Больше он о заявлении не говорил, поинтересовался, как я знаком с Уставом, а потом долго изучал биографию.
- Расскажи подробнее об отце. Вот не знал, что он у тебя красным командиром был. Чего раньше не говорил?
Еще не было письма от Лагинского, и я ответил, что отец погиб в бою. Я верил в отца, и все же маленький червяк не давал мне покоя. А вдруг и правда знал что-то такое Петрэ? Я гнал от себя эту мысль. Вспоминал белые ровные зубы Петрэ, когда он улыбался.
Ждал, что на комсомольском собрании спросят про отца. И когда пригласили на сцену, почувствовал себя как в первый раз на баскетболе: пересох рот и слышал, как стучит в висках. Разговаривали со мной дружески. Спросили о правах и обязанностях - я ответил скороговоркой, заставлял себя говорить медленнее и громче, но не мог. Потом спросили, порвал ли я со своим дедом Георгием Девдариани, находящимся в эмиграции. Деда я никогда не видел, как же мог с ним порвать? Я задумался, это было воспринято как признак нерешительности. Выручил секретарь, который сказал, что внук за деда не отвечает. Потом он вспомнил про другого харагоульского Девдариани - Гайоза, который был секретарем Центрального Комитета комсомола Грузии, и сказал, что все мы должны брать пример с этого Девдариани. При этом оратор преувеличил, назвав товарища Гайоза нашим родственником. Вспомнили, как я с Кукури участвовал в сельской самодеятельности, кто-то громко назвал меня тренером-общественником (я полгода без особого успеха тренировал мальчишек младших классов) и заявил, что я-де подготовил второго призера всехарагоульского школьного розыгрыша (оратор умолчал, что в нем всего участвовали четыре команды). Одним словом, я с каждой минутой чувствовал себя все лучше. И отвечал спокойнее.
Я был одним из шести, принятых в комсомол. Через три дня пятерым вручили билеты. А про меня забыли. Я переживал. Зашел в райком, мне хмуро сказали: "Когда надо будет, вызовем" - еще больше испортилось настроение. Наконец, через неделю пригласили. Я приготовился к разговору. А мне сказали: "Принесите, пожалуйста, еще одну фотокарточку. Потерялась". Все дело было в карточке. А я бог знает о чем думал.
И вот пришло письмо Лагинского.
Я ненавижу этого человека. Отец догадывался, что он предал отряд. Я снова перечитал письмо и пожалел, что тогда, на рассвете, у отца оставалось в нагане только два патрона. Но… Если бы он убил Лагинского… вряд ли кто-нибудь другой поступил бы так, как Лагинский, - написал сыну врага. Разве не Лагинский помог мне узнать об отце? Значит, значит… имею ли я право относиться к нему однозначно?
До того я делил весь свет на хороших людей (мама, Тенгиз, Циала, Пуни, Варлам, Перерва) и на плохих людей (Петрэ и его жена, еще раз Петрэ и его жена, пожалуй, Ачико, который ухаживал за Циалой, и еще, быть может, наш харагоульский фотограф, который испортил все мои пластинки - когда-нибудь я расскажу о нем; других плохих людей я не знал. Во всяком случае, пока). И в книгах, которые я успел прочитать, и в газетах положительные герои поступали только как положительные, а отрицательные только как отрицательные. К поступку Лагинского я не был подготовлен.
Я кончил читать письма и все, что было в синей папке, под утро. Только задремал, пришел мацонщик со своим облезлым ослом и начал кричать на весь мир; "Мацони, мацони!" Он, должно быть, надоел своему ослу, и тот (откуда силы взялись в этом хилом существе!) заревел гак, что сразу проснулся весь двор.
- Исчезни, исчезни! - послышались однотипные пожелания из разных окон. - Заглохни сам и заткни свою клячу, дай людям немного поспать.
Невозмутимый кахетинец вяло отбивался:
- Посмотри, какой хороший день, какое солнце, какой воздух, какое мацони, все добрые люди давно встали, не правда ли, виро?
В ответ на это обращение осел начал второе отделение концерта. За пятнадцать минут мацонщик продал лишь одну крынку и все же был доволен.
Потом пришел лудильщик и начал кричать на весь мир: "Лудим, лудим!" Все знали, что у лудильщика большая семья, и его никто не прогонял.
Вслед за лудильщиком пришел Петрэ: не выдержал.
- Ну что там, в письме?
Я ответил двумя словами.
Петрэ задумался.
- Ну что ж, все хорошо, что хорошо кончается. Выходит, дела твои в гору должны пойти. Как-никак сын красного командира, погибшего за власть рабочих и крестьян… А я - брат красного командира, погибшего в бою за власть рабочих и крестьян.
Последнюю фразу Петрэ произнес не очень громко - видимо, он прикидывал, чем это обстоятельство может для него обернуться.
- Письмо береги. Пригодится. Я бы на твоем месте копию снял и у нотариуса заверил. А что, мама еще спит? Лиана просила передать Нине сердечный привет. Почему не приходите в гости? Ну, мне пора на работу. Счастливо. Заходи!
