Тем более что, изучая служебный путь Сперанского, Санглен узнал, что главный из его поднадзорных был близок Обольянинову и во многом обязан ему началом успешной карьеры.
Санглен умело расставил своих агентов вокруг фигурантов развертывающейся трагедии, не подозревавших о том, что каждое их слово прослушивается, каждое письмо перлюстрируется и каждый шаг - прослеживается.
И вскоре к Санглену стали поступать сообщения чрезвычайной важности.
Один из агентов донес, что Армфельдт предложил Балашову и Сперанскому составить триумвират для захвата в России власти.
Встретившись с Александром, Яков Иванович сказал ему об этом, на что государь, помедлив, ответил:
- Александр Дмитриевич уже сообщил мне о сем предложении, а вот Сперанский пока ничего не говорил.
- Осмелюсь спросить, ваше императорское величество, говорил ли вам о том господин Армфельдт? - осторожно произнес Санглен, но Александр сделал вид, что не расслышал вопроса. Он действительно был глуховат, но иногда, когда было ему выгодно, демонстрировал этот недуг, не отвечая собеседнику. И мало кто осмеливался переспрашивать, потому что следовало сначала подумать, не намеренно ли пропустил вопрос государь, не желая отвечать на него?
И здесь Санглен догадался, что и на сей раз царь отмолчался умышленно, скорее всего, потому, что барон Густав Армфельдт разыграл сцену вовлечения в заговор с его собственного ведома, а может быть, даже наущения.
Необычайно чуткие к переменам монаршего настроения царедворцы тут же заметили, что его величество заметно охладел к государственному секретарю.
На заседании Государственного совета министр финансов Дмитрий Александрович Гурьев пустил пробный шар, обвинив Сперанского во взяточничестве. Выпад был настолько же неожидан, насколько и нелеп, и оттого Сперанский смешался, не зная, как опровергать совершеннейший вздор.
И сразу же поползли по Петербургу слухи, что Сперанским куплено на подставных лиц более десятка доходных домов, в разных губерниях принадлежат ему и родственникам многочисленные имения, в банках - и российских и зарубежных - имеет он многомиллионные счета и всячески способствует своим близким и соучастникам сомнительных финансовых авантюр в продвижении по службе.
Вслед за тем и к Балашову и к Санглену стали приносить подметные письма, кои доставлялись из разных концов Петербурга.
В одном обвиняли Сперанского в масонстве и организации противугосударственного комплота, в другом - в тайных сношениях с Наполеоном, в третьем - некое Общество верных сынов Отечества предупреждало всех, что ежели государь не арестует изменника, то они "необходимостью себе поставят двинуться в столицу и настоятельно требовать как открытия сего злодейства, так и перемены правления".
Между тем число жертв будущего политического скандала увеличилось: под наблюдение были взяты друзья Сперанского - Магницкий, Воейков и полковник Николай Захарович Хитрово - зять Михаила Илларионовича Кутузова, женатый на его дочери Анне, причиной чему послужили события, произошедшие в самое последнее время - в марте месяце.
В начале марта Александр вызвал к себе Сперанского и спросил:
- Скажи мне откровенно, Михайло Михайлович, посоветуешь ли участвовать в предстоящей войне?
- Нет, государь. Вы можете участвовать в войне только главнокомандующим и, таким образом, столкнетесь в этом качестве с Наполеоном. Я был бы лукавым рабом, а не гражданином, если бы скрыл от вас то, о чем думаю беспрестанно: эту дуэль вы не выиграете, ибо нет полководца более искусного, чем он. И хотя обычно в беседах с вами, государь, редко прибегаю я к авторитету Священного Писания, но ведь сказано у Экклезиаста: "Через меру трудного для себя не ищи, и что выше сил твоих - того не испытывай".
Тогда Александр подумал: "Нет, что ни говори, попович остается поповичем. Но если к тому же гораздо чаще Писания цитирует он Вольтера, то одно это должно настораживать и заставлять опасаться: а не подкапывается ли он под самодержавие? Ведь от Вольтера до Робеспьера расстояние не столь уж велико".
И только мелькнула у Александра эта мысль, как потерявший осторожность наставник стал в глумливой манере давать советы, которые никак нельзя было воспринять иначе как издевательство.
- Для вас же, государь, будет безопаснее, а для России лучше, ежели соберете на совет наших генералов, и пусть пни, как некогда Боярская дума, решают, каким образом следует вести войну. А себя надобно вам от этих дел отстранить.
И, видимо, почувствовав, что зашел в дерзости своей слишком далеко, Сперанский добавил:
- Вы, ваше величество, есть самодержец и помазанник Божий, и вам предстоит решать все российские дела в последней инстанции. То есть когда бояре дело загубят или же изрядно попортят, то и поправите все именно вы, государь.
