Внезапно он осознал реальный смысл своих слов и схватился за голову. Что ты хочешь знать, Андреа? В чем увериться? Заключат ли русские мир с Турцией? Отойдут ли за Дунай? Он долго простоял так в прокуренной комнате, опустив плечи, со страдальческим выражением на не бритом уже целую неделю лице, с немым ужасом в глазах, которые, казалось, снова видели бессчетные могилы без крестов, как это было после восстания. "Лучше не думать! Лучше делать, как все, и не думать!.. Не думать! - повторял он про себя, все еще не шевелясь. - Что я могу один? Лучше не думать..."
На мгновение действительно все, что терзало его, словно исчезло. В его голове, во всем его существе была одна только глухая пустота. Это было такое неожиданное, такое незнакомое ощущение, что Андреа даже испугался. "Как это просто и как мне легко! - Но тут же, словно разбуженные его голосом, мучительные мысли снова роем налетели на него. - Значит, выхода нет! И до каких пор так будет? - Ему вспомнились испытания, через которые прошел его народ, - и тогда начиналось с песен, а кончалось кровью и пожарищами. - Не могу больше... не хочу... Я задыхаюсь здесь!"
Он схватил феску и кинулся вниз по деревянной лестнице. В дверях он столкнулся с Климентом. Брат, как всегда, принес с собой запах карболки, пропитавший его мундир.
- Что нового?
Климент пожал плечами.
- Еще два обоза раненых.
В голосе его слышалась глубокая усталость. Но он улыбался. Климент был мобилизован турецкими властями, и поэтому, а еще и чтобы не раздражать раненых, ему было приказано носить турецкую офицерскую форму, и он носил ее со странной смесью иронии и тщеславия. В мундире он казался стройней и представительней. Теплый оливково-зеленый цвет сукна шел к его матовому, всегда тщательно выбритому лицу с мягкими каштановыми усами.
- Все раненые из Плевена, - пояснил он. - Задержались в пути. Да, чуть не забыл. Приехали англичане.
- Я тебя о войне спрашиваю. О переговорах.
- Все то же.
- Все то же, - повторил Андреа, пропустил его и хотел было выйти.
- Постой!
- Чего тебе?
- Ты опять к той? - Климент впился в него глазами с явным упреком и досадой.
- Это мое дело.
Андреа гневно оттолкнул его руку, быстро пересек передний дворик и с силой захлопнул за собой калитку.
Если бы, выходя из дому, Андреа не встретил брата, если бы тот не бросил ему в ответ "все то же" и, наконец, если бы Климент не упомянул так брезгливо "ту", то есть Мериам, девицу из шантана папаши Жану (шантанами называли постоялые дворы с красным фонарем, которые как грибы вырастали в тыловых городах), Андреа, может, и выдержал бы характер и не пошел бы к ней. Но все это случилось. Обида и злость перемешались в нем, а излиться было некому, и он сам не понял, как очутился в шантане у француза, как заказал рюмку-вторую мастики, а потом и целую бутылку, как с бутылкой в руке побрел по мрачным коридорам к комнатушкам, где принимали клиентов девицы.
Теперь он лежал рядом с Мериам, утомленный и пресыщенный, обхватив одной рукой ее голую спину, терся заросшей щекой об ее круглое плечо и не спешил уходить.
- Хорошо... - сказала она. - Как хорошо!.. - И погладила его волосы.
- Очень, - отозвался он.
Они помолчали, расслабленные, охваченные приятной истомой.
- Мой Андреа хочет выпить?
- Отстань... не хочу...
Они говорили по-французски, но вставляли арабские и греческие слова, которых Андреа нахватался за свои трехлетние скитания по Ближнему Востоку. По-турецки он не желал разговаривать, и стоило только ей начать, как он ее резко обрывал.
- Ну ладно, дай! - передумал Андреа. - Дай! Дай же!
Андреа дернул ее за распущенные иссиня-черные волосы и показал глазами на бутылку.
В жилах Мериам текла смешанная кровь, но еврейское в ней преобладало. В каждом ее движении, в выражении ее лица, в ее говоре чувствовалась затаенная печаль. Откуда она? Из зловонного лабиринта софийского гетто? Или папаша Жану привез ее вместе с дюжиной других из какого-нибудь далекого порта? Андреа не знал. И не спрашивал.
Наверное, она была его сверстницей, но выглядела лет на десять старше. Ее овальное лицо покрывал толстый слой белил и румян, начерненные брови сходились над переносицей; черным были обведены и слегка выпуклые, с поволокой глаза; под длинным носом резко очерчивались крупные сочные губы, с которых сейчас была стерта помада. Нет, Мериам нельзя было назвать красавицей. Она была скорее некрасивой - такой он и увидел ее в первый раз. Но тело у нее было крепкое, кожа чистая, а главное, с ней ему удавалось забыться. Иногда он чувствовал к ней жалость.
Андреа сделал несколько глотков и опять вытянулся на постели.
- Воды хочешь? - услышал он ее голос.
