– Конечно, мой хороший, я буду твоей, твоей навсегда. – Она целует меня, гладит мою голову, спину, ее тело горит огнем. Я сжимаю ее грудь в своих руках. От всего этого голова моя идет кругом, сознание туманится, плоть моя, так непривыкшая к женскому теплу, прорывается наружу, еще мгновение и мое семя извергается. Я не могу удержать стона и дрожи в теле. – Хорошо, хорошо, мой Санечка, ты у меня молодец.
Ирина целует меня еще сильнее, гладит мое лицо, прижимается ко мне. По всему моему телу пробегает словно разряд электричества. Я обмяк в ее руках. Нет сил удерживать сознание, и я проваливаюсь в сон.
Совсем не помню, как прошли несколько часов этой ночи. Утром, еще не начало светать, когда Ирина разбудила меня. Она одетая стояла перед кроватью на коленях, гладила мое лицо и целовала губы.
– Санечка, поселок уже просыпается, мне пора идти. Не нужно, чтобы меня кто-то видел. Я буду искать с тобой встречи сегодня днем, а ночью постараюсь прийти сюда.
За последние полтора года режим серьезно смягчился, но все же не настолько, чтобы осужденные свободно встречались с гражданским населением. К тому же Ирина во всех отношениях была активисткой того времени. Она призывала сверстников к новым трудовым подвигам, политической грамотности, увлекала молодежь спортом, сама была прекрасной спортсменкой. Очень стройна, природная смуглость кожи, непременный румянец на щеках и пылающие жизнью глаза.
Будучи секретарем комсомольской организации леспромхоза она никак не могла открыто держать себя. Ей нельзя было показывать своего отношения ко мне. Вопрос этот сразу же станет политическим. Не обсуждая этой темы, мы оба все понимали. Терпение, нам обоим нужно только терпение. В воздухе уже витало мое освобождение, но пока мы должны быть осторожны, мы будем счастливы, мы будем вместе.
– Я решил, что без тебя дальнейшей жизни у меня нет, помни это.
– Мы будем жить здесь. Мы будем счастливы. – Напоследок она крепко целует меня, поднимается и, остановившись в дверях, прикладывает пальцы к губам. – Все побежала.
В то утро я долго не мог прийти в себя. Мне все казалось, что произошло что-то особенное, что жизнь моя в корне изменилась. Как если бы меня освободили в 8 часов утра, и я уже на работу вышел свободным человеком. Но вряд ли окружающие поймут эту мою перемену. Для них я все еще зэк, и сколько мне сидеть, никому из них не ведомо. Нужно собраться, нужно закрыться, терпение и еще раз терпение. Все будет хорошо, только бы не наделать ошибок, не раскрыться раньше времени.
Встав, я первым делом проверил котел. Жар в печи еще сохранился, но нужно было срочно подкинуть уголь. Сделав это, я выпил кружку кипятка с сахаром, оделся и пошел в здание Поселкового совета. Нужно получить наряд на сегодняшний день, отметиться, что я все еще здесь, а то потеряют, искать начнут. Да и позавтракать нужно. Сил мне на этот день нужно много, вечер может быть долгим, а ночь короткой. Буду надеяться, что Ирине удастся вырваться ко мне. На память приходят строки Басё.
Уходит земля из-под ног.
За лёгкий колос хватаюсь…
Разлуки миг наступил.
Да, лаконична его поэзия, лаконична и гениальна.
Я подхожу к дому, в котором располагается Поселковый совет. У крыльца стоят люди, курят, разговаривают. Кого-то из них я знаю по именам, других только в лицо. Приветствую всех и прохожу вовнутрь. В одной из комнат нахожу Тимофея Васильевича, который отвечает за выдачу нарядов на текущий день. Он же выдает талоны на питание.
– Ну, что, Синдзи, сегодня ты по-прежнему в котельной трудишься, нужно скорейшим образом запустить второй котел. В помощь тебе даю двух молодых ребят, вчера прибывших из Усть-Омчуга, один сварщик, другой каменщик. Надеюсь, с их помощью дело пойдет быстрее. Получи талоны на питание и, как позавтракаешь, заходи ко мне, пойдете на работу вместе.
Все это время, пока он говорил, я пытался уловить в его словах что-нибудь необычное, о том, знает он о сегодняшней ночи или нет. Ирина не ночевала на привычном месте. Это не могло остаться незамеченным.
Придали этому какое-то значение или нет?
В комнате еще трое. Все молча сидят на стульях, расставленных у стены. Двоих я знаю – это бригадиры ремонтных участков. Третьего не знаю, лицо каменное, смотрит в сторону, но взгляд цепкий, внимательный. Не иначе НКВДешник. Зачем он тут, может, и по мою душу.
Но нет, тогда все обошлось. Видно время вносило свои коррективы, и прежняя подозрительность постепенно заменялась желанием доверять, верить людям.
Мы как-то это быстро поняли и решили, что совсем недалеко то время, когда мы сможем не прятать от окружающих свои чувства.
Но это в ближайшем будущем, а в тот день я был максимально собран и внимателен. Старался не пропустить мимо ни единого взгляда, ни единого жеста. Делал все с особой тщательностью.
