Токарева и все врачи решили, что мои снимки хорошего качества, но мне такая работа стала крайне обременительной, совершенно не оставалось времени ни для строительства рентгенкабинета, ни для проектирования и изготовления второго штатива. Пришлось обратиться к врачам с убедительной просьбой – посылать ко мне больных только в исключительных случаях, ведь обходились же они столько лет без рентгеновских лучей... А я, в свою очередь, обещал им открыть кабинет месяца через два-три, все-таки работы было еще очень много...
Размышляя о конструкции обоих аппаратов, я решил, что второй штатив, который мне надо соорудить, внешне не должен отличаться от штатива стандартного терапевтического аппарата, изготовленного на Московском рентгеновском заводе в Теплом Стане. Все основные несущие детали московского аппарата были литыми, прочными и красивыми. Конечно, задача очень трудная, но и возможности у меня уже иные, чем в лагере шахты № 40, а главное, я был твердо уверен в своих силах...
Что мне надо было сделать в первую очередь?
Первое – рабочие чертежи всех деталей; второе – изготовить деревянные модели для литых деталей; третье – изыс кать возможность в Воркуте отлить детали из силумина и, наконец, обработать литые детали на станках в мехцехе шахты.
Целый комплекс проблем... На московском заводе каждую отдельную проблему решают специальные группы инженеров, техников и рабочих, а в лагере все проблемы придется решать мне самому... Однако назвался груздем – полезай в кузов...
Пришлось мне снова засесть за чертежную доску, любезно предоставленную мне друзьями из филиала Проектной конторы. Они уже переехали в новое красивое и просторное здание, построенное рядом со старым помещением.
В архитектурном отделе Проектной конторы под начальством архитектора В. Н. Лунева работала техником Мира Уборевич. Вначале у нас сложились просто дружеские отношения, но потом мы решили, что будем вместе до конца наших дней... Мира очень любила слушать стихи, а я знал их во множестве еще со школьной и студенческой поры. Ее глаза преображались, когда она слушала моего любимого Гумилева:
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв...
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф...
< ... >
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя...
Мои самые близкие друзья вскоре догадались, зачем я почти ежедневно захожу к архитекторам, хотя по роду моей работы мне больше нужны механики и электрики... Почти все радовались за нас, но некоторые, самые благоразумные, осуждали меня, так как считали, что с моим сроком я не имею права привязывать к себе молодую женщину, которая, кстати сказать, совсем недавно вышла на поселение. Но как оптимист, я был убежден, что колючая проволока не вечно нас будет окружать, долго, может быть, но не вечно... И моим самым благоразумным друзьям я читал стихи того же Гумилева:
И вам чужд тот безумный охотник,
Что, взойдя на нагую скалу,
В пьяном счастье, в тоске безотчетной
Прямо в солнце пускает стрелу.
Но они только недоверчиво качали головами...
Как-то в разгар строительства рентгеновекого кабинета днем ко мне неожиданно вошел один из многочисленных оперуполномоченных лагеря и стал внимательно рассматривать учиненный мною развал. Опер был молод, довольно приятный на вид, с румяным русским лицом и добродушной улыбкой. Что он представлял собой на самом деле, мне было неизвестно, и зачем он пришел ко мне, я тоже не знал. Смотрел опер, смотрел на разломанные стены и разбросанные части рентгеновского аппарата и вдруг заговорил:
– Смотрю я на вас, Боровский, и удивляюсь: у вас срок двадцать пять лет, что практически пожизненно, даже если вы и доживете до конца срока, мы вас все равно не выпустим, и вы это отлично знаете, но ваш вид не вяжется с вашим положением – глаза у вас блестят, вы часто смеетесь. И ведь известно, работаете вы с увлечением, полны энергии, – как прикажете вас понимать? Что вас вдохновляет?
Мы были одни в кабинете, и я решил немного развлечься:
– Знаете, гражданин начальник, придерживаюсь идеи Ходжи Насреддина, который взялся научить своего ишака читать Коран и получил у шаха большой аванс, но срок обучения Ходжа установил в двадцать лет. Его друзья тоже задали ему аналогичный вопрос. Ходжа ответил, что через двадцать лет либо шах, либо ишак, либо он сам – кто-нибудь да околеет...