Однако последняя сентенция дела уже не спасала. "Вот за что все так ненавидят его, - подумал Александр. - За его бесовскую гордыню, за двуличие и неискренность. И кончится тем, что ненависть всех его недоброжелателей, а имя им - легион, обратят они на меня как на его сообщника. Нет, надо расставаться с ним, нельзя иначе".
На следующий день, 11 марта, Александр вызвал Санглена и сказал, что он постоянно должен быть готов к тому, чтобы арестовать Сперанского. О том, когда нужно будет сделать это, он сам ему сообщит.
И такое распоряжение Санглен получил через шесть дней - 17 марта.
В этот день, в воскресенье, старый вдовец, не имевший никаких сердечных привязанностей, кроме горячей любви к дочери, отправился на обед к приятельнице своей покойной жены, ее однокашнице по пансиону мадам Вейкарт.
Дом Вейкартов прежде всего потому был особенно мил Михаилу Михайловичу, что здесь мог он говорить о своей единственной любви - Элизабет Стиввенс, с которой довелось ему прожить в счастливом супружестве только год.
Элизабет умерла, оставив на руках у него девочку, названную в память матери тем же именем.
Первое время находился он между сумасшествием и смертью, потом нередко помышлял о самоубийстве, но любовь к дочери, которая во всю его жизнь оставалась отцу верным другом и единственной его любовью, помогла ему выжить.
Здесь, у Вейкартов, можно было вспоминать о покойнице жене, рассказывать о двенадцатилетней дочери, жившей и учившейся в том же пансионате, что и ее мать.
Все предрасполагало Сперанского к покою и радости, когда в самом конце обеда подошедший из прихожей слуга шепнул Михаилу Михайловичу, что его просит выйти царский фельдъегерь.
В прихожей увидел он знакомого офицера, который сказал, что к восьми часам вечера его ждет государь.
- Непременно буду, передайте это его величеству, - ответил Сперанский и спросил. - А не изволил ли государь сказать, какие бумаги надлежит мне взять на доклад ему?
- Ничего более не велено передавать, ваше высокопревосходительство, кроме того, что надлежит вам явиться во дворец к восьми часам вечера.
Фельдъегерь вышел. Сперанский взглянул на часы - было шесть.
Распрощавшись с хозяевами, он сел в карету и поехал домой, чтобы отобрать бумаги, которые могли заинтересовать Александра более всего.
К назначенному времени был он во дворце. Когда Сперанский вошел к государю, Александр ходил по кабинету взад-вперед, заложив руки за спину и о чем-то глубоко задумавшись. Казалось, он не расслышал, что кто-то вошел к нему, или же, может быть, еще не решил, с чего начать разговор.
Внезапно остановившись, Александр резко поднял голову и необычайно цепко вгляделся в глаза Сперанского, напомнив Михаилу Михайловичу уже давно им забытую манеру императора Павла.
- Скажи мне по чести, Михайло Михайлович, не имеешь ли ты на совести чего против меня?
Сперанский оказался столь же не готов отвечать на этот вопрос, как и незадолго до того опровергать измышления Гурьева, внезапно обрушившиеся на него в Госсовете.
Он растерялся, почувствовав, как кровь прилила к голове и дрожь охватила ноги. Едва придя в себя, он сказал:
- Решительно ничего, государь.
- Поди сюда, садись подле меня. - И Александр указал на маленький стол, за каким вел он с ним когда-то самые доверительные беседы.
…Очень немного малой правды, тесно переплетенной с большими вымыслами, а также и целые вороха вздора и сплетен, порочащих его слухов и чудовищной клеветы услышал затем Сперанский от Александра.
Из последних сил сохраняя спокойствие, Михаил Михайлович, как мог, объяснял и опровергал, истолковывал и оспаривал десятки высказанных ему коллизий, пытаясь соблюсти достоинство и не уронить себя в глазах императора. Через два часа, завершая встречу, Александр сказал:
- Обстоятельства требуют, чтобы на время мы расстались. Во всякое другое время я бы употребил год или даже два, чтобы установить истину полученных мною против тебя обвинений и нареканий. Теперь же, когда неприятель готов войти в пределы России, я перед моими подданными обязан удалить тебя от себя. Возвращайся домой, там узнаешь остальное.
Александр встал. Встал и Сперанский. Царь обнял его и поцеловал, и Михаил Михайлович увидел на глазах царя слезы.
- Прости и прощай, Михайла Михайлович, - произнес Александр со слезами в голосе, - поверь, что так надо.
Резко повернувшись, Александр отошел к окну и, отодвинув край шторы, стал глядеть в темноту.
А Сперанский, с трудом удерживая слезы, вышел в секретарскую, и как ни пытался скрыть от находившихся там свои чувства - не смог.
Схватив оставленную здесь шляпу, он стал укладывать ее в портфель, но, увидев, что это заметили, в бессилии рухнул на стул.
В это время дверь государева кабинета растворилась и из-за нее выглянул Александр. Он был печален и мрачен.