Суворов увидел, как обидчиво раздулись ноздри красивого тонкого носа Платона Александровича, но тотчас же он взял себя в руки, ибо, хотя и был капризен и вспыльчив, как и всякий царедворец, приучен был следовать одной из главных премудростей дворца: "Господин гневу своему - господин всему".
А он, Зубов, и был господином всему и всем.
- Пойду переодеваться, дядюшка. На прием к государыне пора, а к ней при других в халате я не прихожу.
Государыня была необыкновенно обворожительна. После долгого сердечного разговора Суворов, осыпанный ласками и милостями, ушел от нее со словами: "Государыня! После Бога - Вы. И Вами гремит в мире наше Отечество!"
Он знал, конечно, что и его именем тоже гремит в мире наше Отечество, но знал также и то, что сильные мира сего платят за лесть милостями и лентами, и хотя лесть в его глазах была фальшивой монетой, но она всегда проходила за полноценную у людей тщеславных, а более тщеславного человека, чем Екатерина, он не встречал.
Главное же было в том, что государыня посвятила его в свой и своего любимца великий замысел, спросила о том мнение его, но поста командующего не предложила.
Год 1795-й сменился новым, 1796-м. Он обещал быть счастливым для России, ибо начинался под сенью оливковой ветви мира. Хотя прочным и тем более надежным этот мир не был, потому что с тех пор, как Россия - по словам одного русского гения, сказанным, правда, сорок лет спустя и ставшим крылатыми, - вошла в Европу, подобно спущенному со стапелей кораблю, при стуке топора и громе пушек, с тех самых пор все, что происходило в Европе, обязательно затрагивало и Россию.
Екатерина не могла промолчать и сделать вид, что ее не касается дерзкая диверсия, учиненная персиянами против союзника ее, грузинского царя Ираклия Второго Багратиона.
В феврале 1796 года тридцатитысячный корпус, возглавляемый младшим братом фаворита двадцатипятилетним генерал-адъютантом Валерианом Зубовым, двинулся на Кавказ.
10 мая он взял Дербент, получив ключи от крепости из рук стодвадцативосьмилетнего старика, который в 1722 году вручал такие же ключи Петру Первому.
15 июня войска Зубова без боя вошли в Баку и двинулись к слиянию Куры и Аракса. Фантастический проект Платона Зубова неожиданно начал осуществляться.
А Суворов 6 марта уехал в Тульчин, где стоял штаб армии, которой поручено было ему командовать. Он по-прежнему считал поход Зубова ненужной затеей, полагая, что внимание следует перенести на Францию.
29 августа писал он своему родственнику и доверенному другу Дмитрию Ивановичу Хвостову: "…принятца за корень, бить французов. От них она (война) родитца, когда они будут в Польше, тогда они будут тысяч 200–300. Варшавою дали хлыст прусскому королю, у него тысяч 100. Сочтите турков (благодать Божия со Швецию): России выходит иметь до полумиллиона; ныне же, когда французов искать в немецкой земле надобно, на все сии войны только половину сего". Гениальный прогноз Суворова оправдался через полтора десятилетия.
Оказался он прав и в другом: теперь уже не только дела шведов и поляков, турок и персов - ее непосредственных соседей - касались великой империи.
Политика России строилась и с учетом борьбы Англии в Северной Америке, и с учетом того, что происходит в испанских колониях, а уж дела греческие, балканские, валашские воспринимались в Петербурге как свои собственные.
Два последних раздела Польши Екатерина напрямую увязала с тем, что происходило во Франции, и вообще все творившееся в Париже с конца восьмидесятых годов она считала делом вселенским, за которое в ответе перед Богом и Историей все монархи Европы, а она сама - прежде всех.
Бунт плотников и мясников, науськанных на помазанников Божьих потерявшими разум священниками, адвокатами и даже пэрами Франции, и последовавшую затем казнь королевской четы Екатерина оценивала как бунт Сатаны против Господа, ибо рушилась та земная иерархия власти, которая испокон века была подобна иерархии небесной.
С отвращением, но и не без любопытства следила она за взлетами и падениями всех этих Мирабо и Лафайетов, Робеспьеров и Дантонов, Фуше и Баррасов, которые оставались для нее на одно лицо, так как все вырвались из одного адского котла, именуемого Революцией.
Заметила она в газетах, приходивших из Европы, и еще одно имя, которое в самом конце 1793 года только мелькнуло, но потом стало встречаться все чаще и чаще. Это был какой-то совсем молодой офицер со странной для француза фамилией - Буонапарте.
Екатерине запомнилось это имя только благодаря его экзотичности, сам же эпизод, в связи с которым упоминался этот артиллерийский офицер, а именно сражение за Тулон, прошел почти мимо нее: мало ли сражений разыгрывалось в ту пору? Довольно ей было и своих собственных, и от них у Екатерины голова шла кругом.
