Окружали озеро мохнатые зеленые ели, величавые сосны, кудрявые березки.
Андрей Андреевич и Якушка залезли в шалаш, наладили самострелы, затаились. Тимоха снял сапоги и потихоньку спустился в густые прибрежные камыши.
Холоп не впервой на княжьей потехе. Знал он хорошо леса, угодья дикой птицы, умел подражать голосу кряквы и не раз доставлял на господский стол уток.
Тимоха, погрузившись по пояс в воду, присел в камыши, накинул на голову пучок зеленой травы, приставил ладони ко рту и "закрякал".
Князь Андрей и Якушка приготовили самострелы и замерли в ожидании. Вскоре с противоположного берега, из зарослей, с шипящим свистом вылетел крупный селезень и с шумом плюхнулся на середину озера, высматривая серовато-бурую пятнистую самку.
Князь залюбовался горделивой птицей. Блестящие, с темно-зеленым отливом перья покрывали её голову и шею, грудь - темно-коричневая, бока - серовато-белые с мелкими струйчатыми полосками, надхвостье - бархатисточерное, средние перья загнуты кверху кольцом.
Тимоха еще раз крякнул. Селезнь ответил на зов "самки" частым кряканьем и быстро поплыл к берегу. Когда до шалаша осталось саженей десять, Телятевский натянул тетиву, прицелился и… опустил лук на колени: селезень, пронзенный чьей-то стрелой, взмахнул крыльями, попытался взлететь, но, смертельно раненный, забился в воде.
Князь Андрей зло толкнул Якушку в плечо, сердито зашептал:
- Пошто вперед меня птицу забил?
Якушка молча указал пальцем на лук. Стрела у него была на месте.
Телятевский озадаченно крутнул ус, выглянул из укрытия и застыл, уткнувшись коленями в землю. В саженях пяти, под густой кудрявой березой стояла златовласая девка в голубом сарафане. В руке у неё тугой лук, за поясом - широкий нож, за спиной - легкий самопал.
Лесовица, не замечая шалаша и князя, прикрытых лапами ели, положила на землю лук и самопал и принялась расстегивать застежки сарафана, собираясь, очевидно, плыть за уткой.
Тимоха перестал крякать, поднял голову из камыша и увидел на берегу лесовицу.
Андрей Андреевич погрозил ему пальцем, но Тимоха, не заметив княжьего предостережения, вытянулся словно жердь во весь свой рост и удивленно, весело молвил:
- Эх-ма! Здорова будь, Василиса!
Василиса вздрогнула, поспешно запахнула сарафан, подхватила с земли лук с самопалом и юркнула в заросли.
- Стой! Воротись! - выкрикнул Телятевский и кинулся за лесовицей. Однако вскоре запутался в зарослях и разгневанный вышел к озеру.
- Ловите девку. Не сыщете - кнута изведаете.
Тимоха и Якушка метнулись в лес. Князь ждал их около получаса, бранил на чем свет Тимоху и думал:
"Зело хороша плутовка, и в охоте удачлива. Единой стрелой селезня сразила".
Из лесу вышли челядинцы. Тимоха виновато развел руками:
- Как сквозь землю провалилась, князь. В эком глухом бору мудрено сыскать.
Князь срезал кинжалом лозину и стеганул Тимоху по-спине.
- Полезай в воду, холоп!
Тимоха, понурив голову, побрел в камыши.
- Откуда девку знаешь? - спросил его Телятевский.
- Тут бортник Матвей в лесу живет. Недалече, версты три от озера. А Василису старик при себе держит.
Князь посветлел лицом и снова забрался в шалаш.
К полудню собрал Телятевский богатую добычу. Места глухие, нехоженые, дичи развелось на озерах обильно. Выловил из воды Тимоха более двух десятков подбитых крякв.
Телятевский довольный ходил по берегу, подолгу рассматривал дичь, приговаривал:
- Зря князь Василий в свою вотчину отбыл. Такая охота ему и во сне не привидится. Зря!
Тимоха общипывал крякву, собираясь сварить её в ведерце на костре. Поднял на князя глаза и молвил деловито:
- Глухарей нонче в бору много. Вот то охота! Мы, бывало, с покойным отцом, царство ему небесное, в прошлые лета десятками мошников били.
- Место сие упомнишь ли, холоп?
- А то как же, батюшка князь, - заверил Тимоха, поднимаясь с земли. - Поначалу до Матвеевой заимки дойти, а там с полверсты до глухариной потехи.
- Возле Матвейки, сказываешь, - раздумчиво проронил Телятевский и заходил по берегу. В памяти предстала княгиня Елена - молодая черноокая супруга. Заждалась, поди, истомилась в стольном граде да в душных теремах. В вотчину просилась - не взял. Мыслимо ли ей в колымаге более сотни вёрст трястись. Первая жена князя оказалась квелой, семь лет её хворь одолевала, а затем вконец занемогла и преставилась.
На Елене, дочери окольничего Семена Никитовича Годунова, Андрей Андреевич был женат всего второй год.
- У нас в семье хилых не водится, здоровьем никого бог не обидел, - похвалялся князь.
Правду сказал Семен Никитович. Дочь его так и пышела здоровьем. И красотой взяла, и умом, и нравом веселым.
