– Вы что, Уборевич, сошли с ума? – заорал он делано-возмущенным голосом.
Нет, Мира не сошла с ума, она просто очень хорошо знала нашу политическую систему...
Курбатов в этот день с утра был на приеме у главного инженера одной из шахт, когда передали сообщение о болезни Сталина. Инженер, конечно член КПСС, выслушал внимательно, ничего не сказал, потом приказал секретарше никого не пускать в кабинет, запер дверь, вытащил бутылку коньяка, распили ее на двоих, оба пустись в пляс.
Три дня, пока хоронили величайшего гения, по радио не было сказано ни одного слова, играла только музыка, и какая музыка! Бетховен – все симфонии, Чайковский – все симфонии и концерты, Вагнер, Рахманинов, Бородин и все героическое, трагическое, торжественное... Удовольствие было слушать, не говоря уже о поводе... Наконец Сталина забальзамировали, как фараона, и положили в мавзолей рядом с Лениным. Ничего не произошло, жизнь продолжалась...
Однако смерть Сталина в первую очередь потрясла до основания всю лагерную систему, это был как бы инсульт у мужчины в расцвете сил. Лагерная система действительно была в расцвете, одна половина народа посадила другую, и, по нашему мнению, это должно было рухнуть, дальше так не могло продолжаться, в этом я был совершенно уверен, да и не только я... Однако мнения заключенных, после первоначального восторга, разделились. Некоторые рассуждали примерно так:
– А что, собственно, произошло? Околел главный тиран? Но ведь не только он один создал лагерную систему, все главные дела в нашей стране вершит Политбюро, оно осталось и будет продолжать генеральную сталинскую линию... Не может же разрушиться система от исчезновения одного-единственного человека? Иначе это не система. Значит, что следует? Все останется по-прежнему, на место околевшего сядет другой тиран из его окружения, наиболее ловкий и жестокий из всей кучи, и все пойдет по-прежнему. Кто захочет разрушить удобную, экономически выгодную лагерную систему? Выпустить миллионы рабов, платить им зарплату, обеспечить жильем (вместо бараков на 400 человек), нормальным питанием (вместо черной пайки и баланды), одеждой (вместо телогрейки и бушлата с кирзовыми говнодавами)? Кто пожалеет миллионы несчастных, бесплатно выполняющих самую тяжелую и опасную работу? Мы ведь всегда знали, что чувство жалости и угрызения совести у сталинских большевиков начисто отсутствуют... Да еще если выпустить заключенных, они своими рассказами, пожалуй, разложат все население страны... Да еще в лагерях сидит полно иностранцев, а те как разъедутся по своим Европам да как распишут о нас на всю ивановскую! Социализм! Свобода! Равенство! Братство! И все за колючей проволокой... Вот будет смеху-то... Кругом шестнадцать...
Примерно так рассуждали Эминов, Юдин, Кассап и многие другие мои друзья. Некоторые, правда, помалкивали, как, например, Михаил Иванович Сироткин. Миша только загадочно улыбался... Курбатов тоже придерживался этого мнения, но утверждал, что в Кремле, может, найдется умная голова, которая рискнет всех заключенных выпустить, потом, как говорил он, страну "причешут" и впустят всех желающих посмотреть на нас и скажут им, что никаких лагерей у нас нет и вообще мы хорошие и добрые. Спорили мы все до хрипоты, но, несмотря на эрудицию, мощные аргументы, жизненный опыт, убедить друг друга не могли, хотя иногда, забыв и домино, и шахматы, спорили до середины ночи.
Я, как самый молодой, был полон оптимизма и без всякого разумного объяснения утверждал, что лагерная система скоро рухнет и нас всех выпустят... На всякий случай, для страховки, я говорил, что, возможно, первое время нас оставят работать и жить на своих местах, но в качестве вольнонаемных, но и это ненадолго, упрямо и бездоказательно твердил я. Мне и сейчас непонятно, на чем зиждилась моя уверенность. Спорить с моими мудрыми и опытными друзьями было очень трудно, конечно, меня вдохновляла и Мира, уж очень нам хотелось пожить вместе на воле. Я железно стоял на своем и, где только мог, громогласно вещал, что, подождите чуток и мы будем свободными, мы еще поживем...
Чтобы как-то усилить весомость своих аргументов, я напоминал мудрым оппонентам, что когда во время Корейской войны Сталин вместе с Мао Цзэдуном решили одним ударом завоевать Южную Корею и, опрокинув слабый американский заслон, в течение недели захватили почти всю территорию, тогда мои друзья-патриоты злорадствовали: ну, Иоська-сапожник – дал капиталистам по мордам, Южная Корея накрылась, и будет еще одна республика – КоССР. А я утверждал что если капиталисты допустят такой наглый разбор, им пора поднимать лапки кверху, значит, они ничего не могут противопоставить напору коммунизма. И вот, когда до южной оконечности Корейского полуострова оставалось всего тридцать километров, все буквально набросились на меня – ну где твой хваленый капитализм? Наложили американцы в штаны и молчат? Я упрямо твердил, мол, подождите, еще не вечер, но мне, конечно, не верили и ржали, не стесняясь и не выбирая выражений...
