Возле башни остановился обоз из пяти подвод. Тут же суетился дородный торговый человек в суконной поддевке и сапогах из юфти. Торговец громко стучал кулачищем по спущенной железной решетке, бранился:
- Пропущайте, служивые! Куда подевались!
Наконец показались двое воротных сторожей и стрелец в лазоревом кафтане с бердышом.
- Чего громыхаешь, борода? Пошто в город ломишься? - строго вопросил стрелец. На нем шапка с малиновым верхом. Через плечо перекинута берендейка, к широкому поясу сабля пристегнута.
- Из Ярославля соль везу, служивый. Подымай решетку, не мешкай.
- Уж больно скор, борода. Кажи грамоту подорожную. Много вас тут воровских людей шатается, - проронил стрелец.
- Да есть и грамотка, - купчина вытянул из-за пазухи бумажный столбец, подал служивому.
Стрелец не спеша развернул грамотку, повертел в руках, повернулся к часовне и окликнул церковного служку в подряснике, с медным крестом на груди.
- Ведене-е-ей! Подь сюда, божий человек. В глазах у меня седни все прыгает. Чти грамотку.
Служка засучил рукава, перекрестился, заводил тонким пальцем по столбцу и шустро принялся читать:
"Выдан сей подорожный лист сидельцу торгового гостя Федотке Сажину на провоз сорока четей соли из Ярослава города в государеву Москву…"
- Будя, Веденей, - отобрал грамотку у служки стрелец и смилостивился. - Плати, Федотка, три полушки въездных и проезжай на торг с богом.
- Здесь въездных не положено, стрельче. Не было указу царева.
- На нет и суда нет. Сиди теперь до утра возле ворот, лениво молвил стрелец и повернулся к воротным сторожам. - Айда, ребятушки, в сторожку.
Увидев, что служивый и воротные люди побрели от башни, Федотка еще пуще загрохотал в решетку обоими кулачищами.
- Средь бела дня грабеж! Получай свои полушки, лиходей. Стрелецкому голове пожалуюсь.
- Я те пожалуюсь, борода. Еще воровским словом государева человека обзываешь. Вот сволоку тебя к земскому дьяку - там и двумя алтынами не отделаешься, - пристращал Федота стрелец, проворно пряча две полушки в мошну. Третью деньгу кинул церковному служке. Веденей ловко изловил монету в воздухе и сунул её за щеку.
- Вот и здесь загвоздка, - вздохнул Афоня Шмоток.
- Айда за подводами. Решетку единым махом не отпустишь, проскочим, - порешил Болотников.
Воротные сторожа подняли решетку. Подводы, скрипя рассохшимися колесами, тронулись. Иванка и Афоня поехали следом и только миновали ворота, как к ним подскочил стрелец, бердышом затряс:
- А это што за люди? Осади назад!
- С обозом мы, стрельче, - произнес Болотников.
- А так ли? Эгей, Федотка! Твои ли людишки? - выкрикнул стрелец.
- Пошто они мне сдались. Своих дармоедов хватает, - отозвался Федотка.
Иванка взмахнул плеткой, пришпорил коня и стремглав помчал прочь. За ним поспешил и Афоня.
- Стой, нечестивцы! Кажи подорожну-у-ю! - рявкнул служивый.
Но где там: угнаться ли пешему стрельцу за резвыми княжьими конями. Стрелец, отчаянно бранясь, побрел назад к воротам.
Глава 5. В ЗАРЯДЬЕ
Гонцы приехали на Варварку, и Болотников с Афоней откровенно изумились унылой тишине, царившей на этой улице - обычно самой бойкой и шумной во всей Москве. В прежние годы Варварка оглушала приезжего своей несусветной суетой и толкотней, звонкими выкриками господской челяди, пробивавшей дорогу боярской колымаге через тесную толпу. Из кабаков вырывались на Варварский крестец разудалые песни бражников, с дудками, сопелями и волынками пробегали по узкой улице дерзкие ватажки озорных скоморохов. Сновали стрельцы и ремесленники, деревенские мужики, приехавшие на торг, попы, монахи и приказной люд, подвыпившие гулящие женки, истцы и земские ярыжки, божедомы, юродивые, нищие и калики перехожие.
А теперь на улице ни суеты, ни давки, ни боярских колымаг.
На углу Зарядьевского переулка, со звонницы каменной церкви Максима Блаженного ударили в большой колокол, и поплыл над боярскими теремами, монастырскими подворьями и торговой Псковской горкой редкий и мрачный звон.
Прохожие в смирных одеждах крестили лбы и молча шли прочь.
За усадьбой боярина Федора Никитича Романова, возле Аглицкого двора, поднявшись на рундук, громыхал железными веригами полуголый, облаченный в жалкие лохмотья, с большим медным крестом на длинной и грязной шее юродивый Прокопий.
