Дедушка Лео улыбнулся ласково и велел принести чернила, перья и бумагу. Старик и мальчик сели рядом, склонившись каждый над своим листом, а Августа устроилась чуть поодаль, но так, что ей было все видно и слышно.
Эйлер стал говорить по-немецки медленно и спокойно, отчеканивая каждое слово. Миша внимательно его слушал и аккуратно записывал то, что дедушка Лео диктовал. Одновременно все это Эйлер и сам записывал на своем листе. Потом, когда мальчик, просияв, признался, что сказанное понятно ему, дедушка Лео так же медленно и спокойно повторил то же самое по-русски и легко обнаружил, что именно не понял Миша из объяснений молодого учителя.
И тетушка Августа, не выдержав, воскликнула:
- Дядюшка Леонард! Даже я и то, сдается мне, поняла!
Эйлер поглядел на нее ласково и сказал:
- Другой раз принесу тебе книгу, чтоб и ты знала, чем это занимается старый Эйлер всю свою жизнь.
Августа с некоторым сомнением в голосе почтительно спросила:
- Неужели, дядюшка, стали писать вы мемуары?
И Эйлер ответил, смеясь:
- Когда профессор начинает писать мемуары, на нем как на ученом можно ставить крест. А я еще кое о чем размышляю. А принесу я тебе, Августа, новую свою книгу, которую скоро окончу.
- И что ж это за книга, дядюшка Леонард?
И старик ответил:
- Называется она "Письма о разных физических и филозофических материях, писанные к некоторой немецкой принцессе".
Мишенька ничего из ответа дедушки Лео не понял, а тетушка Августа хотя и поняла ненамного больше, все же из политесу воскликнула жеманно:
- Ах, сколь это премило и преинтересно быть должно!
А в то время, когда Миша Барклай твердил французские и немецкие штудии, читал русский "Азбуковник", подолгу, не отрываясь, путешествовал по глобусу и по ландкарте России, Георг Вермелейн воевал с турками.
Первое тревожное письмо с театра военных действий пришло через год после отъезда дядюшки в Орел. Письмо это бригадир написал из города Глухова, где лежал он в лазарете. Миша долго искал на карте Глухов, пока с трудом не нашел его наконец в Малороссии, неподалеку от Сум. Вскоре пришло еще несколько писем из малороссийского же города Остера, где полк стоял на зимних квартирах, а потом ушел к Киеву, преследуя шайки польских мятежников, коих дядюшка именовал мудреным словом "конфедераты".
А на третий год письма стали приходить с Дуная, где началась война с турками, да из таких мест, какие и на подробной ландкарте отыскать было нельзя: Рябая Могила и Ларга, где Новотроицкий кирасирский полк крепко рубился с янычарами, добывая себе новые награды и вечную славу. Когда в письмах дядюшки появились названия Хотин и Кагул, то отыскать их на карте было несложно, а слышать о них и Мише и тете Августе уже довелось. Известия о тех победах накануне вслух читали во всех церквах, и бюллетени о том расклеены были по всему городу. А Миша узнал об этом, когда читали бюллетень в их лютеранской кирхе Святого Петра.
И тут Миша впервые услышал о фельдмаршале Румянцеве, который с сорокатысячной армией побил турецкого пашу с превосходными вчетверо противу него силами.
Вермелейн дождался, когда Мише исполнилось восемь лет, и 13 декабря 1769 года - точно в день рождения - произвел племянника в вахмистры, что соответствовало фельдфебелю в пехоте. И был чин вахмистра последним из унтер-офицерских чинов. Далее же, чтоб продвигаться вперед, надобно было сдать экзамены на офицера и начать действительную военную службу, находясь в полку от подъема и до отбоя и выполняя все, что требует устав.
В декабре 1770 года пришло Августе еще одно письмо. В нем Вермелейн писал, что из-за ранения, о котором ранее не сообщал, чтобы не тревожить напрасно, выходит он в отставку и вскоре приедет в Петербург.
Миша, услышав о скором приезде дядюшки, порывисто обнял тетю, чего раньше никогда с ним не случалось, и, смутившись, убежал к себе в комнатку.
