Как-то днем в кабинет неожиданно вошла Чайковская – "всегда без спутников, одна" – и очень внимательно осмотрела комнаты и всю мою технику, потом посмотрела на меня пристально и, не сказав ни слова, ушла. Вскоре явился главный врач Игорь Лещенко и рассказал, что Чайковская очень обеспокоена моим видом, она нашла, что я страшно исхудал, боится, как бы я не умер раньше времени, и, во избежание этого, она приказывает все работы прекратить, а мне лечь на неделю или две в стационар на поправку. Такой вариант меня совершенно не устраивал, и я твердо заявил Игорю, что пока я не закончу строительство и монтаж кабинета, ни о каком отдыхе не может быть и речи. Я, смеясь, еще добавил, что торжественно клянусь не "отбрасывать копыта", пока не закончу все работы, а что похудел – так мне не привыкать, в Ленинградскую блокаду я еще был худее, однако ничего, выжил... Чайковская очень хорошо ко мне относилась, Блауштейн даже всех уверял, что она ко мне неравнодушна...
Прошел еще месяц нечеловеческого труда, уходил в историю 1951 год, я держался на ногах только за счет нервной энергии, но все работы были в основном закончены, оставалось только покрасить все металлоконструкции, но эту завершающую операцию я решил сделать после испытания аппарата.
Я очень волновался, не случится ли что-либо непредвиденное, будет ли все работать так, как я рассчитал. Я очень был благодарен Чайковской и врачам, которые ни разу не задали мне сакраментальный вопрос – когда я, наконец, дам рентгеновские лучи, чего все ждут с огромным нетерпением, а сам я никаких сроков не назначал, только в первом разговоре с майором Лисовенко обозначил – месяца два-три. Обещанный или назначенный срок окончания строительства кабинета лег бы на меня дополнительным тяжким бременем. Этого, к счастью, не было.
Наступила ночь, которая должна была все решить: будет или не будет рентгеновский кабинет в лагере шахты № 40. Я специально пригласил Карнаухова на испытание аппарата, все-таки высокое напряжение, не ровен час, все могло случиться...
Все было готово. Лагерь спал, и начальства никакого не было. Я запер кабинет на ключ, и мы сели на жесткий топчан, заменяющий мне кровать, свернули из газеты по большой цигарке и молча закурили. Мое волнение достигло максимума, и я молча дымил – тянул резину и не подходил к аппарату... Мое состояние хорошо понял Карнаухов, он встал, положил мне руку на плечо и тепло своим мягким басом произнес:
– Ну-ну, Борисыч, пора – давайте начинать.
Я подошел к щиту и включил общий рубильник, на пульте управления зажглась зеленая лампочка, ток на аппарат дан, я нажимаю черную кнопку, включающую накал трубки – и... трубка не загорелась. У меня перехватило дыхание, это был конец, кто мне поверит, что я получил неисправную рентгеновскую трубку? Ясно, что я ее сжег, испортил, что я всем дурил головы, кидал "чернуху", и вот теперь все выплыло наружу... Нет мне ни прощения, ни пощады...
Карнаухов все понял, ему не надо было ничего объяснять, но мне от этого было не легче, я стоял около треклятой трубки и тупо смотрел на нее... Машинально я постучал по ней ногтем, и... трубка загорелась. Это было чудо, это был редчайший заводской брак, такой брак я видел впервые в жизни. Как правило, брак такого рода обнаруживается на первой проверке ОТК – и трубка с "блуждающим" контактом просто выбрасывается.
Я глубоко вздохнул и врубил высокое напряжение – 50 тысяч вольт. Мне не надо было смотреть на приборы, я сразу понял, что лучи есть... Я поднес к экрану свою кисть, и мы с Карнауховым увидели косточки. Карнаухов обнял меня, расцеловал по-мужски, в глазах у нас блестели слезы... Это была победа...
Прошло всего два месяца, как я начал эту чудовищную эскападу, как назвал ее Г. С. Блауштейн, и вот мой РАБ – рентгеновский аппарат необычной конструкции, стоит во всей своей красе, шипят шины с высоким напряжением, а трубка выдает лучи, мои лучи... И с их помощью я буду помогать несчастным заключенным, раненым и больным. Мы долго еще сидели в кабинете, молча курили, думая каждый о своем. Карнаухову тоже было приятно, что он не обманулся в человеке, в этом аппарате была заложена и большая часть его труда. Произошло это в ночь на 30 декабря 1951 года, а всего девять дней назад, 21 декабря, мне исполнилось 36 лет.