Но вскоре имя Буонапарте врезалось императрице в память, чтобы никогда более в ней не изгладиться. Случилось это после того, как Буонапарте, тогда уже генерал, расстрелял из пушек добрых французов - сторонников казненного короля. Они восстали против безбожных санкюлотов, но Буонапарте буквально залил кровью площадь и завалил их мертвыми телами - нет, окровавленными кусками человеческого мяса - паперть церкви Святого Роха, где искали они убежища и защиты.
Так на глазах у всей Европы начала вставать над землей кровавая звезда Буонапарте.
И замелькало его имя со всех газетных страниц: в апреле 1796 года Буонапарте перешел Альпы, вторгся в Италию, выиграв шесть первых сражений за шесть дней.
10 мая он разгромил австрийцев при Лоди, а через пять дней взял Милан.
Прочли государыне и о том, как брал Буонапарте мост во время боя при местечке Лоди. Газета была парижской, и потому она попросила Храповицкого прочесть из нее то, чего не было в газетах, враждебных санкюлотам. А сама брать в руки листок сей не стала, ибо из принципа никогда не читала враки этих бесштанных журналистов.
Храповицкий стал читать, как 19 флореаля Буонапарте вышел к речке Адда, мост через которую защищали десять тысяч солдат австрийского государя Франца.
- Постой, Александр Васильевич, - перебила его Екатерина, - что это значит: "19 флореаля"? Все у голодранцев не как у людей, ни за что не разберусь в их дурацком календаре.
- Флореаль, государыня, захватывает часть апреля и часть мая, а число 19-е соответствует по нашему счислению 30 апреля.
Екатерина тихо вздохнула, досадливо поджала губы и, кивнув головой - читай-де дальше, умник, - стала слушать, как молодой генерал кинулся в тушу боя во главе батальона гренадер, прямо под град пуль и картечи, сметающий с моста вся и всех.
Санкюлоты взяли мост, захватили пятнадцать австрийских пушек и перебили две тысячи солдат и офицеров.
"Ну пусть привирают, делают из мухи слона, - подумала Екатерина, - но все же шесть побед за шесть дней… и сразу же после этого боя взял он Милан, - ведь это столица Ломбардии, второй по величине город Италии. Простой удачей такого не объяснишь".
Екатерина стала интересоваться новоявленным Цезарем: кто он? откуда? Сначала почти никто не знал этого точно, но вскоре узнали.
Не только государыня, но и те русские генералы, что либо были стратегами, либо почитали себя таковыми, тоже ежедень интересовались: где Буонапарте, с кем ратоборствует, чем побеждает?
Не менее прочих интересовался корсиканским чудодеем и Суворов.
Взяв Варшаву и получив долгожданный чин фельдмаршала, он недолго оставался наместником в завоеванных землях, уступив свой пост вездесущему Репнину, а сам отправился в Тульчин, где находился штаб его армии.
Отсюда 25 октября 1796 года писал Суворов своему племяннику Алексею Горчакову: "О, как шагает этот юный Бонапарт! Он герой, он чудо-богатырь, он колдун! Он побеждает и природу и людей; он обошел Альпы, как будто их и не было вовсе; он спрятал в карман грозные их вершины, а войско свое затаил в правом рукаве своего мундира. Казалось, что неприятель тогда только замечал его солдат, когда он их устремлял, словно Юпитер свою молнию, сея повсюду страх и поражая рассеянные толпы австрийцев и пьемонтцев. О, как он шагает! Лишь только вступил на путь военачальства, как уж он разрубил гордиев узел тактики. Не заботясь о числе, он везде нападает на неприятеля и разбивает его начисто. Ему ведома неодолимая сила натиска - более не надобно. Супротивники его будут упорствовать в вялой своей тактике, подчиненной перьям кабинетным; а у него военный совет в голове. В действиях он свободен, как воздух, которым дышит; он движет полки свои, бьется и побеждает по воле своей!
Вот мое заключение: пока генерал Бонапарт будет сохранять присутствие духа, он будет победителем; великие военные таланты достались ему в удел. Но ежели, на несчастье свое, бросится он в вихрь политический, ежели изменит он единству мысли - он погибнет".
Никто не оставил более верной оценки молодого Наполеона Бонапарта, одновременно предсказав столь точно его отдаленное будущее.
Зная, что генерал Республики Наполеон Буонапарте является главным, наиболее талантливым ее защитником, а потому и наиболее опасным противником ее врагов, Суворов все же не мог не отдать ему должного как военному. А с учетом его молодости Суворов мог с уверенностью предполагать, что впереди его ждет такая же великая бранная слава, какую оставили по себе Цезарь и Александр Македонский.
И вот это-то и заставляло Суворова не придавать особого значения тому, какими войсками командовал этот генерал и за что его войска сражались.