на спасение.
Сколько Атласов помнит себя, всегда он жил словно на горячих угольях. Должно быть, какой-то бес сидел у него на загривке и не давал ни минутки посидеть спокойно. На какие только проделки не толкал его этот бес в детстве! То заставлял забраться на кровлю самой высокой в Якутске башни и сидеть там, дрожа от страха, пока его не снимали оттуда еще более перепуганные сторожа, то приказывал на спор с мальчишками переплыть рукав Лены до острова на самом быстром месте, то соблазнял отправиться в тайгу за соболиным царем, у которого каждая ворсинка на шкуре золотая, а на голове маленькая корона, усыпанная зелеными драгоценными камушками. И ведь убежал он и в самом деле в тайгу! - один, не предупредив даже своего дружка Потапку Серюкова. Три дня плутал он в тайге, под конец совсем ослаб от голода и лежал под скалой, слушая гул лиственниц под ветром. Выли волки, ночью с вершины лиственницы глядели на него два огненных глаза и чей-то голос требовал: "Дуй в дуду!" - и другой голос глухо, словно под сводами церкви, отвечал: "Ух, буду, буду, дую!" И когда он осмелился открыть зажмуренные от страха глаза, увидел, как прошмыгнул мимо золотой зверек, вскочил на пригорок, и корона на нем засветилась, словно гнилушка, Потом беглец случайно наткнулся в тайге на якутов-охотников, и те привезли его на лошади в Якутск. И не было ему тогда еще двенадцати лет.
Годам к четырнадцати из всех смутных желаний, какие его томили до той поры, остались всего два, но зато твердые, как гранит, и необратимые, как смерть. Вместе со своим другом Потапкой Серюковым дали они великую клятву: во-первых, отыскать страну, где кончаются ведомые человеку царства и одноногий великан сторожит китов, на которых стоит земля; во-вторых, побывать в Москве, поглядеть светлого царя Руси.
Решили начать с неведомой страны, которая есть край земли - это казалось им намного важнее, чем поглядеть Москву и царя. В Якутске чтили и славили более всего тех казаков, что находили неведомые дотоле земли и приводили в государев ясачный платеж неизвестные таежные племена. Самый воздух Якутска, казалось, был наполнен дыханием далеких дивных земель, ими грезили и взрослые казаки, и ребятишки, еще державшиеся за мамкину юбку.