Далеко внизу, под взгорьем, зеркальной чашей застыло озеро, круто изгибалась Москва-река, за которой вёрст на двадцать в синеватой мгле утопали дикие дремучие леса.
Пахом опустился на землю возле Болотникова, свесил с крутояра ноги в мочальных лаптях и вымолвил тихо:
- Хороша матушка Русь, Иванка. И красотой взяла, и простор велик, но волюшки на ней нет. Везде мужику боярщина да кнут господский. - Захарыч распахнул сермягу, поправил шапку на голове, вздохнул и продолжал раздумчиво, с болью в сердце. - Кем я был прежде? Нищий мужик, полуголодный пахарь. Потом и кровью княжью ниву поливал, последние жилы тянул. Все норовил из нужды выбиться да проку мало. В рукавицу ветра не изловишь. Сам, поди, нашу жизнь горемычную видишь. Хоть песню пой, хоть волком вой. Как ни крутись, а боярского хомута мужику на Руси не миновать.
Пахом откинулся к сосне и высказал проникновенно:
- А в степях широких живет доброе братство. Вот там раздолье. И нет тебе ни смердов, ни князей, ни царя батюшки. Казачий круг всем делом вершит по справедливости и без корыстолюбия. В Диком поле мужик свою покорность и забитость словно рыбью чешую сбрасывает и вольный дух обретает. И волюшка эта дороже злата-серебра. Её уже боярскими цепями не закуешь, она в казаке буйной гордыней ходит да поступью молодецкой. Э-эх, Иванка!
Захарыч поднялся, обнял Болотникова за плечи и, забыв о гончарных делах, еще долго рассказывал молодому крестьянскому сыну о ратных походах, о казачьей правде и жизни вольготной. А Иванка, устремив взор в синюю дымку лесов, зачарованно и жадно слушал. Глаза его возбужденно блестели, меж черных широких бровей залегла упрямая складка, в голове носились неспокойные дерзкие мысли.
- Не впервой, Захарыч, от тебя о вольном братстве слышу. Запали мне твои смелые речи в душу. Вот кабы всех мужиков собрать воедино да тряхнуть Русь боярскую, чтобы жить без княжьих цепей привольно.
- Нелегко, Иванка, крестьянскую Русь поднять. Нужен муж разумный и отважный. Вот ежели объявится в народе такой сокол, да зажжет тяглецов горячим праведным словом, тогда и мужик пойдет за ним. Артель атаманом крепка… Вот послушай о нашем кошевом тебе поведаю. Эх, удалой был воитель…
Вековой бор на крутояре то гудит, то на миг затихает, словно прислушивается к неторопливому хрипловатому говору бывалого казака.
А среди густого ельника крался к вершине могутный чернобородый мужик. В суконной темной однорядке, за малиновым кушаком - одноствольный пистоль, за спиной - самострел. Ступает тихо, сторожко. Поднялся на взгорье, смахнул рукавом однорядки пот со лба, перекрестился. Раздвинул колючие лапы, высунул из чащобы аршинную цыганскую бороду и недовольно сплюнул.
"Тьфу, сатана! Да тут их двое. Пахомка с Исайкиным сыном притащился. Этот тоже с гордыней, крамольное семя. Прихлопнуть обоих и дело с концом, чтобы крестьян не мутили".
Мужик вытаскивает пистоль из-за кушака и прицеливается в широкую костистую спину Пахома. Но рука дрожит.
"Эк, затрясло. Чать не впервой на себя смертный грех принимаю", - мрачно размышляет мужик и, уняв дрожь в руке, спускает курок. Осечка! Свирепо погрозил пистолю кулачищем и снова взвел курок. Но выстрел не бухнул над взгорьем. Мужик чертыхнулся:
"У-у, дьявол! Порох отсырел. Везет же Пахомке".
Мужик зло тычет пистоль за кушак и тянется за самострелом. Натягивает крученую тетиву и спускает стрелу с каленым железным наконечником.
Стрела с тонким свистом пролетела над самой головой Пахома и впилась в корявый темно-красный ствол ели.
Пахом изумленно ахнул и дернул Болотникова за рукав.
- Ложись, Иванка. Ушкуйник!
Иванка опустился возле Пахома в траву и, не раздумывая, предложил:
- Из самострела бьют. Их мало, а может, и вовсе один. Иначе бы ватажкой налетели. Из ельника стрелу кидает. Ползем в обхват. Только спешно - уйдет лихой человек.
Захарыч согласно кивнул головой, предостерег:
- Мотри не поднимайся. Могут и насмерть зашибить.
Иванка вытащил из плетеного туеска охотничий нож и, низко пригнув голову, пополз к ельнику.