В тот вечер я не пошел на шахту работать и возился в кабинете с аппаратом допоздна. Спал я здесь на топчане. За кабинетом закрепили дневального из инвалидов, который исправно топил печку и помогал мне чем мог. В кабинете тепло, на столе горит лампочка под абажуром, у меня уже своя "квартира", и я избавился от барачной вони и шума, я живу один, что в условиях Речлага – недостижимая мечта каждого интеллигента. На единственном окне в кабинете висят плотные занавеси. Летом, в полярный день они сослужат свою службу, и я буду спать в темноте. А пока за окном свирепый мороз, злобно свистит ледяной ветер, продолжая насыпать горы снега на мой барак, который и так уже заметен выше крыши, и только печная труба выглядывает из снежной горы и дымит круглые сутки... В 11 часов вечера в окно тихо постучали, я открыл дверь, и в клубах морозного пара возникла фигура врача Эдуарда Казимировича Пилецкого, по-лагерному Эдика. Он был весь в снегу, как добрый Дед Мороз. Эдик пришел ко мне специально с намерением поздравить меня с днем рождения. Из карманов бушлата Эдик извлек пайку хлеба из серой муки, кусок чего-то съестного и торжественно поставил на стол пузырек, наполненный чистым спиртом. Царский подарок... Я был тронут до слез. Мы развели спирт и выпили за мое здоровье и за успешное окончание строительства рентгенкабинета. Мы с Эдиком были земляками, а в лагерь он попал за плен. В мою идею Эдик поверил сразу и очень тревожился, сумею ли я успешно закончить работу. В эту ночь Эдик был дежурным по кухне и поэтому смог навестить и поздравить меня, а спирт он выпросил у хирургов. Милый, милый Эдик, добрейшая душа...
На следующий день после испытания аппарата я с утра пошел к Чайковской и официально доложил, что строительство кабинета и монтаж рентгеновского аппарата полностью закончены, и я прошу принять работу. Чайковская тепло и сердечно поблагодарила и поздравила меня, но сказала, что об этом должна сообщить в санотдел Речлага, чтобы они прислали компетентную комиссию для приемки кабинета. Но не прошло и часа после моего доклада Чайковской, как в мой кабинет до отказа набились врачи и фельдшера санчасти, каждый из них хотел убедиться собственными глазами, что рентгеновские лучи действительно есть и что все "насквозь видно". Я без конца включал аппарат, все снова и снова разглядывали косточки своих рук. Бракованная трубка иногда не загоралась, и я стучал по ней ногтем... Все искренне, от всей души сердечно поздравляли, обнимали и целовали меня. Все были вдвойне рады, во-первых, потому, что "их Боровский" не подкачал и выполнил свое обещание, и, во-вторых, больница получила собственный рентгеновский кабинет, очень важное подспорье для врачей.
Наконец Наум Ильич Спектор не выдержал и побежал за своим больным, я пытался было возражать, что нет еще разрешения санотдела на работу, но куда там, никто и слушать не хотел... Вскоре Наум привел больного, утверждавшего, что у него сидит пуля в сердце и работать в шахте он не может. Его раздели до пояса, и, действительно, немного ниже левого соска у него имелся шрам, похожий на входное отверстие пули, но была ли пуля внутри, кто знает, поди разберись. Естественно, на его жалобы не обращали внимания и еще иронизировали над его бредовыми утверждениями... И вот мой первый пациент встает спиной к деревянной стенке, я выключаю общий свет и включаю трубку. Наум прижимает к зыку экран, все обступают аппарат, и сразу поднялся невообразимый гам, все загалдели – вот, вот пуля, видите? видите? пульсирует вместе с сердцем! Это действительно была пуля из автомата, она не пробила сердечную мышцу, а завязла в ней, не повредив клапанов и желудочков. Бывший солдат так и жил с ней, правда, всегда жаловался, что у него болит сердце, особенно при физической нагрузке. Странно, что никто не спросил, какая пуля – фашистская или советская, было не интересно... Бывшего солдата перевели в разряд инвалидов, и в шахте он больше никогда не работал. Это была моя первая победа на медицинском фронте.
Врачи были в восторге, и, несмотря на отсутствие официального разрешения, каждый тащил "своего" больного – просили дать лучи и смотрели то колено, то бедро. Среди врачей не оказалось рентгенолога, и поэтому ни легких, ни желудков не смотрели. Но зато в костях понимали все, даже фельдшера.
Прошла неделя, я прославился на весь лагерь и даже на весь вольный поселок, везде мне старались сделать что-нибудь приятное. Я пошел в каптерку и получил новое обмундирование, и все первого срока: белье, телогрейку и бушлат, валенки и даже сапоги. Мне не надо было уже работать день и ночь, я хорошо отоспался и отдохнул. Дежурные врачи несли мне из кухни что-нибудь вкусненькое, даже жареную картошку, правда, не очень часто, но это был неслыханный деликатес по лагерным понятиям. В общем, я отдыхал душой и телом, иногда я ходил на шахту, просто так, погулять, заходил и в мехцех потолковать с "моими" работягами, иногда выполнял их нехитрые просьбы – тому достать лекарство, этому устроить прием к врачу без очереди, да мало ли что еще. Иногда я встречался и со Щаповым, он еле отвечал на мое приветствие и отворачивался. Ему было стыдно, конечно, а как его высмеивали врачи... Блауштейн, например, в присутствии всех врачей приложил стетоскоп к лысой голове Щапова, послушал внимательно и с самым серьезным видом изрек:
– Дима, у тебя сифилис мозга!..
Потрясенный Щапов молча ушел из санчасти.
Как-то по дороге в мехцех на вахте меня задержал молодой офицер и, услышав мою фамилию, вежливо спросил, правда ли, что я сам сделал рентгеновский аппарат?
– Да, – отвечаю, – правда.