Блаженный тряс ржавыми цепями и исступленно, выпучив обезумевшие глаза, плакал, роняя слезы в нечесаную всклокоченную бороду.
Возле Прокопия собралась толпа слобожан. Блаженный вдруг спрыгнул с рундука и, растолкав посадских, подбежал к паперти церкви и жадно принялся целовать каменные плиты.
Из толпы выступил седобородый старец, спросил блаженного:
- Поясни нам, Прокопий, отчего плачешь горько и паперть лобзаешь?
Юродивый поднялся на ноги и, потрясая веригами, хрипло прокричал:
- Молитесь, православные! Великая беда на Русь пришла. Зову я ангелов, чтобы они просили у бога наказать злодея-грешника. Проклинайте, православные, злого убивцу боярина-а!
Посадские в страхе закрестились. В толпе зашныряли истцы в тёмных сукманах, ловили неосторожное слово. Обмолвись не так - мигом в Разбойный приказ сволокут да на дыбу подвесят.
Толпа рассеялась. Блаженный уселся на паперть, поднял землисто-желтое лицо на звонницу храма и, стиснув крест в руках, завыл по-собачьи.
- Отчего на Москве так уныло? - спросил Афоня Шмоток прохожего.
- Нешто не знаешь, человече? Молодого царевича в Угличе убили. Весь люд по церквам молится, - пояснил посадский и поспешно шмыгнул в проулок - подальше от греха.
- О том я еще в вотчине наслышан. У нас-то все спокойно, мужики все больше про землю да жито толкуют, а в Москве вона как царевича оплакивают, - сказал бобыль.
- Веди к своему деду. Коней надо оставить да к князю поспеть, - проговорил Иванка.
- А тут он недалече, в Зарядьевском переулке. Боюсь, не помер ли старик. Почитай, век доживает.
Гонцы проехали мимо Знаменского монастыря и свернули в узкий, кривой переулок, густо усыпанный небольшими черными избенками мелкого приказного и ремесленного люда.
Афоня Шмоток возле одной покосившейся избенки спрыгнул с коня, ударил кулаком в низкую дверь, молвил по старинному обычаю:
- Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас.
Однако из избенки никто не отозвался. Гонцы вошли в сруб. На широкой лавке, не замечая вошедших, чинил хомут невысокий старичок с белой пушистой бородой.
На щербатом столе в светце догорала лучина, скудно освещая сгорбленного посадского с издельем в руках.
В избе стоял густой и кислый запах. С полатей и широкой печи свесились промятые бараньи, телячьи и конские кожи, пропитанные жиром. По стенам на железных крючьях висели мотки с дратвой, ременная упряжь.
- Чего гостей худо встречаешь, Терентий? - громко воскликнул Афоня.
Старик встрепенулся, пристально вгляделся в пришельцев, выронил хомут из рук и засеменил навстречу бобылю.
- На ухо туг стал. Нешто Афонюшка? Ни слуху, ни духу, ни вестей, ни костей. А ты мне вчерась во сне привиделся.
- Помяни волка, а он и тут, - весело отвечал бобыль, обнимая старика. - А это селянин мой - Иванка Болотников. Так что примай незваных гостей, Терентий.
- Честь да место, родимые.
Старик засуетился, загремел ухватом в печи, затем кряхтя спустился в подпол.
- Не время нам трапезовать, Афоня, - негромко проговорил Болотников.
- Теперь уж не спеши, Иванка. Я Москву-матушку знаю. Нонче час обеденный. А после трапезы все бояре часа на три ко сну отходят. Здесь так издревле заведено. Упаси бог нарушить. И к хоромам близко не подпустят. Так что, хочешь не хочешь, а жди своего часу, - развел руками Шмоток.
- Боярину и в будень праздник, им ни пахать, ни сеять, - хмуро отозвался Болотников и повернулся к Афоне.
- Коней во двор заведи да напои вдоволь. Где воду здесь берут, поди, знаешь.
- Мигом управлюсь, Иванка. Мне тут все ведомо, - заверил бобыль и выскочил из избы.
Терентий вытащил из подполья сулейку с брагой да миску соленой капусты с ядреными пупырчатыми огурцами. Когда вернулся в избу Афоня, старик приветливо молвил:
- У старца в келье, чем бог послал. Садись к столу, родимые.
Мужики перекрестились на божницу и присели к столу. Выпили по чарке и повели неторопливый разговор. Вначале Терентий расспросил Афоню о его жизни бродяжной, а затем о делах страдных в селе вотчинном.
Бобыль отвечал долго и пространно, сыпал словами, как горохом. Болотников одернул бобыля и обратился к старому посадскому:
- Как нонче в Москве, отец?