– Сказано, и ты не можешь не знать этого: не устоит тот город, где, чтобы выразить простую мысль, говорят сложные слова.
– Воистину сказано, – низко-низко, почтительно-уничижительно поклонился посланец.
– Итак, Кейхосроу собирается напасть на Хуссейна и предупреждает меня, чтобы я не приходил к нему на помощь.
Хуталлянец отчаянно затряс щеками, и чалма его съехала на правое ухо.
– О нет, величайший, нет! Ты меня неправильно понял. Видишь, что получается, когда сложные мысли превращаешь в простые слова?
Тимур взмахнул здоровой рукой:
– Сын шайтана! Говори мне прямо, что задумал Кейхосроу, чего он от меня хочет! Что собирается мне сообщить? Говори, или я заставлю моих стражников снять с тебя халат и велю не останавливаться на десятом ударе!
Мутаваси Ариф испуганно прищурил свой единственный глаз и произнес тихо, с неожиданным для себя выражением:
– Не верь Хуссейну.
– Почему?
Купец вернулся к своему обычному языку:
– Потому что, когда ты открываешь ему объятия приязни, он готовит для тебя объятия смерти.
Тимур откинулся на подушки, пососал мундштук кальяна, раздувая крылья своего широкого носа.
– Вот ты сейчас говорил, что пославший тебя велик и умен.
– Если ты так понял мои речи, то я рад.
– Но если он умен, то почему он рассчитывал, что я поверю словам какого-то одноглазого проходимца и ради них нарушу оскорбительными подозрениями свою братскую дружбу с эмиром Хуссейном?
Проходимец молчал, глядя в пол, у него появилось чувство, что зря он добивался и добился встречи с Тимуром, разумнее было бы оставаться в затхлой тишине каменного мешка в зиндане.
– Кейхосроу ненавидит Хуссейна и хочет ему отомстить за смерть брата, и он знает, что я это знаю. Зачем он присылает тебя? Мне слишком понятно, для чего ему нужно оговорить в моих глазах Хуссейна!
Молчал проходимец, молчал, ибо был согласен со словами, выходящими из уст колченогого эмира.
– Посылая тебя, он должен был отправить с тобой доказательства того, что Хуссейн против меня что-то замышляет.
Не поднимая головы, Мутаваси произнес:
– Мой господин сказал, что главные доказательства ты отыщешь в своем сердце.
– В своем сердце?
– Да, он сказал, что проницательный Тимур еще и до моего появления в его дворце знал, что эмир Хуссейн должен против него что-то замышлять.
Тимур снова потянулся губами к мундштуку, но раздумал. Слова этого одноглазого ничтожества блеснули вдруг искоркой какого-то смысла.
– В сердце, в своем сердце…
– Да, так именно он и сказал.
– Ну, хорошо, я покопаюсь в нем, – Тимур положил ладонь, обремененную четками, на левую часть груди, – и добуду главные доказательства. Но, как я понял, есть и еще какие-то, более мелкие, менее важные?
– Они в Хуталляне, у моего загадочного, подобно лунному диску, господина.
– Почему же ты не привез их сюда?
– Не все планы хуталлянского властителя известны мне. Быть может, некие люди уже везут их сюда.
– Хорошо, я подожду. А ты…
Посланец Кейхосроу отправился в зиндан и, надо сказать, был несказанно рад хотя бы тому, что отправился не на виселицу.
Глава 5
Хлопковый кошмар
Никто не знает, что его ждет.
Никто не знает, где и когда его ждет то, чего он не знает.
Никто не знает, хочет ли он того, что ждет его неизвестно где и неизвестно когда.
Кабул-Шах, "Дервиш и его тень"
Хурдек и-Бухари и Абу Бекр ошиблись, но ошиблись только в одном: Ильяс-Ходжа не ворвался в Самарканд, а вошел в него медленно и даже неторопливо. Было ли это проявлением его опасений или, наоборот, знаком чрезмерной уверенности в своих силах, сказать трудно. Пожалуй, имела место смесь одного и другого.
Окруженный кольцом телохранителей, чагатайский военачальник держал левой рукой повод, другой опирался на луку седла. Глаза его скользили по домам, проплывавшим справа и слева.
Рядом, отставая на полшага, ехали Баскумча и Буратай, предводители первого и второго туменов. Они держали свои вынутые из ножен сабли поперек седел и смотрели по сторонам с не меньшим вниманием, чем Ильяс-Ходжа.
Картина, открывшаяся победоносно въезжающей в город армии, несомненно поразила воображение степняков вне зависимости от занимаемого ими места в кочевой иерархии. И простой воин, и десятник, и сотник, и начальник тысячи – все молча спрашивали себя: в чем дело?
– Что тут у них произошло? – раздувая ноздри, словно стараясь унюхать какие-то запахи и хоть так разобраться в происходящем, сказал Баскумча.
