- Так вот, упрекая комитетчиков за бумажную волокиту и канцелярщину, Владимир Ильич писал: "В таком деле менее всего пригодны схемы, да споры и разговоры о функциях Боевого комитета и правах его. Тут нужна бешеная энергия и еще энергия. Я с ужасом, ей-богу с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали! А говорят ученейшие люди… Идите к молодежи, господа! вот оно единственное, всеспасающее средство. Иначе, ей-богу, вы опоздаете (я это по всему вижу) и окажетесь с "учеными" записками, планами, чертежами, схемами, великолепными рецептами, но без организации, без живого дела. Идите к молодежи. Основывайте тотчас боевые дружины везде и повсюду и у студентов, и у рабочих особенно…"
Приглушив голос, он продолжал:
- И еще: "Отряды должны тотчас же начать военное обучение на немедленных операциях, тотчас же. Одни сейчас же предпримут убийство шпика, взрыв полицейского участка, другие - нападение на банк для конфискации средств для восстания, третьи - маневр или снятие планов и т. д. Но обязательно сейчас же начинать учиться на деле: не бойтесь этих пробных нападений. Они могут, конечно, выродиться в крайность, но это беда завтрашнего дня, а сегодня беда в нашей косности, в нашем доктринерстве, ученой неподвижности, старческой боязни инициативы. Пусть каждый отряд сам учится хотя бы на избиении городовых: десятки жертв окупятся с лихвой тем, что дадут сотни опытных борцов, которые завтра поведут за собой сотни тысяч".
- Прекрасно, Назар, прекрасно! - горячо прошептал Литвинцев. - Уральцы, я вижу, хорошо усвоили эту ленинскую программу. Ведь это же действительно целая программа для нас, для всех истинно революционных сил России. Значит, мы на правильном пути!..
Через несколько дней с небольшим свертком под мышкой, сопровождаемый молчаливым Давлетом, он направился на Гоголевскую. Прогуливаясь в ожидании назначенного часа, и раз, и другой прошелся мимо дома № 15, в котором проживал известный в городе жандармский ротмистр, но ничего особенного не заметил и повернул к заведению Токаревой.
Один за другим подходили сюда боевики. Задняя комната мастерской уже была переполнена, а они все шли и шли: кто с хозяйственной сумкой, кто со свертком, а кто и с цветами в руках. "Кавалеры!" - усмехнулся своим мыслям Петр. - И где только в такую пору цветами разжились, конспираторы? Поди, всю герань на окошках покромсали!.."
Он заглянул в бумажные кульки к одному, к другому и обнаружил самые настоящие цветы. По тому, как и кому их дарили, догадался, что дело тут не только в конспирации. Молодежь - этим сказано все. Для кого собрание, лекция, а для кого еще и свидание с любимой. Несмотря на то, что рядом проживает гроза уфимских подпольщиков ротмистр Леонтьев. Несмотря на то, что в революцию не до свадеб…
- Да, народу собралось много, надо бы поостеречься, - вслух подумал Петр. Через минуту пара боевиков отправилась на угол Пушкинской, другая пара - на угол Успенской Одного он выделил специально для наблюдения за домом ротмистра Давлета оставил в приемной, рядом с конторкой хозяйки: если что - предупредит.
Когда он вернулся в дом, лекция уже началась. Высокий женский голос рассказывал о героях Парижской коммуны. "Ну, удружил товарищ Назар, подослал беседчика, - недовольно поморщился Литвинцев - Да с такими орлами разве женщине разговаривать? Слушать же не станут!"
Но - странное дело - слушали. И еще как: не шелохнувшись! Отсюда, от порога, при тусклом свете керосиновой лампы ему было не разглядеть лица беседчицы, но голос ее показался ему знакомым. Где и когда он его слышал? А ведь слышал же, точно - слышал! Если не здесь, в Уфе, то… где же еще?
Наступая товарищам на ноги, он пробрался вперед и присел на край широкого подоконника. Поднял глаза и узнал, наконец: товарищ Варя! Откуда-то из памяти выплыло ее полное имя, тихое и светлое, как далекое летнее утро, - Варвара Дмитриевна. Где он слышал его, от кого? В связи с чем?
Он плохо слышал, что она говорит, о чем рассказывает, потому что весь был поглощен своими мыслями и этим радостным чувством у з н а в а н и я. Почему за все эти дни он ни разу не вспомнил о ней? Был занят? Всецело отдался работе? Не позволял себе думать о пустяках? Но такой ли уж это пустяк - встретившийся тебе в жизни хороший человек?
Он попытался заставить себя слушать и не смог. Зато смотрел, не отрываясь. На эти темные, гладко зачесанные назад волосы. На этот нежный, детский овал лица. На этот острый, милый, чем-то притягивающий подбородок…
Как жаль, что он не может разглядеть ее глаз, - мешают стекла пенсне и плохой свет И еще жаль, что нет у него цветов. В свои двадцать пять лет он лишь дважды дарил девушкам цветы: мальчишкой - и это было смешно, а потом матросом, в Питере, - и это было грустно, потому что в цветах, купленных на его нищенские матросские пятаки, никто не нуждался.
