А вечером заехал к ним приятель принца полковник Левин Август Теофил Беннигсен, крещенный этим именем в курфюршестве Ганновер, но на русской службе, как и все его единоплеменники, прозывавшийся на местный манер Леонтием Леонтьевичем.
Прийдя к Ангальту и, как всегда, застав здесь Барклая, потому что и землянка была у них на двоих, Беннигсен поведал им подробности конфуза, столь неожиданно постигшего вечного баловня Фортуны и Марса.
Барклаю показалось, что рассказывал это их гость не без злорадства, и он заметил, что Светлейший очень разгневался на своеволие Суворова, потребовав официального объяснения столь возмутительному нарушению субординации, граничащему с самоуправством.
Суворов страшно обиделся и попросился обратно в Кинбурн, сказавшись больным и сославшись на рану в шею.
Потемкин все же пошел к раненому, зная, что Суворов не станет прятаться от гнева его, выставляя причину, могущую разжалобить. Светлейший нашел генерала в палатке, лежавшего, по обычаю его, на охапке сена. У Суворова был жар, и Потемкин велел принести раненому свою зимнюю шинель. Однако и это не расположило к Светлейшему вконец разобидевшегося Александра Васильевича. И он не скрывал своих чувств, показывая, что разговор с Потемкиным неприятен ему.
А говорил только одно: "Хочу в Кинбурн. Здесь я не надобен. Здесь и без меня командиров довольно. Место мое - там".
Потемкин холодно с ним простился и отъезд разрешил, Беннигсен добавил еще, что Потемкин будто бы даже устыдил Суворова, сказав ему: "Солдаты не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам. К тому же мне странно, что вы в присутствии моем делаете движения войсками без моего приказания. Ни за что потеряно бесценных людей столько, что их бы довольно было и для всего Очакова".
Даже теперь уже опытного штабиста, каким стал Барклай, удивила великая осведомленность Беннигсена, в общем-то довольно далекого от персоны Светлейшего. Удивила, заставив тут же подумать о том, откуда узнал ловкий ганноверец все это. Однако, вспомнив, что ему уже не раз доводилось слышать о Беннигсене как о человеке лукавом и пронырливом, всегда все знающем о сильных мира сего, в чьем окружении и принц не занимал первого места, Барклай поверил Беннигсену, хотя, внимательно слушая его, чувствовал, что полковник не любит Суворова, но вместе с тем ощущал и правоту Потемкина, не понимая все же, как подобное могло случиться с таким военачальником, как Суворов.
А между тем несчастливая попытка ворваться в Очаков была далеко не единственной военной неудачей полководца за всю его жизнь. Но это так не вязалось с Суворовым, что свидетели боя 27 июля, современники и почитатели его, а вслед за ними и военные историки пытались объяснить эту очевидную неудачу чем угодно, но только не его ошибкой.
И Барклай, слушая Беннигсена, старался понять: что же на самом деле произошло у ворот Очакова, поражение или просто бой, окончившийся безрезультатно для обоих противников?
Барклай был очень молод, и его горячее сердце еще брало верх над холодным умом, который с годами стал единственным мерилом, единственным советчиком и высшим судьей. А здесь, в этот первый в своей жизни случай, понимая всю свою военную неопытность, он спросил полковника Беннигсена:
- Стало быть, ваше высокоблагородие, оказались вы очевидцем невероятного - великий воин у всех на глазах потерпел конфузию?
Беннигсен взглянул на Михаила как-то странно - не то с жалостью, не то с недоумением.
- Да разве нам, свидетелям случившегося, быть судьями? И разве от нашего мнения будут считать сию баталию, как и все прочие, конфузней или же викторией? Все зависит от того, как представит дело Светлейший в реляции своей государыне и даже более того - как угодно будет ей самой оценить все это. А так говорить о случившемся - дело пустое, тем более что здесь до очевидности далеко: одни скажут: "Конфузил - людей побито много, а толку - нуль". Другие заявят: "Молодец старик! Отогнал неверных в крепость, а что солдаты погибли, так ведь не вахт-парад - война!" А третьи, те, что поосторожнее и, значит, поумнее, и вовсе заявят: "Да как тут судить? Ну, была в поле, у стен крепостных, ошибка. И, подравшись некоторое время, противники разошлись всяк на свою сторону".
Михаил осторожно поглядел на принца, но Ангальт слушал спокойно, и по лицу его он ничего угадать не мог.
