Глава 5. В ЗАСТЕНКЕ
Звякнула ржавая цепь. Иванка вытянул ноги, стиснутые дубовыми колодками. Железный ошейник больно сдавил горло. Болотников зло плюнул и придвинулся к прохладной каменной стене. Ни встать, ни лечь, и темь - хоть глаза выколи. В застенке сыро, зябко. Холодные, тягучие капли падают с потолка на курчавую голову. Иванка пытается передвинуться, но короткая цепь и железа давят.
Застенок - в подвалах княжьего терема. Когда-то старый покойный князь возводил белокаменный храм Ильи Пророка в своей вотчине. Оставшимся камнем повелел Телятевский выложить подвалы терема, где хранились огромные дубовые бочки с винами. Тогда же приказал князь соорудить глубоко в земле под подклетом темницу.
Шаги - гулкие, словно удары вечевого колокола. В застенок по узкому каменному проходу спускался Мокей с горящим факелом и ременным кнутом. Отомкнул висячий пудовый замок на железной решетке, втиснулся в темницу, окинул молодого Болотникова ехидным взглядом и приставил факел к стене.
- Не зябко на камушках?
Иванка не ответил, бросив на телохранителя недобрый взгляд.
- Молчишь, нищеброд? Ничего, сейчас я тя подогрею.
Мокей ударил Болотникова кнутом.
- Примай гостинчик, Ивашка!
Болотников стиснул зубы, кольца волос пали на лоб.
- Молчишь? Ну, получай еще!
Жжих, жжих!
Свистит кнут - раз, другой, третий… Цепи звенят, ошейник душит, стискивает горло. Рубаха прилипла к телу, потемнела от крови. Но Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.
Погас факел. Вдоволь поиздевавшись, усталый Мокей зло прохрипел:
- Теперь будешь знать, как гиль среди мужиков заводить.
На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.
"Лежачего в железах избивает, пес. Ну, погоди, придет и твой час", - негодовал Болотников.
А по соседству, в таком же темном подвале томился Пахом Аверьянов. Его не заковали в цепи, лишь на ноги вдели колодки.
В первый день ничем не кормили. Утром холоп Тимоха принес в деревянной чашке похлебку, горбушку черствого хлеба, луковицу да кружку воды.
- Помолись, старик, да за снедь принимайся.
- Голодное брюхо к молитве глухо, мил человек.
- А без молитвы грех. Видно, обасурманился во казаках?
- Животу все едино, - вымолвил Пахом и принялся за скудное варево.
- Ишь, еретик. А поведай мне, как басурмане своему богу молятся? - полюбопытствовал холоп.
Пахом глянул на простодушно-глуповатое лицо Тимохи и высказал:
- Они молитвы без мяса не бормочут.
- Энто как?
- Поначалу мясо жуют, потом молятся. Кабы мне не постно трапезовать, а как в орде барашка съедать, тогда бы и тебе поведал.
- Ишь ты, - ухмыльнулся Тимоха и замялся подле решетки. - Одначе, занятно мне, казак.
Холоп загремел запором и заспешил наверх. Вскоре вернулся он в темницу и протянул скитальцу большой кусок вареной баранины.
- На княжьей поварне стянул. Страху из-за тебя натерпелся. Ешь, старик, да борзей сказывай.
"И впрямь с дуринкой парень", - подумал Пахом. Не спеша поел, довольно крякнул, смахнул с рыжей бороды хлебные крошки, перекрестил лоб и произнес:
- А молятся басурмане так. Поначалу полбарана съедят, потом кафтаны с себя скидают, становятся друг против друга и по голому брюху дубинками постукивают да приговаривают: "Слава аллаху! Седни живот насытил и завтра того пошли".
- Чудно-о, - протянул, крутнув головой, Тимоха. - А дальше?
- Опосля татаре вечером кости в костер бросают, а пеплом ладанку набивают. Талисман сей к груди прижмут, глаза на луну выпучат и бормочут, скулят тоненько: "И-и-иаллах, храни нас, всемогущий, от гладу и мору, сабли турецкой, меча русского, копья казачьего…" Вот так и молятся, покуда месяц за шатром не спрячется.
- А не врешь? - усомнился Тимоха.
- Упаси бог, - слукавил скиталец и, протянув холопу порожнюю чашку, вопросил:
- Болотниковы в темнице?
- Сидят. Кормить их три дня не велено. Отощают мужики. Приказчик страсть как зол на смутьянов. До Леонтьева дня, сказал, не выпущу, - словоохотливо проговорил Тимоха.
- А как же поле пахать? У Исая три десятины сохи ждут.
- Почем мне знать. Наше дело холопье - господскую волю справлять.
Пахом озабоченно запустил пятерню в бороду, раздумчиво крякнул:
- Покличь ко мне Мамона, парень.
- Недосуг ему. Собирается беглых крестьян ловить.