С возвращением дядюшки у Миши началась новая жизнь. Бригадир, оказавшись в отставке, чуть ли не все свое время посвящал Мише. Сразу же увидев огрехи женского воспитания мальчика, Вермелейн подошел к отроку и как доброжелательный родственник, и как командир полка - хотя и бывший - к своему молодому подчиненному, которого хотел он видеть исправным офицером. И потому с самого начала стал прививать Мише такие качества, как честность, трудолюбие, исполнительность, пунктуальность и безусловное подчинение старшим. Главное же внимание уделил Вермелейн его военному образованию. Он приносил в дом одну за другой книги по военной истории, героями которых были Александр Македонский, Ганнибал и Цезарь и недавно жившие великие полководцы - австрийский генералиссимус принц Евгений Савойский, английский герцог Джон Мальборо Черчилль и любимый герой бригадира, чье имя поминалось всеми вокруг чуть ли не каждый день, - царь Петр.
Весною же Вермелейн с племянником гулял по городу и окрестностям, и бригадир был его умным и знающим проводником, особо обращая внимание Миши на все, что относилось к армии и ее жизни.
Дядюшка - старый ветеран - рассказывал и о форме встречавшихся им офицеров, унтер-офицеров и рядовых, об отличиях полков и батальонов, об артиллерии, если попадалась им на глаза батарея, об устройстве казарм, когда проходили они мимо длинных корпусов, занятых преображенцами, или городков измайловцев и семеновцев.
Миша вскоре стал легко различать офицеров и солдат разных полков. Вся гвардия носила темно-зеленые кафтаны, но у преображенцев воротники, обшлага и обшивка петель были красными, а у семеновцев - светло-синими. У офицеров же на бортах и карманах мундиров были золотые галуны. Кроме того, гвардейцы носили красные чулки, в то время как все прочие - белые. И такое отличие было дано им неспроста - в память о битве под Нарвой в 1700 году, когда и преображенцы и семеновцы "стояли по колено в крови", как писал в приказе об этом Петр Великий.
Но более всего любил Вермелейн рассказывать о кавалерии, и особенно о кирасирах, как на подбор, усатых великанах в белых колетах - короткополых суконных куртках, - поверх которых сверкала нагрудная железная кираса, а на ногах были лосины и высокие блестящие ботфорты. Знал Вермелейн и все тонкости кавалерийской службы в полках уланских и гусарских, драгунских и казачьих, мог даже о качестве разных шпор прочитать целый "рефлекц".
Он же научил Мишу распознавать приближение полка и разные команды, лишь заслышав барабанный бой.
- Слушай, - говорил дядя, - слушай внимательней, и ты, еще не различив формы, только по бою барабанному узнаешь, кто приближается: простая армейская пехота или гренадеры, гвардия, или же идут то пионерные части, или же артиллерия. А есть еще и бой "За военное отличие", и коли идет полк под этот бой, стало быть, отметили его за храбрость и стойкость.
А вечерами, когда собирались они все вместе, рассказывал бригадир множество историй, что приключались с ним в разных войнах - и с пруссаками, и с турками, и с поляками. О многом и о многих говорил Вермелейн, но почти никогда о себе, а если заводил речь, то не было в ней ни бахвальства, ни приукрашивающего вранья.
А еще любил Миша вечера воскресные, когда, вернувшись из протестантской кирхи Святого Петра, усаживались все они в гостиной: дядюшка и Миша - за стол, тетушка - на диван с неизменным рукоделием на коленях.
На покрытом свежей белой скатертью столе появлялся начищенный серебряный подсвечник с толстой новой свечой, и дядя начинал читать какую-нибудь книгу. Чаще всего это были максимы и изречения Мартина Лютера - основателя того учения, по имени которого все его последователи называли себя лютеранами.
Дядюшка читал книгу, а Миша, сидя прямо - Вермелейн не разрешал племяннику сутулиться, - внимательно слушал и старался все понять.
- "Всякий человек рождается на свет Божий, чтобы исполнить предначертанное ему Господом", - читал Вермелейн.
И Миша думал: "Значит, и я родился для того же. В чем же мое предначертание?"
И по всему выходило - в военной службе.
А дядюшка продолжал читать Лютера:
- "Я верю в предначертание свыше, в предопределение и предназначение. Когда я был совсем молодым, то гулял однажды за городом со своим другом. Внезапно небо затянули тучи, поднялся ветер, но гроза еще не началась. Мы побежали, желая спастись от дождя под деревом. Сверкнула первая молния, и мой друг, который бежал совсем рядом со мной, упал замертво: молния поразила его насмерть. Я же остался невредим.
А вскоре, при эпидемии чумы, умерли два моих брата, а я опять остался жив. Как здесь не задуматься о воле Провидения? И тогда я постригся и стал монахом.