Петрэ поглядел на часы. Он еще о чем-то хотел спросить. В его кроличьих глазках было написано любопытство. Не решился. Ушел. Потом вернулся.
- Правда, что у тебя будет брат или сестренка? Если брат - хорошо. Не собираетесь переезжать в Тифлис? Я слышал, Тенгизу предлагали место в железнодорожном диспансере. Я бы не раздумывал долго. Тифлис - это Тифлис. Ну, побежал, побежал. Опаздываю.
Мама не поднималась, ждала, пока этот тип выкатится. Приготовила завтрак, спросила:
- Ну а ты кого хотел бы - брата или сестру?
- Сестру.
Если появится сестра, все будут думать, что я так хотел, и не станут огорчаться. Но брат мне нужен больше.
Мы еще никогда не говорили об этом ни с мамой, ни с Тенгизом. Догадался я об этом месяца два назад. Тенгиз и мама пошли в выходной на базар в Харагоули. Вернулись они часа через четыре, мама тяжело ступала и опиралась о руку Тенгиза. Тенгиз нес две корзины и большую сумку с припасами. Мама была бледной и трудно дышала. Тенгиз уложил ее на тахту, я спросил, не нужно ли лекарства, он ответил, что скоро все пройдет - было жарко и мама устала по дороге в гору.
Тенгиз чему-то радовался. Весь день напевал себе под нос, что бывало с ним редко. Я видел, как мама гладила его рукой по волосам.
Незадолго до того Тенгиз получил приглашение переехать в Тифлис - его старый товарищ по институту стал главным врачом железнодорожного диспансера, там объявилось место невропатолога. Тенгиз сомневался - стоит ли бросать насиженное место и переезжать в город, от которого немного отвык. Он не торопился с ответом.
…Я быстро перекусил и отправился к Пуни. До отхода поезда оставалось около четырех часов, в плацкартном вагоне ехал знакомый проводник, и я мог не обременять себя заботами о билете.
Я рассчитывал вернуться часа через два. Оказалось, что в еркоопе дают леденцы - полкило леденцов и кило соевых конфет. И идти к Пуни, и возвращаться в деревню без подарков было неудобно, и я занял очередь. Когда вышел из магазина, со стороны моста послышалась песня, на площадь вступила колонна красноармейцев. За ней бежали мальчишки. Сапоги и гимнастерки красноармейцев были пропитаны пылью. Судя по всему, шагали они издалека.
Маленький солдатик (он шел в одной из последних шеренг, лихо отбивал шаг, вовсю размахивал руками и вообще старался казаться выше, чем был на самом деле) пел голосисто, не жалея легких:
Идет страна походкою машинной,
Гудят стальные, четкие станки.
Но, если надо, выставим щетиной
Упорные, бывалые полки.
Ухнула колонна:
Стоим на страже
Всегда, всегда,
Но если скажет
Страна труда -
Прицелом точным
Врагу в упор
Даль-не-восточная!
Даешь отпор!
Даль-не-восточная!
Смелее в бой!
Недалеко от запевалы вышагивал Михаил Перерва.
Я догнал колонну:
- Дядя Миша, дядя Миша!
Он увидел меня, улыбнулся, но ничего не сказал. Он был в строю, а в строю разговаривать не положено. Военная форма сидела на нем так, будто он всю жизнь ее носил. На его петлицах было три треугольника.
Я пошел по самому краешку тротуара.
- Я теперь в деревне, дядя Миша. Тренирую малышей. Мы все вас помним. Мне вашу записку принесли, но я ее прочитал поздно. Пришел в зал, вас уже не было.
Мне хотелось сказать еще что-то этому человеку.
- Я никогда не брошу играть в баскетбол. Обещаю вам.
Он кивнул понимающе.
Снова поплыло над колонной:
Стоим на страже
Всегда, всегда,
Но если скажет
Страна труда…
У входа во двор, где жил Пуни, в маленькой фанерной будке под вывеской: "Чиним керосинка, каструль и продаем питилэ" - сидел черноусый гражданин с огромными заплатами на коленях и кричал на ухо дряхлому старику, не выпускавшему из рук керосинки:
- Сями гляни ему питилэ, для эта машинка!
- Какой питилэ, чего голову морочишь?
Судя по всему, этот разговор продолжался уже долго и успел надоесть не одному только старику. Окошко над будкой отворилось, и в нем показался знакомый мне человек, который несколько раз приезжал к нам в Харагоули на раскопки. Он был другом профессора Инаури, и звали его… звали его, вспомнил - Керим Аджар. Это был, как говорил Инаури, известный лингвист, когда-то учившийся в Москве. Я не знал, что он живет рядом с Пуни. Мастер вышел из будки и поклонился Кериму Аджару. Тот улыбнулся:
- Ну разве непонятно? Мастер говорит, что самое главное для любой керосинки, в том числе и для вашей, - хороший фитиль. Будут хорошие фитили, будет гореть керосинка. Купите у него пару. У него самые лучшие во всем городе фитили - не так ли, дядя Ньютон?
- Не Ньютон, а Невтон, - беззлобно поправил мастер. - Конечно, сами лучши.
- Так купите, купите фитили, не пожалеете.