- Скажи пятидесятнику, что Пахом ему слово хочет молвить.
- Не придет. Пошто ему с тобой знаться.
- Придет, токмо слово замолви. А я тебе опосля о казачьем боге поведаю.
- Ладно, доложу Мамону Ерофеичу. Токмо не в себе чего-то пятидесятник, - пробурчал Тимоха и удалился из темницы.
Княжий дружинник заявился в застенок под вечер.
Поднял фонарь над головой и долго, прищурив глаза, молча взирал на скитальца.
- Ну-у!
"На царева палача Малюту Скуратова, сказывают, пятидесятник схож. Лютый мужик. Младенца задушит - и оком не поведет", - пронеслось в голове Пахома.
- Не ведал, что снова свидеться с тобой придется. Думал, что князь тебя давно сказнил за дела черные.
- Рано хоронишь меня, Пахомка. Седни о тебе за упокой попы петь зачнут.
- Все под богом ходим, да токмо поскриплю еще на этом свете и волюшку повидаю.
- В тюрьму двери широки, а обратно узки, Пахомка. Молись богу да смерть примай.
- Не тебе, злодею, меня судить. Я человек княжий.
- Раньше бы князю на меня доносил. Топерь припоздал. Скажу князю, что ты его мерзкими словами хулил. Простит он меня за бродягу никчемного. Пошто ему мужик захудалый?
- Черпая душа у тебя, Мамон. Десятки невинных людей загубил. Не простит тебе бог злодеяния, особливо за княжну юную.
У пятидесятника при последних словах узника затряслась борода. Он невольно оглянулся и зло прохрипел:
- Замолчи, сатана! Прощайся с белым светом.
- Я смерти не боюсь. Много раз близко её видел, когда с крымцами да ногаями в ратном поле бился. Да только и тебе нонче не жить.
- Мой век еще долгий, Пахомка.
Аверьянов сверкнул очами.
- Закинь гордыню, Мамон. О душегубстве твоем еще один божий человек ведает. Уговорились мы с ним: коли погибну от твоёй руки - потайные грамотки на княжьем столе будут.
Мамон отшатнулся, лицо его перекосилось, дрогнула рука с пистолем.
- Нешто столбцы те сохранились?
- Столбцы в ларце, а ларец и по сей день в заветном месте лежит. Хранит его божий человек.
Пятидесятник метнулся к скитальцу, схватил за горло.
- Кто-о-о? У ково грамотки, сатана?
- Смерть приму, но не выдам, - твердо сказал Пахом, отталкивая пятидесятника.
Мамон отпустил старика, скрипнул зубами, рванул ворот рубахи и опустился на каменные ступеньки. Долго молчал; пожевав губами, спросил:
- Отчего при князе смолчал?
- О том мне знать, - уклончиво отозвался Пахом.
- Хочешь, я тебе денег дам? Десять рублев отвалю.
- Твоих денег мне не надо. Они кровью мирской залиты.
- У-у, дьявол! - злобно воскликнул Мамон. - Пошто звал?
- Страда идет, хлебушек надо сеять. Отпусти меня и Болотниковых из темницы.
- А язык свой на замок запрешь?
- Выпустишь - смолчу, - пообещал Пахом.
Мамон что-то невнятно буркнул и, глухо стуча сапогами, неторопливо начал подниматься наверх.
Пятидесятник вышел во двор, постоял, раздумчиво теребя бороду, возле красного крыльца и направился в княжьи терема.
- Дозволь, князь, слово молвить? - с низким поклоном спросил Мамон, войдя в господские покои.
Андрей Телятевский в одной просторной белой рубахе сидел за столом и заряжал огневым зельем самопалы и пистоли.
Князь собирался на озера - самое время дичь бить. Челяди своей заряжать пистоли больше не дозволял. Прошлым летом охотничий снаряд готовил ему Мамон. Пятидесятник переусердствовал, зелья лишку вложил. Пистоль на озере разорвало - князь руку себе опалил и слегка поранил. Пятидесятника кнутом самолично отстегал и с той поры сам огневое зелье себе готовил.
- Чего стряслось?
- Мужики вчера маленько пошумели. Твою пашню засеяли, а бобыльскую да беглого люда загоны поднимать не захотели. Трех горлопанов в подвал свели. Седни мужики смирились - вышли засевать поле. Мыслю, и этих крикунов неча без дела держать. Прикажи выпустить, князь.
- Отчего приказчик мне ничего о смердах не поведал? - сердито проговорил Телятевский. - В вотчине гиль, а князь о том не ведает.
- Да шум не велик был, князь, - пряча вороватые глаза в пол, произнес Мамон. - А приказчик сказать тебе оробел. Серчаешь ты, князь, когда крестьяне не при деле.
- Довольно языком молоть, - оборвал пятидесятника Андрей Андреевич и приказал, - мужиков из подвала выгнать, кнутом поучить - и за соху.