* * *
Готтард Барклай умер внезапно среди ночи от сердечного приступа в пятьдесят шесть лет. После смерти жены жил он анахоретом, и была возле него только одна старуха служанка. Она-то и обнаружила, что хозяин помер, и бросилась к соседям-арендаторам и небогатым помещикам, что жили в ближней округе. Старика наспех схоронили, а потом уж известили братьев, живущих в Риге, сыновей же покойного о том не уведомили только потому, что не знали, где они живут.
Братья всегда были далеки и чужды покойному, и потому сыновья Готтарда узнали о смерти отца уже после прошествия сорокового дня. Написал им о случившемся их двоюродный брат - Август Вильгельм, человек молодой и более сердечный, чем его отец и дядя.
Сыновья Готтарда списались между собой и договорились о дне приезда на мызу Лайксаар, чтобы побывать на могиле отца и распорядиться его имуществом.
Михаил, его старший брат Иоганн и младший Генрих - все трое офицеры - собрались в бедной опустевшей мызе, помянули по русскому обычаю покойного и решили, что делить имущество отца они не станут, а отдадут все, что было им нажито, младшей сестре Кристине, чтоб не осталась она бесприданницей, ибо было ей семнадцать лет и вступала она в тот возраст, когда девочки-отроковицы становятся невестами. Да и Вермелейнам было бы то изрядным подспорьем, ибо невесту отдать замуж было не дешевле, чем отправить офицера на службу.
Братья решили попросить любезного кузена Августа, сообщившего им о смерти отца, взять на себя заботы о продаже Лайксаара. У кузена это должно было получиться гораздо лучше, чем у кого-либо из них, - он шел по стопам деда Вильгельма, и ему уже сейчас прочили хорошее будущее в торговле. Так оно и вышло.
С тем братья и разъехались, крепко обнявшись на прощание.
А пока проходил у Барклая печальный отпуск, начальник дивизии произвел его в секунд-поручики, отдавая должное безупречной службе молодого офицера и желая хоть чем-то утешить в постигшем его горе. Однако, сколь ни пытался Паткуль понять, почему Кнорринг совершенно очевидно недолюбливает своего адъютанта и вместе с тем не желает расставаться с ним, каких-либо видимых причин обнаружить не смог.
И тогда Паткуль - человек умный и многоопытный, к тому же изрядный сердцевед - уразумел, что ежели какой зримой причины нет, то, стало быть, есть причина потаенная, которая всегда бывает намного опаснее видимой. Размышляя же над сим предметом, Паткуль пришел к выводу, что все дело здесь в одном из качеств характера Кнорринга, которое он хотя и пытался от окружающих тщательно скрыть, но все же до конца утаить не мог. И этим качеством было одно из самых низких чувств, к тому же и самых опасных для окружающих и более, чем многие прочие, разъедающих душу, великий смертный грех, вечная досада на чужое счастье - зависть.
В чем же мог высокообразованный тридцативосьмилетний полковник позавидовать двадцатидвухлетнему корнету, еще не видевшему ничего, кроме домашнего школярства да забытого Богом Феллина?
И тут Паткуль подсознательно, скорее чутьем, чем разумом, понял - Кнорринг увидел в Барклае того, кем он сам хотел быть, но не стал, даже получив все, что получил: и чин, и орден, и связи, и образование, и богатство. И этим отличием, которым обладал Барклай, был его непостижимый характер, выражавшийся во всем - в холодном, неколебимом взоре, в гипертрофированном чувстве достоинства и, наконец, в том, что внушал Барклай всем сталкивавшимся с ним, внушал, сам того не желая, - в ощущении, что предстоит ему особая судьба, что его ожидают великие дела.
Кнорринг понимал, что не может избавиться от Барклая, не почувствовав собственного унижения, ибо, кроме того, что был Богдан Федорович завистлив, еще более был он самолюбив и горд.
И потому продолжали они сосуществовать, не испытывая друг к другу никаких чувств, кроме скрытой от других настороженности.
Паткуль, глубже узнавая и того и другого, все больше и больше убеждался в правильности своего умозаключения и, когда в 1784 году вышел в отставку, продолжал следить и за Кноррингом, и за Барклаем из Петербурга.
В Петербурге был Паткуль вхож в самые высшие круги, был принят и ко двору. Однако, попав в среду аристократов и сановников, окруженных и немалым числом случайных людей - нередко интриганов и авантюристов, ищущих лишь удовлетворения собственного честолюбия и более всего стремившихся "попасть в случай", отставной генерал теснее, чем с кем-либо, сошелся с удивительным человеком, графом Фридрихом Ангальтом, шефом Финляндского егерского корпуса.
И однажды рассказал графу об интересном, подающем большие надежды секунд-поручике, обретающемся в Феллине. Граф Фридрих, более любивший, чтоб его называли Федором Евстафьевичем, не пропустил слова своего друга мимо ушей и 1 января 1786 года перевел секунд-поручика Михаила Барклая-де-Толли на должность своего адъютанта, выхлопотав ему одновременно и новое звание - поручик.