И только много лет спустя, вспоминая и размышляя об этом, он пришел к выводу, что был свидетелем единственного поражения Суворова. Но тогда он уже ничему не удивлялся, потому что сам видел поражения и победы, которые на глазах у него совершали и терпели такие боги войны, как Наполеон и Кутузов, Блюхер и Веллингтон. А уж о самом себе говорить ему не приходилось, ибо полной чашей испил он и радость многочисленных побед, и горечь столь же многочисленных поражений…
На следующее утро Горчаков прискакал в лагерь Ангальта. Он вызвал Барклая из землянки, смущаясь присутствием принца, и сообщил, что приехал попрощаться. "Генерал, - сказал он, никогда в разговорах не называя Суворова ни Александром Васильевичем, ни тем более дядюшкой, - решил отплыть в Кинбурн. Однако ни дня, ни часа не назвал. А так как, по извечной своей манере все делать внезапно и совершенно непредсказуемо, скорее всего, отдаст приказ об отходе на косу в любой момент, то я и решился нынче с вами попрощаться", - заключил Алеша.
Барклай был очень этим растроган и обещал непременно поддерживать связь с ним, сказав:
- Даст Бог, князь, свидимся еще.
Алеша лихо вскочил в седло и, не оглядываясь, помчался в большой лагерь.
Глава шестая
Первые бои и награды
Прошло три недели, и турки еще раз решились на отчаянную вылазку - на сей раз против батарей правого фланга. Дело началось в полдень, под нещадным солнцем, когда никому и в ум не могло прийти о неожиданной атаке.
Правый фланг прикрывали егеря Кутузова. Пока хватало у него сил, он отбивался по всему фронту, но когда пошел уже четвертый час боя, Потемкин приказал батальонам Ангальта помочь Михаилу Ларионычу.
Егеря принца прибыли в самый критический момент.
Ангальт, как только его корпус двинулся, велел Барклаю скакать к Михаилу Ларионычу и доложить о скором сикурсе, сиречь подкреплении.
Прискакав к батарее, Барклай узнал, что Кутузов уже час как унесен с поля боя, тяжело раненный в голову. Расспрашивать, как это случилось, времени не было, и он объявил, что на подходе два батальона генерал-поручика Ангальта и что по прибытии принц, как старший по званию, примет егерей Кутузова под свое начало.
Как только егеря Ангальта оказались на позиции, турки бросились в новую атаку. Бой закипел на всей линии, часто переходя в рукопашную. Потом, вспоминая свое первое дело, Барклай мог бы поклясться, что длилось оно несколько минут. В действительности же прошел целый час.
За этот час было все. Сначала под натиском янычар егеря попятились: они тоже почти все еще не были обстреляны, однако Ангальт приказал второму батальону поддержать своих товарищей, и те, воодушевившись, твердо встали на позиции, а потом перешли и в контратаку.
Барклай все время был рядом со своим начальником и поражался, как хладнокровно и четко отдавал принц команды, как невозмутимо стоял он под пулями, побуждая всех, кто видел его, держаться так же спокойно, ничуть не теряя головы и даже пребывая в состоянии веселой удали и неподдельного молодечества, которое не имеет ничего общего с показной храбростью, являющейся лишь другой стороной театральной аффектации.
Принц сохранил эту естественность и тогда, когда ранен был пулей в плечо. Он только чуть покачнулся, как от удара, и, увидев кровь, выступившую на мундире, прикрыл пятно ладонью, пробурчав раздосадованно:
- Боже мой, как это некстати!
Меж тем напряжение боя не ослабевало. Турки шли в одну атаку за другой, подбадривая себя криками, ударами в барабаны и литавры, неся впереди бунчуки и знамена.
Раненый принц, размахивая шпагой, повел егерей в контратаку, выбежав в первые ряды. Вокруг него собрались немногие еще не раненные офицеры, унтера и старые солдаты, которые почти все были во флигель-ротах - первых ротах своих батальонов.
И Барклай тоже побежал вместе с ними, не сводя глаз с близких уже неприятелей, но одновременно как-то умудряясь не потерять из вида и своего командира.
На сей раз до рукопашной дело не дошло - янычары засели в канавы, овражки, потом и в окопы и ложементы, вырытые у крепостной стены, и начали безостановочно отстреливаться, выбивая десятки егерей и медленно отходя к воротам очаковской фортеции.
Когда в узком крепостном предполье не осталось никого, кроме убитых, бой затих.
Егеря отошли к батарее, и Ангальт сказал Барклаю:
- Сейчас сделаем перевязку, а затем сразу же навестим Кутузова. - И, помолчав, добавил: - Если жив еще, конечно.
Охладев от сумятицы чувств, не оставлявших его во время боя, он с уважением подумал об Ангальте: "А вот он о себе-то почти не думал - все успевал вокруг примечать да всюду поспевать. Наверное, это и есть главное свойство офицера - прежде думать о товарищах своих, от него зависящих, а уж потом заботиться о себе". И тут же пришла мысль, что, наверное, потому и столь спокоен его командир и неустрашим, что собственная персона есть для него самого лингв сотая и даже тысячная часть заботы, ибо за каждого человека он в ответе не только перед государыней и Богом, но сначала и прежде всего перед самим собой.
Размышляя обо всем этом, шел Михаил рядом с принцем на другую сторону холма, возле которого они только что выдержали бой.
Там, как Михаил знал, размещался армейский полевой лазарет.