Хуссейн любил женщин и был по этой части неуемен, как и все мужчины его рода. И если с Тимуром путешествовала только его жена Айгюль Гюзель, то эмир Балха прихватил с собой небольшой гарем, который делил со своим господином все тяготы метаний по горам и солончакам.
Отличался Хуссейн от своего нового друга и поведением. Был шумен, резок, принимал решения всегда быстрые и всегда окончательные. Это было бы невыносимо для его подданных, когда бы при этом эмир не стремился быть совершенно беспристрастным и справедливым. Тимур своей выдержкой, неторопливостью и обстоятельностью при расследовании спорных дел наилучшим образом дополнял его.
Только одна безусловно отрицательная черта была у балхского эмира – скупость. Досталась она ему в наследство от отца и, следовательно, от деда Казгана, который, собственно говоря, и жизни своей лишился благодаря ей. В свое время правитель Хуталляна Кейхосроу заманил эмира Казгана в ловушку, умело сыграв на этой его струне.
Самое неприятное в этой человеческой черте то, что она имеет обыкновение с возрастом неуклонно усиливаться. Но в описываемый нами период она еще не достигла таких размеров, чтобы омрачить вновь возникшую дружбу.
Прибыв в хорезмские степи, оба вождя скоро поняли, что святой отшельник Амир Халал, предсказывая им нелегкую зиму, ничуть не преувеличивал. И даже степями эти степи назывались зря. Это была настоящая пустыня.
Отыскав одинокий, вдалеке от всех дорог расположенный колодец, вожди решили, что здесь устроят свою стоянку.
Места были действительно пустынные. Когда-то поблизости проживало небольшое туркменское племя, пастухи которого пригоняли к колодцу свои отары на водопой. Но постепенно пески сожрали все пастбища, и туркмены куда-то откочевали.
То, что место столь пустынно, было хорошо только с одной точки зрения – безопасности. Но имелась и вторая сторона в этой ситуации: надо было как-то добывать пищу. Одной охотой две сотни человек не прокормишь.
Вначале съели всех запасных коней.
Потом Тимур и Хуссейн собрали все имевшиеся у них деньги и отправили двоих нукеров, Захира и Ибрагима, которому эмир доверял из своих более всего, в Ургенч на базар за продуктами. В этом был определенный риск, но на него приходилось идти. Два раза в месяц Захир и Ибрагим привозили в становище две арбы, доверху груженные лепешками и овечьим сыром. Они могли бы это делать чаще, но их путь был непрямым и запутанным, чтобы сбить со следа людей Текель-багатура, если они захотят проследить, кому это вдруг в безжизненной степи понадобилось столько еды.
Но и этого было мало.
Тогда Тимур предложил собрать всю чагатайскую одежду, что была в становище, обрядить в нее десятка полтора наиболее лихих воинов и отправить вверх по течению реки Аму, где можно было бы добыть небольшую отару овец.
Темны сумерки в зимней степи.
В шатре Хуссейна вокруг выложенного небольшими камнями очага сидят оба вождя и несколько ближайших помощников. Только что был выслушан рассказ Мансура и Рустема (дальнего родственника эмира) про их набег на зимующую возле Саята отару. Особенно похвастаться было нечем – четверо убитых воинов и два десятка не самых жирных баранов.
– Видит Аллах, если за каждого паршивого барана мы будем терять по воину… – начал эмир Хуссейн, но не стал заканчивать мысль. Всем и так понятно, что именно он хотел сказать.
– Вы были в чагатайских архалуках? – спросил Тимур.
– Но пастухи нас не испугались, – развел руками Рустем.
– Неужели чагатайская власть настолько ослабела? – усмехнулся Хуссейн.
Тимур пожал плечами и стал внимательно смотреть в огонь. История была странная, и, стало быть, с выводами спешить не стоило.
– Может быть, Ильяс-Ходжа откочевал из Самарканда за Сырдарью? – осторожно высказал предположение Мансур.
– Что ты имеешь в виду? – обернулся к нему Хуссейн.
– Вчера Захир привез сплетни с ургенчского базара. Ходят слухи, что Токлуг Тимур захворал. В такой момент наследнику лучше находиться поближе к ханскому шатру.
Когда деловые разговоры были закончены, эмир Хуссейн послал за касса-ханом – пусть споет-развлечет, надо как-то разогнать тоску этого зимнего вечера.
В огонь подбросили рубленого камыша, пламя стало пожарче. Закутавшись в лисью доху, Хуссейн велел певцу начинать. Тот поклонился и сел к огню, осветившему его рябоватое лицо с жалкой, напоминающей сосульку бородой.
Задребезжали струны, задребезжал вслед им старческий голос певца:
В краю, где растут, зеленея, леса,
Где реки темны, но светлы небеса,
Где явлена мира безбрежная ширь,
Родился и вырос Махмуд, богатырь.