Опер внимательно посмотрел на меня, даже не улыбнулся и молча пошел к выходу; и только у двери обернулся и, глядя мне в глаза, твердо сказал:
– Никому, Боровский, больше этого не говорите!
И вышел. Не попрощавшись...
Ходжа Насреддин как в воду смотрел – через год "шах" и в самом деле околел, но только через год... А пока...
Наш лагерь – ОЛП № 1 Речлага – представлял большой и сложный живой организм. Лагерь занимал площадь в несколько гектаров, почти в центре города Воркуты, заключенные и каторжане, около шести с половиной тысяч человек, размещались в сорока бараках – одноэтажных каркасно-засыпных деревянных зданиях, оштукатуренных снаружи и внутри. Лагерь был построен во время вой ны, и все бараки выглядели неважно: покосились, вросли в землю, хотя внутри были относительно сухие. Стояли бараки на "стульях" – вертикальных деревянных стояках, закопанных в мерзлую землю на полтора метра. Таких "стульев" под каждым бараком имелось по нескольку десятков. Все бараки располагались по "ниточке" в четыре ряда, между рядами бараков были широкие проезды, в которых, тоже по ниточке, стояли большие уборные на десять очков каждая, из расчета на четыре барака один туалет. Количество и конструкция туалетов соответствовали специальной проектно-сметной документации с грифом "совершенно секретно", видимо, руководители МГБ считали, что любой вражеский агент, подсчитав количество построенных "очков", сможет определить и общее число заключенных в СССР, что является, безусловно, одной из важней военных тайн нашего отечества...
В центре лагеря строй бараков нарушался из-за большой столовой, в которой одновременно могли "принимать пищу" до четырехсот человек и в которой никогда не было очередей, что само по себе представлялось невероятным. На воле без очереди невозможно было даже воды попить или квасу… Клуба в лагере не было, когда в столовой показывали кинофильмы, обычно раз или два в неделю, и фильмы не всегда были старые или плохие, попасть интеллигенту в кино было практически невозможно: в дверях столовой образовывалась страшная давка, в результате – почти всегда переломы рук или ног, впрочем, до смерти никогда не давили... В день демонстрации фильма, после вечерней поверки, сигнал об окончании которой подавался гудком из котельной, толпа здоровенных мужиков стремительно неслась из всех бараков к столовой, чтобы занять лучшие места или хотя бы проникнуть внутрь. В этот момент я мыл руки, надевал белый халат и ждал, когда или сам кто придет, или принесут на носилках очередного пострадавшего от "культурного мероприятия"...
Недалеко от лагерной вахты, через которую заключенных выводили на работу, стоял барак Управления санчасти, с кабинетами начальника В. В. Бойцовой и главного врача О. В. Токаревой. Через дорогу от санчасти располагался хирургический стационар, первая дверь в нем – моя, вход в рентгеновский кабинет. Из окон моей приемной хорошо было наблюдать за "движением", как говаривал мой дневальный Иван Зозуля. За хирургией находился небольшой барак кухни санчасти, в которой безраздельно властвовал много лет медбрат по питанию каторжанин Левандовский, единственный в лагере толстый, в два обхвата, заключенный, хотя сам он уверял, что у него совершенно нет аппетита и он почти ничего не ест. Эта байка всегда была предметом неиссякаемых острот и анекдотов:
– Истощал, как Левандовский, посадить его на усиленное питание, – хохмили остряки типа Саши Эйсуровича.
Левандовский был очень милым, добродушным и умным, всегда помогал всем чем мог. Иногда и я в минуту грустную позволял себе зайти к Левандовскому на кухню и отведать чего-либо домашнего... И как это было всегда вкусненько! Котлеты с жареной картошечкой в белом соусе или блинчики со сметаной, ну прямо как в моем любимом ресторане "Универсаль", что на Невском проспекте в Ленинграде.
Левандовский относился ко мне и к моей работе с большим уважением, но мне было неудобно часто злоупотреблять его хорошим отношением, и я заходил на кухню санчасти очень редко...