"Ежели мне сына подарит - всей Москве гулять. А Елене любую забаву разрешу, пусть потешится. Даже на коня посажу, озорницу", - с улыбкой размышлял Телятевский.
Князь зашагал к шалашу и услышал, как возле костра Тимоха рассказывал Якушке:
- Я её из самопала едва не сразил. За ведьму лесовицу принял. А у бортника вновь повстречал. Ну и краля, скажу я тебе…
Андрей Андреевич подошел к костру, съел пахнущую дымом горячую утку и порешил:
- Веди к бортнику, Тимоха. Глухариную потеху будем справлять.
Глава 10. ДЕВИЧЬЯ ТРЕВОГА
Василиса второй день пряталась в лесу. Так старый бортник повелел. Девушка перед этим сидела на дозорной ели и заметила на лесной дороге всадников.
- Мамон с дружиной едет. Чую, недобрый он человек. Прихвати с собой нож да самопал для береженья и ступай, дочка, в лес. Коли Мамон у меня в ночлег встанет - в избушку не ходи. Я тебе знак дам - костер запалю. Узришь к вечеру дым - на дозорной ели ночь коротай. Да, гляди, с ратником не столкнись, - озабоченно проговорил Матвей.
Василиса зашла в избу, сняла со стены самопал да охотничий нож и, распрощавшись со стариками, побрела в глухой бор.
Бортник прошел на пчельник к дозорной ели.
"Берсеня упредить забыл. Неровен час, заявится на заимку и - прощай его головушка. Один привык в избушку ходить", - в тревоге подумал Матвей, взбираясь на дерево. Вступил на плетеный настил и потянул на себя веревку. На самой вершине ели сдвинулась поперек ствола мохнатая лапа, обозначив зеленый крест из ветвей.
- Вот теперь пущай и Мамон наведывается. Федьке издалека крест виден, не прозевает.
Княжий дружинник, оставив вокруг заимки в ельнике засаду, подъехал верхом на коне к пчельнику.
- Убери коня, родимый, - предостерег Мамона бортник, выходя навстречу.
- Это пошто? - хмуро вопросил пятидесятник.
- Пчела теперь на конский запах сердита. Жалить зачнет.
- Полно чудить, старик, - отмахнулся Мамон. Однако не успел он это вымолвить, как над ним повис целый пчелиный рой. Пятидесятник замахал руками, надвинул шапку-мисюрку на глаза и повернул назад. Но было поздно. Пчелы накинулись на коня и грузного всадника.
- Прыгай наземь, а то насмерть зажалят, - воскликнул Матвей, запрятав лукавую усмешку в густую серебристую бороду.
Мамон проворно спрыгнул с коня и, вобрав голову в стоячий воротник кафтана, бросился наутек от пчельника.
"Вот так-то, родимый. Теперь долго будешь мою заимку помнить!" - насмешливо подумал старик.
Мамон, распухший и гневный, ввалился в избу. Грохнул по столу пудовым кулачищем и накинулся на бортника:
- У-у, чертов старик! Мотри - всего покусали. Мне княжье дело справлять надлежит, а кой теперь воин.
- Не виновен, родимый. Я заранее упреждал, - развел руками Матвей.
- Не гневись, батюшка Мамон Ерофеич. Я тебе примочки сготовлю, к утру все спадет, - засуетилась вокруг пятидесятника Матрена.
Мамон затопал сапожищами по избе, заглянул за печь, на полати и, недовольно пыхтя, опустился на лавку.
- Девку где прячешь, старик?
- Отпросилась в храм помолиться, родимый. В село сошла.
- Когда назад?
- Про то один бог ведает. Соскучала тут в глухомани по людям да и покойных родителей помянуть у батюшки Лаврентия надо. Должно, после святой троицы заявится, - неопределенно вымолвил бортник.
Пятидесятник сердито хмыкнул в цыганскую бороду и попросил квасу. Матрена зачерпнула ковш в кадке, подала с поклоном. Мамон, запрокинув голову, жадно, булькая, пил, обливая квасом широченную грудь. Осушил до дна, крякнул и швырнул ковш на стол. Вышел на крыльцо, кликнул десятника, приказал:
- В засаде сидеть тихо. Чую, мужички где-то рядом бродят. Коли что заметите - немедля мне знак дайте. А я покуда прилягу.
К вечеру Матвей запалил возле бани костер. Накидал сверху еловых лап, а под них дубовый кряж положил. Высоко над бором взметнулись клубы синего дыма.
Прибежал десятник, строго спросил бортника:
- Пошто огонь развел на ночь глядя?
- Свое дело справляю, родимый. Из кряжа дупло выжечь надо. Пущай малость обгорит. Мне князь, почитай, вдвое оброк прибавил, а дуплянок нет.
- Дуплянки днем готовить надо.
- Днем нельзя. Пчела мед собирает, а на дым к колодам не полетит. Будет вокруг пчельника без толку роиться.
Десятник потоптался возле костра, хотел было разбудить Мамона, но передумал, махнул на деда рукой и снова побрел в заросли.
Всю ночь сидели в засаде княжьи люди. Рано утром пятидесятник собрал дружину и повелел ей идти в розыски по лесу.
- Притомились мы, Мамон Ерофеич. Дозволь немного соснуть, - хмуро сказал десятник.