"В ситуации "или-или" невозможно сделать правильный выбор, в ситуации "или-или" всегда выбирай смерть", – как мне теперь эта мудрость понятна. После случившегося ничто уже не может решаться легко в моей жизни. Впереди меня ждет только боль, причем настолько мучительная, насколько это возможно вынести человеку.
Тогда я спрашивал себя, могу ли я, хотя бы мысленно, просить совета своего отца, чтобы он подсказал мне, как поступить? Каким хотел бы видеть мое решение, что сильнее в нем? Желание видеть рядом сына, пусть даже ценой возможного предательства, или принять его жертву, но знать, что тот до конца остался верен принципам своих предков, оставаясь самураем до конца. Попирая смерть, как если бы она вовсе ничего не значила по сравнению с честью. С честью воина.
В какой-то момент я понял, что думать так не смею. Не могу я перекладывать решение даже мысленно, даже частично, ни на кого. Это должен быть лишь мой путь, и сделать его мне следует так, чтобы потом за это решение мне не было стыдно, в чьи бы глаза я ни посмотрел.
Так или иначе, объяснить этот выбор вряд ли мне когда-нибудь представится возможным, да и сделать это почти нельзя. Слишком многое нужно объяснить из того, в чем и сам не всегда разбираешься.
Решение придет само – итогом всего моего прошлого. Разве не в этом заключается смысл воспитания? Не прятать своего ребенка от всех проблем этого сурового мира, а подготовить его к ним. Дать ему все то, необходимое в будущем, что поможет ему справляться с бедами и невзгодами этой жизни. Заложить в нем запас знаний и условных рефлексов для выживания и добиться от него понимание сути вещей для того, чтобы в любой ситуации оставаться человеком благородным и принципиальным.
Эта идея моих родителей и учителей должна дать мне возможность и силы сделать правильный выбор. Миром правят идеи, а я часть этого мира и должен помнить их. Они укрепят меня в минуту, когда смерть, возможно, приблизится ко мне так близко, что я почувствую ее дыхание.
Как мне сейчас приятно думать о всех моих учителях, о моем отце, понимать его справедливость, когда он воспитывал меня в суровых условиях и был так требователен ко мне.
Опыт старого солдата давал ему право понимать, что жалость лишь враг хорошего воина, и готовить к трудностям возможной войны нужно с детства.
Да, теперь я и сам понимаю, как должен поступить. Это мое решение непременно будет одобрено отцом.
Раздумья оставили меня. На смену им пришла твердая уверенность в том, что я должен делать, как поступать.
Очевидно, моя перемена не осталась незамеченной. Допросы стали проходить быстрее и все реже, вскоре прекратились вовсе. Что это означает для меня? Всего лишь то, что я должен готовить себя к смерти.
"Оставь надежду всяк сюда входящий."
Капитан смотрит на меня прямым жестким взглядом, возможно, эта наша последняя встреча или одна из последних.
– Все эти месяцы мне хотелось надеяться, что мы сможем понять друг друга и помочь. Во всяком случае, мне Вам хотелось помочь. – Его взгляд становится мягким, проскальзывает какое-то подобие улыбки. – Теперь, спустя многие дни общения, мы начали понимать друг друга. Не правда ли? А ведь сначала Вы и говорить со мной не желали? Так сколько же должно пройти времени для того, чтобы понять, что я Вам не враг, но, правду сказать, пока и не друг. Это лишь до тех пор, пока мне не станет ясно, что Вы стремитесь мне навстречу. Поймите, при всем моем к Вам благорасположении, есть еще дело, и оно требует от Вас понимания момента. Если сегодня нам не удастся договориться, возможно, для моего руководства это будет сигналом о том, что Вы бесперспективны. Вы понимаете, что это означает для Вас?
Он сделал паузу, закурил и отошел к окну.
Теперь мне кажется, что этот капитан в действительности не такой уж плохой человек.
Но он делает свою работу, а эта работа заключается в том, чтобы сломать меня.
Эта диалектика войны и личности здесь играют все же не первую роль, хотя и не последнюю.
Идеи – вот что главное, вот что решает все, сейчас и всегда.
– Я не знаю, каково будет решение трибунала, – он возвращается к столу, – но оно будет суровым, это решение. Если Вы меня не поймете. Если не захотите сами помочь себе. Вы военный преступник, а не просто военнопленный. Мы знаем, что вы не служили в отряде 731, но легко может обнаружиться ваша связь с ним. Это означает для Вас большой срок. Возможно максимальный – 25 лет лагерей. Это статья 58 УК РСФСР: "шпионаж и оказание помощи международной буржуазии". Уж мы-то с Вами знаем, что в Вашем случае это будет заслуженным наказанием.