Нет, он не хочет воды! Горло и желудок горят - пускай!.. Он разглядывал тонувшую в полумраке комнату. Кто еще побывал здесь сегодня? Он думал об этом равнодушно, лениво, без ревности, даже без отвращения. Те, с железной дороги, само собой... И из миссий... Может быть, и наш уважаемый сосед мсье Филипп Задгорскпй?.. Стоило ему вспомнить о молодом соседе, который завел дружбу с наехавшими в город иностранцами, как мысли его приняли иное направление. "В сущности, какая между нами разница? - вдруг со страхом спросил он себя. - Филипп бездельничает с утра до вечера, хотя и купил себе диплом в Париже. И я бездельничаю... без диплома! Сколько раз я видел, как он шел со своими дружками в шантан. К Саре ходил... И к цыганке... А к Мериам? Может быть, и к ней?.. Нет, нет, это было бы мерзко, - содрогнулся он, вообразив, что они, такие разные, так ненавидевшие друг друга, спят с одной и той же женщиной. Он чуть было не вскочил и не ударил ее кулаком по накрашенному лицу, но вдруг так же внезапно, как вспыхнул его гневный порыв, осознал, что все это следствие чего-то случившегося раньше, еще до войны, и, почувствовав себя бессильным, беспомощным, в отчаянии застонал. - Заколдованный круг! Что мне остается делать? Вернуться домой? Зачем? Кому я там нужен? Клименту? Косте? Отцу? Каждый занят своим делом, каждый знает, чего он хочет и чего от него хотят... А я? Я? Андреа Будинов, хватавшийся за разные науки, учитель в школе, которую уже никто не посещает, член несуществующего революционного комитета..."
Он вымученно засмеялся, но вдруг увидел себя словно в зеркале - такого жалкого, никчемного, что сам испугался.
- Вчера было четверо... - заговорил он глухо. - Нынче утром только двое...
- Не понимай, - смеясь, сказала Мериам.
- Я о школе говорю...
Он смотрел на задернутое батистовой занавеской окно, за которым быстро угасал день.
- Да и кто пустит детей в такие времена?
- Андреа... дети?
- Ты дура, - сказал он раздраженно.
Андреа вспомнил, что сначала она, как другие, требовала у него по две серебряные меджидии, а в последнее время денег не брала. Сейчас это показалось ему странным, смешным. Он расчувствовался и крепко ее обнял. Она прижалась к его груди и замерла, смущенная его неожиданной лаской.
- Почему ты больше не берешь у меня денег?
Она молчала.
- Деньги, я о деньгах говорю... Андреа - деньги - Мериам! - подражая ей, он повторял слово "деньги" то по-французски, то по-арабски.
- Андреа красивый... Мериам любить... очень красивый Андреа, - произнесла она наконец и, увидев, что губы его растянулись в насмешливой улыбке, схватила его руку и начала ее целовать.
- Ну-ну... хватит глупостей!
- Не глупости...
- Ох, - сказал он. - И дернуло же меня с тобой объясняться.
- Нет, нет! - все горячей протестовала она. - Мериам очень любит красивый Андреа...
- Замолчи! - прикрикнул он. - Неужели тебе не надоело повторять всем одно и то же?..
Она замолчала, а он даже не спросил себя, поняла она его или нет. Но вдруг - и это случилось с ним впервые в жизни - его пронизало странное тоскливое чувство, которое он не сумел бы назвать. Андреа вообразил, что он здесь с другой. Она его любит, любит по-настоящему. Она чистая. Принадлежит ему одному... ему одному... "Чепуха! - опомнился Андреа, - чего только не взбредет в голову!"
Он отвернулся от нее, сел и снова взял бутылку. Припал к ней губами и стал пить. Жадно. Отчаянно. "Вот до чего меня довела путаница в голове!" - подумал он.
- Мастика хочет вода? - спросила Мериам.
Он чувствовал сквозь рубашку упругую мягкость ее груди, ее дыхание жгло ему шею, но все это теперь не волновало его, а было даже противно. Он сам не знал, зачем он так сидит, чего ждет, и все сидел и ждал... Напрасно, ничего не будет, не повторится даже то тоскливое чувство.
Его вернули к действительности руки Мериам. Он высвободился, резко встал, начал одеваться. Она испуганно смотрела на него. Его лицо стало совсем белым от выпитой мастики. Он никак не мог попасть рукой в рукав пальто, и это неловкое пьяное движение вместе с вечно спадающей на лоб прядью волос показалось ей таким милым, мальчишеским и вместе с тем мужественным, что она, не отрывая от него покорных, обожающих глаз, так и застыла на сбившемся пушистом одеяле, словно молясь капризному божеству.
- Уже уходишь? - прошептала она, когда Андреа наконец злым рывком натянул пальто.
Не глядя на нее, он стал шарить в карманах.
- На... Я плачу! - И он, желая унизить ее и самого себя, швырнул ей несколько монет.
Она по-прежнему не пошевелилась. И только когда он открыл дверь и вышел в коридор, Мериам схватила свою одежду и кинулась вслед за ним.
- Жандарм спросит фонарь...
- Отстань, говорю тебе, убирайся!