– Испугались и попрятались, – высказал свое мнение молодой красавец Буратай. Никогда и ничего на свете он не боялся, даже тех, кто нападал на него с самой безумной яростью, так имеет ли смысл пугаться того, кто бежит и прячется?
Ильяс-Ходжа недовольно покосился на своего батыра. Он очень изменился за последние годы, сын Токлуг Тимура, жизнь многому научила его. Например, тому, что беззаботная храбрость и презрение к неприятелю – не самый короткий путь к победе.
Плотной колонной шириной в шесть лошадиных крупов втягивалась темная тысяченогая змея в извилистую глотку. Змея ползла медленно, поэтому поднимаемая ее многочисленными копытами пыль не взлетала даже до лошадиных ноздрей и клубилась бесшумными облаками у них в подбрюшье.
Хурдек и-Бухари, наблюдавший эту в высшей степени впечатляющую картину из специального укрытия, устроенного на минарете соборной мечети, молил Аллаха только об одном: чтобы у бесчисленных ополченцев, ждущих сейчас его сигнала, не сдали нервы и они не начали забрасывать горящими факелами вражескую конницу раньше времени, пока та не втянулась в городское горло достаточно далеко. Пока голова этой змеи не достигла "желудка" – площади перед мечетью.
Медлительность, убийственная неторопливость чагатаев изводила и его самого, человека, лишенного какого бы то ни было намека на нервы.
Ноздри Баскумчи что-то учуяли.
– Пахнет горелым, – сказал он, по-собачьи вертя головой.
Ильяс-Ходжа тоже огляделся и тоже принюхался, но царский нос не мог сравниться с охотничьим.
– Что ты говоришь, чем это пахнет?
– Горит кизяк, горит камыш…
Буратай усмехнулся:
– Ну и что, все в Мавераннахре топят печи кизяком и камышом.
На это трудно было что-то возразить, но Баскумча чувствовал, что опасность, присутствие которой в воздухе затаившегося Самарканда он явно ощущал, как-то связана с запахом кизячного дыма, блуждающего за дувалами близлежащих домов.
– Может, нам повернуть назад? – неуверенно поинтересовался Ильяс-Ходжа у своих спутников. Но когда начальник спрашивает неуверенно, он всегда получает отрицательный ответ.
Буратай обернулся назад и присвистнул:
– Уже поздно.
– Мы не сможем развернуться, – неохотно подтвердил Баскумча.
– Не понимаю, чего нам здесь бояться? – бодро крикнул Буратай. – Да разбежались они все из города. Услышали о поражении своих эмиров и о нашем приближении, испугались чагатайской мести. Даже печи свои загасить толком не успели…
Чем убежденнее говорил молодой батыр, тем сильнее было подозрение Ильяс-Ходжи, что он, забираясь в глубину молчаливого города, забирается одновременно в какую-то ловушку. Не зная еще, что он решит в следующее мгновение, чагатайский полководец остановил своего коня.
Остановились и Баскумча с Буратаем.
Остановилось кольцо телохранителей.
Постепенно замерла и вся конная колонна.
Эта внезапная остановка в глиняных теснинах совсем не добавила уверенности в себе тем, кто эту колонну составлял. Степняк любит простор и не любит тесноты.
Хурдек и-Бухари выругался и яростно ударил себя кулаком по колену:
– Что-то почуял, собака!
До "желудка" оставалось не менее двух сотен шагов.
– Ты думаешь, они сейчас поползут обратно? – спросил Маулана Задэ, стоявший рядом и нервно расцарапывавший себе щеку грязными ногтями.
Великий лучник опять ударил себя кулаком по тому же самому колену.
– Не знаю, но больше медлить нельзя. Мы не можем упустить такой случай.
Хурдек и-Бухари выскочил из своего укрытия и стал размахивать большим зеленым полотнищем. Это был знак лучникам, стоявшим у входа на базар, у главного караван-сарая и на дне высохшего водоема.
Тремя дымными пучками взмыли в небо до полусотни подожженных стрел. Их было отлично видно из любой точки города, великий лучник все рассчитал правильно.
Стрелы были видны не только отовсюду, но и всем, в том числе и чагатаям. Сердца всадников упали в копыта коней при виде черных полос, внезапно перечеркнувших небо. Но волнение их было недолгим, потому что вслед за немым полетом черных молний на них обрушился ужасающий гром.
С каждой крыши, из-за каждого дувала полетели факелы, охапки горящей соломы, горшки с раскаленными углями, пылающие тряпки, головешки. Все это сопровождалось бешеными криками все еще невидимого противника.
Между копытами коней побежали небольшие огненные ручейки полыхающего хлопка, подожженного тем горючим мусором, который всадники сбрасывали на землю со своих голов и халатов.