Едва заметно прищурившись, он смотрит мне в глаза.
– Вы же не простой солдат. Ваша группа направлялась на территорию СССР с целью организации диверсионных и террористических актов. Вы, как ее командир, должны были отдавать непосредственные приказы на исполнение этих актов. А это уже террор и убийства, возможно, и гражданского населения. Да, нужно заметить, что Вас арестовали до совершения этих актов, но все же. Одного этого уже достаточно для того, чтобы применить к Вам самое суровое наказание. В условиях войны – достаточно. Думайте, думайте.
– Господин капитан, если Вы хотите услышать мое решение и определить мою дальнейшую судьбу, то я отвечаю Вам, что я готов к смерти. Моя страна проиграла войну, и мне, ее солдату, нет прощения. Я не хочу возвращаться.
Повисла пауза – опять этот пристальный взгляд.
Он закурил, и долго стоял у окну.
Затем, не глядя на меня, подошел к столу, погасил папиросу.
– Ну что же, тогда прощайте, – он вышел из комнаты.
А дальше было еще несколько месяцев ожидания.
Если меня не расстреляли в первые дни после моего отказа и не отправили в другой лагерь, значит, судьбу мою решали не здесь.
Я опять в лагере. На строительстве дороги очень холодно. Но все же я не один.
Вокруг сотни военнопленных, моих сослуживцев. Я опять говорю на родном языке, пытаясь найти, кого-нибудь из Киото.
Возможно, кому-то из нас удастся вернуться, будет шанс передать весть родным.
Как бы ни было трудно человеку, ему свойственно привыкать ко всему.
Этот лагерь был построен специально для военнопленных Квантунской армии. В нем содержались исключительно японские пленные офицеры и солдаты.
Лагерь был построен в лесу. Вырубалась просека, из поваленных деревьев строили бараки. Поначалу жили в армейских палатках, внутри устанавливались нары, ставились печки буржуйки. Со временем появился пищеблок, хозблок, помывочная, складские помещения.
Все пленные были сведены во взвода и роты. Командирами назначали японских офицеров и унтер-офицеров. В этих спецлагерях процветало рукоприкладство. В среде офицеров считалось возможным избиение подчиненных солдат. Бывали даже случаи линчевания и смерти от издевательств.
Далее неожиданный этап – долгая дорога до Владивостока в промерзших насквозь вагонах. Людей почти не кормили. К середине пути треть вагона превратилась в трупы. Окоченевшие, застывшие в неестественных позах люди, в натянутых на уши пилотках, покрытые инеем, смотрелись ужасно. Оставшиеся в живых сидели в противоположной стороне вагона.
Все ждали, кого следующего будут перетаскивать, – страшно.
Вагон насквозь продувался холодным ветром. В нем нет ни единого места, где бы можно было согреться. Старались плотнее прижавшись, хоть немного согреть друг друга.
Прибыв во Владивосток, эшелон несколько дней стоял на подъездных путях. Лагерное начальство отказалось принимать нас без необходимого трехмесячного запаса продовольствия: крупы гаолян, чумизы и жира. Опять пересыльный лагерь в районе "второй речки". Всех нас разбросали по разным баракам. Из разговоров русских стало известно, что скоро приходит "Феликс Дзержинский", это означает только одно – Колыма. Оттуда пути назад уже нет.
Это – мой приговор. Меня приговорили к медленной и мучительной смерти.
Они не дали мне умереть как солдату, возможно, поняли – я ждал именно этого. Но они добились более унизительной расправы.
Я расслабился, успокоился в ожидании смерти, это не позволительная роскошь в моем положении.
Я должен быть готов ко всему, но то, что может быть страшнее смерти – это Колыма.
Русские говорили, что это место создано, чтобы тут умирать.
Я должен быть готов и к этому, то есть доказать себе, что жить можно и в аду…
Ад был еще впереди. Я увидел его на рейде. Старое, ржавое, издали похожее на большой гроб судно "Феликс Дзержинский" стало для меня символом будущих испытаний.
Нас опустили на самое дно, в нижние трюмы, в ногах стояла вода, воздуха нет, влажный затхлый запах, нары в три яруса, питьевой воды давали мало. Кормили в основном вонючей селедкой и кашей. Все желали лишь одного – быстрее оказаться на земле, хотя бы и на колымской.
Дизентерия – наш постоянный спутник.
Доживу ли я до Магадана?