После лекции поговорили о делах в дружине, о дисциплине и стали расходиться Первыми со своими сумками и свертками потянулись к выходу "клиенты" Следом за ними - "кавалеры", конспиративные и самые настоящие. Как, впрочем, и "невесты".
Последними уходили они с Давлетом.
Увидев их, товарищ Варя остановилась, подняла большие внимательные глаза.
- Здравствуйте, товарищ Петро. Как вас приняла Уфа? Как устроились?
- Все хорошо, Варвара Дмитриевна, спасибо, - слегка запинаясь, ответил он. - А Уфа, оказывается, совсем неплохой город. Не Питер, конечно, и не Одесса, но дела делать можно…
Они вышли на улицу. Пока сидели в помещении, погода изменилась, мороз ослаб, ветер пропал, крупными хлопьями повалил снег. На неосвещенных улицах - редкие прохожие и еще более редкие извозчики. Тихо, тепло, красиво… Благодать!
- Вы одна? В такую темень? - спросил Петр, видя, что она собирается прощаться.
- Одна. Но вы не волнуйтесь, я привыкла.
- По-моему, будет лучше, если мы с товарищем вас проводим…
- Спасибо. Я, признаться, не такая уж трусиха, но темноты действительно боюсь. Это у меня с детства.
- А я с детства боюсь только… шершней.
- Кого, кого? - То, что она улыбнулась, он понял по голосу и даже представил себе ее улыбку - широкую, белозубую, со слегка вздернутыми кверху уголками губ.
- Я говорю: шершней. Это, знаете, такие пчелы: огромные, как воробьи, и злые, как волки. Кто-то еще в детстве мне сказал, что укусы их бывают смертельными, а я тогда только начинал жить. Когда случалось отбиваться от этих крылатых пиратов, жизнь мне казалась особенно прекрасной. В эти минуты я очень хотел жить. Да и сейчас еще, между прочим, хочу… Смешно?
- Что смешно? Что хотите жить?
- Нет. Что боюсь шершней!..
Они тихо рассмеялись и пошли медленней. Говорить не хотелось, да и, казалось, не о чем было говорить.
- А знаете, - сказала она вдруг, - я все думаю: из-за чего в тот вечер мы с вами повздорили? Вы не помните?
И опять ему показалось, что она улыбнулась.
- Повздорили? - удивился он. - Мы с вами, Варвара Дмитриевна?
- Так вы не помните? А я помню. Вы, кажется, доказывали мне что-то одно, а я вам обратное. Не так?
- Может быть, если вы помните. Я тогда был в таком состоянии…
- Да, вид у вас был ужасный.
- Еще бы!
- А я, видя это, не догадалась сдержаться.
- Значит, я наговорил что-то такое… Извините меня.
- Нет, это я виновата, Петр. Это вы извините меня.
- Нет, нет, это я!
- Ну, что вы, - смутилась она. - И все-таки из-за чего мы тогда повздорили?
- Если вспомню, скажу.
- Спасибо… Вот мы и пришли.
Над городом вовсю хороводил снегопад. Снег кружился в воздухе, лип на ресницы, таял на губах.
- А вам понравилась моя сегодняшняя лекция? Вы очень внимательно слушали, я заметила.
Он едва не сгорел со стыда, вспомнив к а к он слушал ее там, у Стеши Токаревой. Пришлось солгать.
- Очень толковая лекция, Варвара Дмитриевна. Товарищи довольны.
- Спасибо еще раз… До свидания, Петр.
Он проводил ее взглядом до крыльца, постоял, помял носком сапога снег и, вспомнив о папиросах, закурил. Подошел деликатно поотставший в дороге Давлет. Тоже закурил, выжидательно посмотрел на своего командира.
- Куда теперь, товарищ Петро? Домой?
Он бросил тоскливый взгляд на дом Вари, на полутемную, сказочную от снегопада улицу, на Давлета и, словно отвечая самому себе, сказал:
- Никакой лирики, братишка. Снегопад это, конечно, хорошо и красиво, только не для нас… Так что домой, Давлетка, домой!
Уже уходя, он увидел, как в квартире Вари вспыхнул свет. За легкими белыми занавесками раз, другой промелькнула ее быстрая тонкая фигурка и пропала. Потом свет загорелся на террасе. Там занавесок не было, и он опять увидел ее, уже раздетую, простоволосую, домашнюю. В одной руке она держала половинку французской булки, от которой торопливо откусывала, а другой снимала с веревки задубевшее на холоде белье.
Сердце у Петра мягко сжалось. "Голодная, а дома, поди, ничего. И печь нетоплена, и за дочуркой еще к подруге бежать надо, и белье сушить-гладить… Как все успеть одной?"
Обернувшись к Давлету, глухо сказал:
- Моя бы воля, я бы женщин в революцию не пускал. С них довольно и того, что они есть.
Давлет не ответил. Давлет думал. Давлет вспоминал свою мать.