Однако... 7-й американский флот всей своей мощью обрушился в центр полуострова, отсек огнем китайские и советские войска от севера и взял в плен около двухсот тысяч китайских и советских солдат. Вот когда обнаружилась несостоятельность наших политиков.
И снова я один против всех... Но если в споре о Корее мне, в общем-то, было наплевать, чьей будет Корея, то теперь проблема была животрепещущая и касалась каждого из нас, каждого... Мира была совершенно согласна со мной, она еще раньше считала, что главный виновник всех бед в нашей стране был именно Сталин и если он наконец сдохнет или его ухлопают, все в стране изменится, и в первую очередь рухнет лагерная система... Но шли дни, недели, месяцы, а в лагерной жизни ничего не менялось, и это было самое страшное.
Наконец однажды весной наша судьба, много-много лет взирающая на нас равнодушно, как сфинкс, вдруг подмигнула... Утро было солнечное и безветренное. Я вышел из кабинета подышать свежим воздухом и обратил внимание, что из управления лагеря идет майор Тощев и, держа за веревку, тащит по земле большой портрет в золоченой раме со стеклом. По дороге рама за что-то зацепилась, майор подергал за веревку, потом злобно выругался, ударил по раме сапогом, стекло разбилось, бумага порвалась, и Тощев, бросив портрет, ушел к себе в кабинет. Через несколько минут весь лагерь знал, что майор Тощев снял со стены и потащил на помойку портрет ближайшего соратника Сталина, верного ленинца, несгибаемого большевика, начальника всех лагерей с заключенными товарища Берии Лаврентия Павловича... Пророчество Миры сбылось... Мы поняли, что наверху началась драка за власть, за генсековское кресло. Спустя несколько дней вольные друзья принесли нам свежие "параши": оказывается, в Кремле образовалось две группы, конечно, только, из членов Политбюро. Одну из них возглавил В. М. Молотов, а другую Н. С. Хрущев, который хочет будто бы ввести в стране демократические порядки и в первую очередь ликвидировать лагеря, то есть выпустить всех политических заключенных. Мы все с понятным волнением ждали – чья возьмет...
Как-то утром ко мне на кушетку подсел проверяющий наш стационар вохряк и, дыша крепким перегаром, горячо зашептал мне в ухо:
– Ты никшни, Боровский, сиди тихо, как мышка, сейчас, понимаешь, решается ваша судьба: либо всех вас в землю, либо на волю. Понял?
Я понимал... Через несколько дней тот же солдат рассказал мне, что на ВМЗ поступил заказ изготовить 25 тысяч наручников, на случай, если нас решат всех уничтожить. Потом я так и не смог выяснить – был ли оформлен заказ на наручники. Возможно, что это был провокаторский маневр оперов для нагнетания среди заключенных беспокойства и неуверенности.
Незадолго до смерти Сталина в газете "Правда" была опубликована небольшая заметка об антисоветской и вредительской организации среди кремлевских врачей, которая своей целью поставила умерщвление членов Политбюро во главе с гениальным вождем товарищем Сталиным. На нас, как и следовало ожидать, заметка не произвела никакого впечатления, посмеялись и забыли. Правда, мы все же обратили внимание, что все фамилии врачей, кроме одной, были еврейскими, и решили, что это начало очередного гонения на иудеев. Однако заметка произвела большое впечатление на заключенных-иностранцев. В одно из воскресений ко мне в кабинет пришла группа: западный немец, француз и англичанин, они просили меня объяснить, как это может быть, что известные всему миру врачи объединились в банду убийц, и где? – в Кремле! Уму непостижимо, и они этого понять не могут... Я рассмеялся и сказал, что никакой банды врачей-убийц нет и быть не может, это обычный трюк деятелей МГБ, он им понадобился для развязывания очередной кампании травли евреев, вот и все.
– Но, господин Боровский, – настаивали европейцы, – ведь это сообщение напечатано в газете "Правда", ее читает весь мир, как же можно в ней печатать "собачий бред", как вы выражаетесь?
Ну что я еще мог объяснить фраерам? Они недоверчиво покачали головой и ушли, полные сомнений.
Но вскоре поставили к стенке и товарища Берию Л. П., и в той же "Правде" было опубликовано на ту же тему, но уже другое сообщение: в короткой заметке сообщалось, что дело врачей пересмотрено, все они оказались невиновными и выпущены на свободу, правда, в списке оправданных врачей на одну фамилию оказалось меньше, чем в списке обвиняемых. Видимо, один из врачей не выдержал слишком гуманного обращения следователя и отдал богу душу. На следующий день ко мне в кабинет пришли те же иностранцы и все они по очереди с чувством, крепко пожали мне руку:
– Да, господин Боровский, благодарим вас за разъяснение, вы действительно очень хорошо знаете свою родину.