С самого раннего детства, еще не сознавая себя самого, как человека и личность, я тем не менее чувствовал, что живу на какой-то особой планете. В месте, чем-то очень сильно отличающемся от всего остального мира. И это чувство накладывало отпечаток на мое развитие с тех самых пор и до времени, когда я стал разбираться в этом осмысленно. Я понял, что причиной тому не только суровый климат и особые психологические условия, связанные с тем, что ходили мы по земле, сплошь усеянной костями. Где даже могилу полагалось иметь не всякому человеку. Все мы, жившие там, понимали все это, и не то чтобы мирились с этим, а принимали это как естественное и необходимое свойство нашей жизни. Этот сплав невыносимо сурового климата и тяжелого психологического бремени, связанного с лагерным прошлым Колымы, тем не менее рождал в людях самые лучшие душевные качества. Все мое детство и юность связаны с пониманием того, что людям можно и нужно верить так же, как если бы это были твои друзья или родственники. Мы никогда не закрывали двери своих бараков или квартир. Не прятали бумажники в раздевалках и общественных заведениях. Воспринимали людей изначально хорошо. Теперь я понимаю, что все те страдания и боль, пережитые людьми в годы, когда Колыма была столицей ГУЛАГа, и тот климат, который ограничивал попадание сюда "всех подряд", сделали эту среду местом особенной душевной чистоты. Но эти же факторы в других условиях делали нашу жизнь весьма сложной.
Поколение моих родителей и их родители, живших в самих лагерях или в непосредственной близости от них, принимали это как данность, и нас, своих детей, игравших на их развалинах, от них не отгоняли.
Бояться этого – как бояться 60-градусного мороза. Да, холодно, да, не комфортно. Но что же теперь – не жить и не работать? Принимая эту данность, жили дальше.
Так распорядилась история, что Колыма для многих японских военнопленных на долгие годы стала местом пребывания в лагерях, а затем и постоянного проживания там. Далеко не все из них вернулись на родину в Японию в 1949 г. Многие остались лежать в промерзшей колымской земле, многие, пытаясь бежать, пропали без вести, некоторые остались сидеть в лагерях до 1956 г. И буквально единицы из них остались жить в Магадане уже после 1957 г. Обзавелись семьями и долгие годы работали на предприятиях города.
Лишь в 1991 г., по разным данным, сорок два японских военнослужащих, незаконно осужденных в 40–50 годах XX века по 58-й статье УК РСФСР, были реабилитированы Тихоокеанским и Дальневосточным военными трибуналами.
Лишь с 1992 г. МИД России начал выдавать удостоверения о труде бывшим японским военнослужащим, находившимся в плену в СССР. Однако и после этого японские официальные органы не торопятся дать пенсии своим соотечественникам.
В Японии наличие военнопленных на территории Советского Дальнего Востока не признавалось официально до этого времени. А с 1992 г. японские власти утверждают, что рассматривать вопрос о компенсациях своим военнослужащим, находившимся в плену в СССР, не целесообразно за сроком давности. Хотя японские военнопленные, репатриированные из лагерей в США, Англии и Новой Зеландии пользуются всеми льготами ветеранов Второй мировой войны.
Многие из оставшихся японцев понимали, что тогдашнее японское общество весьма несправедливо в социальном плане и в этом видели преимущества жизни в СССР. Некоторые остались по личным мотивам. Среди японских военнослужащих был большой процент симпатизировавших идеям коммунизма. По разным данным, до половины из числа почти 600 ООО военнопленных, находившихся в лагерях на территории СССР, в той или иной мере сотрудничали с компартией Японии. Многие по возвращении на родину вступали в нее, уже не подвергаясь пропаганде ГУЛАГа.
Эти, подтвержденные историками, факты говорят о том, насколько сложна была психологическая обстановка тех лет. Как все это не однозначно воспринималось самими японцами во время и после окончания войны – их агрессия в Китае, дальнейшее поражение и роль униженного итогами войны народа.
Все это не могло не накладывать отпечатка на героя моей книги.
Все имена и фамилии в этой книге вымышлены, всякое совпадение является случайным.
Глава 1 Похороны отца
Холод пробрал в пути,
у птичьего пугала, что ли
в долг попросить рукава
Матсуо Басё
"Это февраль. Зима. Согласно календарю".
С самого утра с языка не сходит эта строка из стихотворения Бродского. Я истязаю себя, пытаясь вспомнить следующую строчку, но мне никак это не удается. Почему она так навязчива сегодня, почему именно она? Наверное потому, что сегодня действительно февраль. И еще, наверное, во второй строчке есть что-то, что вызывает во мне подсознательное желание ее повторять. Ну что же там дальше?