А в памяти невольно всплыли некогда высказанные слова отца: "В лес идешь нож прихватывай. Там зверья тьма-тьмущая, а его голой рукой не ухватишь. Батя прав. Но тут почище зверя кто-то лютует", помрачнев, раздумывал Болотников.
Разбойный мужик, разгадав замысел страдников, закинул за плечо самострел и поспешно нырнул в чащу.
Иванка, услышав торопливые, удаляющиеся шаги и треск сухого валежника по ту сторону крутояра, поднялся во весь рост, махнул рукой Захарычу.
- Ушел, лихоимец.
Пахом еще некоторое время продолжал лежать на земле, затем поднялся и подошел к Болотникову. Иванка встал возле старой разлапистой ели, ткнул пальцем на горицветы.
- Отсюда стрелял ушкуйник. Видишь - трава примята и шишки раздавлены. Видать, грузный был человече. Захарыч только головой крутнул:
- Однако разумен ты, Иванка. И отваги обменной и сноровки тебе не занимать. Где ратное дело постиг? Я старый воитель, и то разом не смекнул.
Болотников пожал плечами, прислушался. Но шорох затих. Лихой человек, видимо, уже спустился с крутояра, и теперь его надежно укрывал бор.
Ушкуйники - народ разбойный, свирепый. Болотников помнит, как лет шесть тому назад, к селу по Москве-реке на широких ладьях приплыла ватага лихих людей.
С пистолями, самопалами, кистенями и пудовыми дубинами ринулись к избам, разграбили животы, разбили княжьи амбары, похватали девок и надругались над ними.
Напали средь бела дня. Мужики и парни были в поле, а когда прибежали в село, разбойная ватага уже снялась. Долго еще над селом звучала отчаянная брань мужиков, истошные йыкрики баб и безутешные рыдания девок.
Бывали случаи, когда ушкуйники нападали на село из леса, со стороны взгорья. Так было перед крымским набегом, когда ватага в полсотню бородатых удальцов ночью высыпала с крутояра и пустила "красного петуха" под княжьи хоромы. Князь с дружиной находился в далеком ливонском походе. Разбив винные погреба и прихватив с собой рухлядь, пьяная ватага сошла к Москве-реке.
Болотников, осмотрев вблизи вершины взгорья чащу, присел на поваленную буреломом сосну и высказал:
- Здесь был не ушкуйник, Захарыч. Поодиночке они по лесам не бродят.
- А я, пожалуй, теперь смекаю, кто на нас самострел поднял. Я тому виной. Из-за меня, пня старого, и ты бы сгиб, - хмуро сказал Пахом.
- Кому же ты успел поперек дороги встать, Захарыч? Кажись, только вчера на село заявился. Кто твой недруг?
- На Руси злодеев немало, Иванка. Вот вернемся в баньку - там все и обскажу, - проговорил Аверьянов, а про себя подумал:
"Злобится Мамон. Видно, грамотки да старые грехи не дают ему покоя. Пора о столбцах Иванке поведать, а то неровен час - и на погост сволокут".
Набрав на взгорье глины в бадейки, Болотников и Захарыч спустились к озеру, перешли ручей по жухлому шаткому настилу и только стали подходить к бане, как над селом поплыл заунывный редкий звон большого колокола.
- Разве помер кто, - тихо произнес Захарыч.
Навстречу попался Афоня Шмоток. Босой, без шапки, в дырявых крашенинных портах. Кинулся к мужикам, завздыхал, козлиной бороденкой затряс:
- Ох, горе-то какое, православные. Беда беду родит, бедой погоняет. И чего токмо на Руси не деется…
- Сказывай толком, Афоня. Чего стряслось?
- Осиротил нас царевич молодехонький Дмитрий. Из Углича весть донесли - сгубили государева братца, ножом зарезали. - Шмоток оглянулся, понизив голос, добавил. - Болтают людишки, что-де боярин Борис Годунов к оному черному делу причастен.
Пахом и Болотников сняли шапки, перекрестились, а Афоня, вертя головой по сторонам, суетливо продолжал:
- Не зря в народе слух идет, что татарин Борис на государев престол замахивается. С колдунами он знается. Кажду ночь, сказывают, с ведунами по своей кровле на метле скачет, наговоры шепчет, царев корень извести норовит. Бывал я в Москве. Говорят людишки посадские, что он лиходею Малюте Скуратову свойственник…
Болотников и Захарыч, едва отвязавшись от Афони, побрели к баие, а бобыль все кричал вдогонку:
- В храм ступайте. Батюшка Лаврентий панихиду по убиеиному царевичу будет справлять.
Пахом, кряхтя, опустился на завалинку возле бани, устало вытянул ноги, проговорил:
- Экий седни день смурый, Иванка. Дождь помалу кропит, ворог стрелой кидает, царевичей бьют.
Иванка молча принес воды, вытащил из бани долбленое корыто и принялся замешивать глину.