Так через восемь лет Барклай вновь оказался в Петербурге, но это был уже абсолютно другой человек, который совсем не был похож на наивного шестнадцатилетнего корнета, отправившегося невесть куда и невесть зачем в далекие края.
Глава четвертая
Егерский капитан
Михаил взглянул на свой прежний дом с замиранием сердца. Флигелек показался ему совсем маленьким, почти игрушечным. Приближалась ночь, только в гостиной горела одинокая свеча, отбрасывая тусклый желтый круг на замерзшее окно и чуть подсвечивая лежащий у окна сугроб. Михаил поднялся на невысокое крылечко и перед тем, как постучать, сторожко прислушался.
Во дворике стояла полуночная деревенская тишина, и лишь из-за ворот доносились еле слышные шумы заснувшей столицы: под чьими-то шагами хрустел снег, где-то далеко запоздалые гуляки неуверенно пытались спеть песню, еще дальше выли и перебрехивались собаки, и если бы Барклай не знал, что он вернулся в Петербург, то мог бы подумать, что стоит в Феллине и утром снова услышит высокий и звонкий крик полковой трубы.
Барклай сошел с крыльца и приник лицом к освещенному окну. У стола, перед свечою, сидела его покойная матушка - только совсем-совсем молодая - и, подперев щеку рукой, задумчиво глядела в окно.
И здесь всплыла в памяти у него другая картина - живая, четкая, ясная, будто видел он ее не далее чем вчера.
…Вот так же стоит на столе горящая свеча, только Кристхен сидит на диване вместе с тетушкой и то мечтательно, а то бездумно, как сейчас, глядит в окно. А Миша и дядя Георг за столом. Миша сидит выпрямив спину и расправив плечи - так всегда требует дядюшка, внимательно слушает то, что всем им читает Вермелейн.
На столе свежая белая скатерть, в начищенном до блеска серебряном подсвечнике толстая новая свеча, и дядюшка, чуть-чуть напоминая пастора, читает им книгу о жизни Лютера, с его изречениями, содержащими бездну премудрости.
Миша слушает, уставя взор на край подсвечника, по которому вьется черная готическая вязь, и в сотый раз читает: "Господь - наша крепость" - еще одно великое изречение учителя всех немецких протестантов…
Боясь напугать сестру, Михаил снова взошел на крыльцо и тихонечко постучал в дверь.
Желтый свет переместился из одного окна в другое, ближе к двери. Сухо щелкнула деревянная щеколда, и Кристина спросила:
- Кто здесь?
У Михаила снова замерло сердце, и он тихо-тихо сказал только два слова:
- Кристхен, маленькая.
- Боже мой, - услышал он прерывающийся шепот, - Боже мой, не может быть!
О, сколько радости выплеснулось на него этой ночью! Кристина и сама не пошла спать, и позвала дядю и тетю в гостиную. И они, нарушая добрые старые обычаи благонравной немецкой семьи, где всему свое время, вышли из спальни в шлафроках, тетушка в папильотках, а дядюшка в спальном колпаке, и, затормошив Михаила, затискав и зацеловав, не уставали повторять:
- Каков молодец! Нет, скажите на милость, каков молодец, право!
И, вконец презрев правила добропорядочности, решили сесть за стол, чтобы, не дожидаясь утра, расспросить племянника, как он оказался в Петербурге и зачем приехал. Дядюшка после первых же вопросов залихватски махнул рукой и достал из буфета пузатую зеленую бутылочку, к которой позволял себе прикладываться лишь по большим праздникам, да и то придя из кирхи. И тут Михаил понял, как сильно любят его здесь, ибо приезд его стал для Вермелейнов подобен Пасхе или Рождеству…
На следующий день поручик Барклай приехал с визитом к генерал-майору и кавалеру Паткулю.
На Барклае был праздничный мундир с белым колетом, сабля с серебряным эфесом, серебряный же эполет на левом плече и ниспадающий из-под него серебряный аксельбант - знак адъютантской службы, - на конце которого, как бы подтверждая это, был прикреплен карандаш для записей распоряжений начальника. Новый парик и сверкающие ботфорты дополняли парадный портрет высокого, стройного, молодого адъютанта командира Финляндского егерского корпуса его высокографского сиятельства Фридриха Ангальта.
Паткуль был одет по-домашнему: в старом камзоле, в поношенных форменных шароварах, мягких сапожках. Парика на нем не было, и оттого лоб генерала казался непомерно высоким, а лысая голова - большой и блестящей.
Выслушав сделанное по всей форме обращение, Паткуль улыбнулся и крепко пожал гостю руку. Затем, взяв его под руку, провел в кабинет и, учтиво усадив, задал сначала обычные в таких случаях вопросы. Однако же вскоре перешел к делу и стал вводить своего протеже в существо ожидающих его задач. И прежде прочего стал рассказывать о его новом начальнике графе Ангальте.