– Тоже душа в окопы тянет, – признался Василий. – Но здесь, сам знаешь, сколько дел. Вчера восстановили Петроградский партийный комитет. Пока – как временный. Теперь надо восстанавливать нашу "Правду". Надо решать с царем. Наша линия – немедленный арест. Ну, – повторил он, дуй-ковыляй, а то опоздаешь. Как там сказал почти что твой тезка Дантон? "Мое имя вы найдете в Пантеоне истории!"... Связь с нами держи и через армейский комитет, и прямо сам.
Перед тем, сдав в штабе восстания свой "пост"-стул Василию, Антон возвратился, наконец, в лазарет. Там все было в расстройстве. Исчезнувшего раненого никто из персонала и не хватился. Он попросил выдать воинские документы, незнакомый врач тут же их и оформил. Путко поднялся к себе в палату. Она была пуста. Койки перестланы заново, только на его тумбочке все нетронуто. Он прилег на кровать, поверх одеяла, чтобы немного передохнуть перед дорогой, а проснулся, когда уже наступили сумерки.
– Ну вот, слава богу! – услышал он над собой голос Наденьки. – Я уж думала, полные сутки заберете.
– Ох, Надя-Надежда! – Он сел, чувствуя себя превосходно выспавшимся и как никогда бодрым. – Пожевать чего-нибудь найдется? Я, как из вашей хаты ушел... – И сам удивился: – Надо же, так ничего и не ел!
– Сейчас, миленький! – всплеснула она руками. – Я все сберегла!
– А где мои... однопалатники? – огляделся он.
– Есаул к своим казакам убег. Ужас как матерился напоследок. А тот, в пах раненный, – преставился. Уже почти весь лазарет опустел – кто куда. Она запнулась. – А вы?
– И я, Наденька. Соберу свои вещички – и на фронт.
– И вы, значит... – санитарка запнулась. – Дежурство мое кончилось. На улице темно, фонари побили... Хулиганы шастают... Вы меня не проводите?
– С великим удовольствием!
По дороге после десятка молчаливых шагов она спросила:
– А жена у вас есть?
Антон подумал: "Ольга?.. Жена, да не моя..." Усмехнулся:
– Есть. Пушка по имени "гаубица" – вот моя жена. – И сам спросил: – А у тебя? Не муж, конечно, – молода! Парнишка-дружок?
– А-а, был, – она с досадой отмахнула варежкой. – Соседский. Губошлеп.
Они подходили уже к Александровскому мосту.
– Помните: Катя, как выписался из лазарета, в ресторан меня пригласил?
– Конечно, – улыбнулся Антон. – Шоколадом-пирожными потчевал.
– И вином поил, – глухо, полуотвернувшись, отозвалась она. – А потом сказал: "У меня для вас, Надежда Сергеевна, сюрприз есть. Я в этой гостинице остановился, давайте поднимемся в нумер на минутку". Я и пошла... Я ведь к нему как к брату, как к Сашке... Выходила. Два месяца обмывала, с ложки кормила, утки выносила... А он, как привел в нумер, дверь на ключ и изнасильничать хотел.
– Не может быть! – схватил ее за руку Антон.
– Едва отбилась... Слабый он еще... Девушка ткнулась в отворот его шинели:
– Тогда он с колен: "Уступи! Я тебя обожаю!.." А мне так гадко стало... Тогда он вскочил, отпер дверь – и по щеке меня: "Убирайся вон, плебейка!" – Она всхлипнула.
– Подлец! Ух какой подлец!.. – Антона захлестнула ярость. – Попадись он мне, сукин сын! Выродок! – Он обнял, прижал к себе девушку. – Успокойся! Молодчага, что сумела за себя постоять!
Она отстранилась. Снова отвернулась:
– Я никому об этом не рассказывала. Ни Сашке, ни даже маме. Только вам...
Они были уже на мосту.
– Почему же мне? Облегчить душу?
Девушка остановилась у парапета, налегла на чугунный поручень грудью:
– Вы, Антон... Антон Владимирович, все обо мне должны знать... Потому что я люблю вас...
Перевела дыхание. Но поворачивая к нему лицо, с решимостью, будто бросаясь с моста вниз, в Неву, не давая ему вставить ни слова, заспешила:
– Полюбила вас, почитай, с первого дня, как привезли, простертого. Отчего-почему – кто знает? Люблю и ничего не могу с этим поделать. Думала: хоть какой ни будет – слепой, безногий, – мой, мой!.. На рождество с девчатами-соседками гадали. Мне вышло: если серые у тебя глаза – сбудется. Снял ты повязку, я глянула: батюшки мои! Не карие, не рыжие – серые!.. Судьба!..
Она замолкла. Повернулась к нему спиной, подставив лицо ледяному ветру:
– Вот какие дела, миленький...
Антона как оглушило. Он и раньше – в тоне девчонки, в глазах – что-то улавливал. Но не придавал никакого значения: без малого в отцы ей годится. Ну, нравится девушке – какого мужчину это не тешит? Но чтобы так...
– Послушай, Наденька... Послушай, это по молодости... Ты совсем еще молода... Это ты из жалости... Вот увидишь: пройдет... – Он бормотал всякую чушь, первое, что приходило на ум. – Через несколько часов, рано утром, я уезжаю на фронт.
– Знаю, – ответила она. – И я с вами. С тобой, – твердо поправилась она.
– Ку-уда?! – удивился он. – С ума сошла? В карман я тебя посажу?
– Я уже все узнала: сестры милосердия и санитарки там ой как нужны!
– Не глупи. Фронт – это не в куклы играть. Нашел главное:
– И о больной матери с маленьким братишкой подумай! У Александра сейчас забот невпроворот, семью он не потянет. С голоду и холоду мать и братишка твои помрут!
Она промолчала. Всхлипнула.
– Давай так: я буду писать тебе с фронта, ты мне будешь писать. Проверишь свое чувство... С бухты-барахты нельзя такое решать...
Ему почему-то представился первый ее образ, возникший в слепоте и так не соответствовавший реальному, – тоненький бледно-зеленый стебелек, который так легко сломать.
– Хорошо, – после долгого молчания проговорила она. – Обязательно напиши мне. Первый, чтобы я знала адрес. Мой запомнить просто: Полюстровский, дом 10. Долгинова Надежда.
Повернулась, приблизила снизу лицо с широко открытыми, светящимися в снежных сумерках глазами:
– Ты меня полюбишь, Антон. Я буду тебе хорошей женой!
Он подивился твердости ее голоса.
– А сейчас возвращайся в лазарет, отдохни перед дорогой. Я совсем не боюсь одна – каждую ночь хожу. Иди!
И даже подтолкнула маленькими ладошками в вязаных варежках.
И вот теперь, сидя у окна вагона, торопливо несшего его на юго-запад, Антон, вспоминая бурные события последних дней, непроизвольно и подсознательно испытывал чувство благодарности к девушке – будто невидимый источник излучал на него свое тепло.
Ход мыслей прервал ввалившийся в купе багровый, как из пожарного брандспойта изрыгающий струю перегара, драгун:
– Здравия желаю, поручик! У тебя свободно? Мои все в стельку! Го-го!
Он бросил на соседнюю полку чемодан, водрузил на столик штоф смирновской:
– Опохмелимся?.. Из Питера тикаешь? Лучше под германские пули, чем красной сволоте кланяться, в христа-бога душу!..
Достал из кармана походные стопки, развинтил. Наполнил до краев:
– Ко мне бы их, на пики! Го-го!.. За здоровье его величества государя императора!..