Тут память моя проясняется. Слава, Тебе, Господи.
"Когда опротивеет тьма, тогда я заговорю", – наконец-то вспоминаю я.
Да, но, во-первых, там был не февраль, а январь.
А, во-вторых, что же там дальше?
Кажется, так:
Пора. Я готов начать.
Не важно, с чего. Открыть рот.
Я могу молчать.
Но лучше мне говорить.
О чем? О днях, о ночах.
Или же – ничего.
Или же о вещах.
О вещах, а не о
людях. Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд.
Как писать на ветру.
Вот оно в чем дело. В этом отрывке все связано с сегодняшним днем. Тут тебе и о людях, и о вещах, и о смерти, и о речах. Сегодня обо всем этом говорить будут много. Вот почему это стихотворение сегодня с утра со мной.
Все мы стоим на краю нового Магаданского кладбища, насквозь промерзшие, осыпанные инеем, щеки горят огнем, руки уже посинели и закоченели так, что мне кажется, будто замерзла суставная жидкость. Интересно, сколько сегодня градусов, – 30 или все -35? Мы не можем позволить себе не покрывать головы, иначе мороз и ветер нас самих вгонят в могилу. А она сейчас мне кажется такой страшной – эта яма. Страх этот заглушает боль и гонит мысль о том, что мы с отцом уже никогда не увидимся. Как много меня связывает с этим человеком и как мне теперь жаль, что он уже никогда не узнает, не почувствует, что для меня значило его присутствие на этом свете. Мне все еще не верится, что это он лежит в гробу. Мыслю отстраненно, будто он просто опаздывает, или мы собрались совсем по другому поводу.
Что это, нежелание или, точнее, невозможность поверить в это, или я настолько бездушен, холоден к смерти как к любому другому событию в жизни.
Кстати, смерть – это событие в жизни или это уже событие вне жизни? Надо поразмышлять над этим.
Что за мысли в моей голове, о чем я только думаю? Черт возьми, как все же быстро растут эти кладбища, вот только недавно оно считалось новым, а теперь я не вижу противоположной ограды.
Определенно, вымирают люди гораздо быстрее, чем рождаются.
Как много снега этой зимой и как холодно.
Вижу, что сугроб доходит мне до пояса, а там, на его далекой родине, совсем скоро, должно быть, зацветет вишня. Когда-нибудь я непременно поеду туда именно в это время, буду любоваться ее распустившимися цветами и вспоминать его. Я всегда буду помнить о нем, глядя на сакуру, на чужую непонятую красоту.
Ветер задувал все сильнее, поднимая мелкую снежную пыль над высокими сугробами. Вот здесь, на краю кладбища, я начинаю понимать, что эта земля создана Господом лишь для смерти, но не для жизни и уж тем более не для счастливой жизни. Земля не хочет принимать никого – вон как смерзлась, как камень. Ломы гнутся. Несчастные копатели могил. Тут в пору взрывчаткой работать, так ведь нельзя.
Повсюду дымят небольшие кострища из старой автомобильной резины, дабы хоть немного отогреть землю под очередные захоронения.
Каково же отцу было жить на промерзшей Колыме и мечтать о цветущей сакуре?
Не могу сосредоточиться, мысли путаются. О чем я сейчас думаю, я ведь должен скорбеть. Да, отец умер, это горе.
В то же время я понимаю, что жалеть мне о случившемся не стоит. Это страшная мысль, но мне она кажется настолько искренней и понятной, что мне не стыдно так думать. Как все же много ему выпало пережить в этой его долгой, очень долгой и непредсказуемой жизни. Человек не должен переносить такое количество страданий.
Но никто в этой жизни не получает испытаний более того, что может вынести.
Опять меня занесло в философию. Что же происходит в моей голове? Может это "горе потери", но почему тогда я так ясно чувствую, что ему стало очень спокойно и свободно и что, пожалуй, только теперь для него завершились все его беды и страдания.
Может быть, единственное, о чем он сейчас сожалеет, так это о нас, его детях, о том, что, возможно, очень не скоро, ему удастся с нами встретиться. Хотя, о чем я думаю, все ведь в руках Господа, на все Его воля.
Долго ли мы уже здесь находимся. Я совсем потерял чувство времени.
Все замерзли, нужно рассчитаться с похоронной командой. Наверно, они уже заждались меня в предвкушении "горячительного".
Их можно понять, работать на кладбище, каждый раз видеть смерть, да еще в такую холодину. Без водки тут никак не справиться.
О чем я только думаю? О смерти, да сейчас я думаю о ней.