Казалось, что Тимур внимательно прислушивается к словам касса-хана, но на самом деле мысли его были далеко отсюда. Где? В Хорасане? В Бадахшане? В Кеше? А может, в пещере у отшельника Амир Халала?
На юге, в стране возле черных пустынь,
Где много инжира, урюка и дынь,
Где воздух от зноя устало дрожит,
В семье у царя вырос воин Джамшид.
Хуссейн, в свою очередь, был вполне увлечен слушанием, как будто касыда эта была неизвестной ему. Густые брови подрагивали, реагируя на перипетии излагаемого сюжета, эмир поджимал и покусывал пухлые губы.
А касса-хан пел:
Сошлись в поединке с батыром батыр,
И тут содрогнулась вся степь и весь мир.
Звенел трое суток металл о металл,
Воитель в воителя стрелы метал
И взгляды, горящие грозным огнем.
И ночью светло было так же, как днем!
В этом месте песни Тимур отчасти очнулся от своих уединенных размышлений. Ему показалось, что история, которую рассказывает дребезжащим голосом этот старик, имеет к нему непосредственное отношение.
Махмуд и Джамшид в конце концов проявили благоразумие. Понимая, что ни один не может победить другого, они решили помириться и даже побратались. Более того, чтобы закрепить братский союз, Махмуд и Джамшид женились на сестрах друг друга.
И вот они скачут, привстав в стременах,
Благие настали в стране времена.
С Махмудом Джамшид навсегда обнялись,
И новая дружба, как новая жизнь,
Нам путь освещает и в сердце поет,
Грустить и печалиться нам не дает.
Закончив пение, касса-хан опустил свой дутар на колени и скромно потупился.
На несколько мгновений воцарилось молчаливое ожидание. Все присутствующие поняли подоплеку поведанной только что истории и не знали, понравится ли подоплека эта Хуссейну и Тимуру.
– Сам ли ты сочинил эту касыду? – нарушил молчание Хуссейн, его лицо все больше и больше наливалось светом удовлетворения.
– Нет, господин, сочинил ее Кабул-Шах.
– Кабул-Шах? – удивленно переспросил Тимур.
– Да, господин, именно он.
– Не тот ли это Кабул-Шах, что рожден был царевичем, чингисидом, но по своей воле стал дервишем, а потом поэтом?
– И снова ты прав, господин, – низко кланяясь, подтвердил касса-хан.
– Царевич – поэт? – вмешался в разговор Хуссейн. – Этого не может быть!
Певец развел руками, как бы показывая, что он не отвечает за поступки столь высокородных особ и ни в коем случае не берет на себя смелость их обсуждать.
– Но все равно, – все больше распаляясь, сказал Хуссейн, – он хорошо сочинил, а ты хорошо сделал, что решился спеть. Именно нам и именно сейчас. Я прав, брат мой Тимур?
Раскрасневшееся лицо обернулось к Тимуру, тот слегка улыбнулся и кивнул. У него уже состоялись два разговора с Хуссейном о необходимости его, Тимура, женитьбы на сестре эмира. Верный своему правилу не совершать необдуманных поступков, бывший владетель Кеша с ответом не спешил, находя каждый раз уважительные поводы для своей медлительности. Но более увиливать от прямого ответа было нельзя, это могло поставить под сомнение его дружбу с хозяином Балха. А этого он никак не мог допустить.
Итак, Тимур кивнул в ответ на возбужденный вопрос своего брата и сказал:
– Поэт всегда немного пророк, тем более поэт-дервиш. Счастливая сила вложила эту песнь в уста этого человека. Так подчинимся пророчеству.
После этих слов Хуссейн совершенно уже не скрывал своей радости, в порыве немыслимой щедрости он сорвал с пальца дорогое кольцо со смарагдом и протянул ее касса-хану:
– Возьми! Плохим вестникам принято рубить голову, ты же – вестник добрый, было бы нечестно тебя не отблагодарить.
Певец, преувеличенно кланяясь и бормоча непрерывные восхваления щедрости эмира, попятился к выходу.
Решено было немедленно отпраздновать столь счастливое событие. Откуда-то появился бурдюк вина. Хуссейн считал себя правоверным мусульманином, но в части винопития делал для себя и своих окружающих послабление. Тимур в годы своей молодости не употреблял горячительных напитков вообще и только в конце жизни позволил виноградному зелью завоевать некоторую власть над своей душой.
В этот раз он, отступая от своих правил, выпил несколько чаш. Так что когда он явился в свой шатер, в голове у него изрядно шумело.
Замотанные в одеяла дети спали в углу за полотняным пологом, Айгюль Гюзель сидела подле них, стоявший рядом с ней глиняный светильник слегка потрескивал и чадил.
Тимур сел в ногах ложа, на котором спали его сыновья. Айгюль Гюзель почувствовала, что муж сейчас скажет ей что-то очень важное. Она сидела, положив руки на колени и опустив подбородок на грудь.