Выйдя из комнаты, неспешно пошел в столовую. Уже который день на завтрак давали "сечку" – сеченое пшено, сваренное на воде, хлеб, немного сливочного масла и чай с сахаром. Каши можно было съесть, сколько пожелаешь. Бригады, работавшие на открытом воздухе, старались кормить получше. Но в это утро, аппетита не было. Есть совсем не хотелось. Все сознание было заполнено ею, моей Иринкой, этой ночью и надеждами на будущие встречи.
В столовой я сел в дальнем углу за пустой стол. Внимание мое заняли те лица, которых я раньше не видел. Вот через стол сидели двое молодых парней, похоже, это те самые ребята, с которыми мне придется работать оставшиеся дни.
Ели они с аппетитом, очевидно, такой паек и для них роскошь. На вид ребята уж больно худы, лица бледные, изможденные, уставшие, но глаза горят.
Не удивительно, если окажутся детдомовскими.
Один из них, черноволосый, явно побойчее. Больше говорит и взгляд тверже. Внешне, я бы сказал, он из казаков. Характерные широкие скулы, чуть приподнятые уголки рта, голубые глаза и вьющиеся волосы.
Второй больше слушает, молчит и лишь кивает головой. С виду он похож на северного русского, может быть, карела или финна. У него даже брови светлые и волосы светлые настолько, что можно сказать белые, и не густые.
Глаза голубые, но не такие, как у брюнета. У того они темно-голубые, у блондина же, почти прозрачные, я бы даже сказал, водянистые.
Блондин, ел не спеша, тщательно пережевывал пишу и делал это как-то вдумчиво. Брюнет же метал в рот ложку за ложкой, не особенно задумываясь над тем, что он ел. Оба они по нескольку раз ходили за чаем, но и это они делали по-разному.
Блондин двигался неспешно, медленно наливал чай, успевал при этом осматриваться по сторонам, подходил к большой чаше с хлебом и выбирал себе корочки.
Брюнет же пробегал между столами, вливал в свою кружку чай, непременно расплескивая его при этом. Хватал, не глядя, пару кусков хлеба и также стремительно бежал к столу.
Этих недолгих наблюдений мне хватило, чтобы понять, с кем из них мне будет проще построить взаимоотношения и на кого полагаться в работе.
День тот прошел быстро, но, главное, с толком. С ребятами мы сработались. Несмотря на мои опасения в том, что между нами может возникнуть недопонимание, все пошло, как нельзя лучше. Относились ко мне они с сыновним почтением и называли на русский манер Сан Санычем. Ни один из них ни взглядом, ни жестом ни разу не показал мне своего неуважения, хоть и был я зэк, да к тому же японский пленный. Для них я все же оставался старшим и, главное, более опытным. Возможно, что инструктировали их на мой счет так, чтобы они во всем меня слушали. Работа у нас втроем спорилась. Блондина звали Андреем, и он оказался сварщиком. Большую часть времени мы проводили с ним в поисках неисправностей котла и системы труб. Брюнета звали Степан. Он оказался неплохим каменщиком. Живо бегал за водой, месил раствор и восстанавливал кирпичную кладку уже отремонтированного котла.
Отправляя их вечером в поссовет, я уже думал о том, как скоро мы справимся с этой работой. Чем быстрее мы все сделаем, тем быстрее их вернут по домам. Ну а меня, следовательно, на Кулу, в лагерь. Думать об этом сейчас не хотелось – страшно.
Было уже почти двенадцать, когда я услышал шаги. Это была моя Иринка. Она вошла в комнату, и все в этом мире изменилось. Все стало прекрасно, все заблагоухало. Надежда входила в месте с ней. Надежда на то, что я еще буду счастлив.
Она положила на стол сверток и сразу же обняла меня. Господи Всемогущий, как я был счастлив тогда. Спасибо, что все это было. Вокруг уже не было ни зимы, ни Колымы. Не было зоны и десяти лет заключения, не было отчаянья и боли.
Была только моя любовь, моя надежда и мое будущее. Меня окутал ее запах и ее волосы. Ее дыхание пьянило.
Возможно ли это, такое чувство испытывать мне, здесь и сейчас. Еще недавно я считал себя почти мертвым, по крайней мере духовно, и вдруг появилась она.
– Я не могу этому поверить, я просто не могу этому верить.
– Что ты там шепчешь, мой хороший. О чем говоришь?
– Я не могу объяснить тебе всего. Иринка, я сейчас опьянен тобой настолько, что не могу изъясняться точно. Мне трудно поверить в то, что спустя все эти годы ко мне пришло столько радости. Радость эта – ты.
– Хороший мой, скоро ее будет еще больше. Тебя освободят. Вот увидишь, скоро освободят всех оставшихся политических. За последние два года в области закрыли столько зон, что не подсчитать. Не волнуйся сейчас ни о чем, иди ко мне.
Она расстегнула полушубок и крепко прижалась ко мне. В ту ночь в нашей жизни произошло все то, что я до сих пор считаю нашей свадьбой. Я сказал ей, что не хочу расставаться с ней никогда. Сказал, что буду делать все для того, что бы она была со мной счастлива. И как только меня выпустят на свободу, мы непременно поженимся.
Тогда мы оба были счастливы.