- А где это имение?
- В пяти верстах от станции Смолово.
- Так это не Вербов ли - учитель-то? - догадался я.
- Именно. А вы его знаете?
- Немного знаю.
- Ну так как же? Вещей каких насмотритесь! По секрету скажу - боюсь, вспомнят про коллекцию в Питере или в Москве да и потянут к себе. А так мы ее в своем музее покажем, а потом коли что: "Дайте-ка в обмен картин, древностей, ископаемых и еще чего надумаем…" Поняли?.. Ну, согласны, что ли?
- Пожалуй, - сказал я. - Только с отцом посоветуюсь.
И через три дня я с саквояжем в руке шагал по проселку вдоль лесной опушки.
Я не был здесь десять лет и одновременно и узнавал и не узнавал местность. Конечно, она изменилась - деревья выросли или повалились, канавы заплыли, появился новый мостик… Но, кроме того, переменился я сам, и все мне казалось не только мельче и обыденнее, но вообще иным, чем я представлял.
Вот показалась серая крыша школы, вот заборчик. Входя во двор, я услышал резкие пиликающие звуки скрипки и, обогнув строение, подошел к учительскому крыльцу.
- Свободнее, легче смычок-то!.. Это тебе не палкой по волку… - услышал я голос Якова Александровича, подымаясь на ступеньки.
Встретились мы очень сердечно, обнялись, расцеловались. За те три или четыре года, что я и мельком не видел учителя, он сильно сдал. Сгорбился, как-то посветлели, выцвели глаза. По-стариковски растрогался, здороваясь со мной. Но зубы по-прежнему белели в улыбке, и пышные седины лежали над загорелым лбом.
За Яковом Александровичем со скрипкой в руке стоял рыженький мальчик лет двенадцати, босой, в застиранной рубашке и таких же порточках повыше щиколоток. Он сочувственно смотрел на нашу встречу.
- Друг-приятель мой, Матвей Иваныч, - указал на него учитель и добавил: - Положи скрипку, "мужественный старик", да беги. - И вновь отнесся ко мне: - Садитесь, гостем будете…
Я рассказал, зачем приехал, показал отношение наробраза к заведующему совхозом.
- Ну вот и отлично, потрудимся вместе. Завтра же туда и пойдем, - решил учитель. - У вас как - склонность-то есть в старине копаться? - И на мой утвердительный ответ принялся рассказывать о коллекции графини. Долгие годы хранилась она в Петербурге, хотя и собиралась в значительной части в окрестных местах, но в 1913 году, когда погиб на дуэли единственный сын владелицы и она навсегда поселилась в имении, сюда перевезла и коллекцию. А потом, летом 1917 года, графиня скрылась за границу, и он сам, Яков Александрович, озаботился прежде всего опечатать помещение, где хранилась вся эта ценная старина, и регулярно напоминал о ней в городе.
Когда мы сели пить чай из самовара, принесенного незнакомой мне безгласной женщиной, я спросил, где же Арефьевна.
- Померла… Простыла в прошлом году осенью да и отдала богу душу, - грустно сказал учитель, - Что же, все там будем… Вот и мне скоро небось ранец надевать…
Я запротестовал.
- Ну, чего там, ведь осенью семьдесят четыре стукнет, - надо и честь знать, - усмехнулся он и, меняя тему разговора, добавил: - А парнишка давешний, "мужественный старик" - то мой, тоже здешний жилец, сын женщины этой…
- Способный к музыке? - спросил я.
- Он ко всему способный… Так и ловит, что можно… Только не свернул бы шею как-нибудь, больно уж смел…
- Смел? - не понял я. - Матери, что ли, не боится или вас?
- Нет, это что же, - чего ему нас бояться? А действительно, мальчишка геройский… В прошлом году купались как-то ребята, - ну один и попал в быстрину, стал тонуть… Тут и парни были лет по шестнадцати, да все только "ох" да "ах". Один Матюшка - скок да за вихры и подтащил к берегу. А весной нынче от волка отбился.
- Как это?
- Да шел из Борков в Крекшино, там у него тетка живет. Дело под вечер, дорога лесом. Вдруг на него зверь. Небольшой, правда, тощий с зимней-то голодовки, но от этого еще злей. Другой бы что? "Мамка!" или: "Ах-ай-ай". А этот схватил палку или сук какой-то да того по морде. Волк опять на него, а он его - торк! Да, видно, в глаз, потому, говорит, взвыл и башкой замотал, но опять лезет. А Матвей мой изловчился да палку в самое горло ему и всадил. Хорошо, крепкая попалась. Тут парней двое из-за повертки вышли, увидели да на подмогу… А уж волк-то в лес утекает и кровью следит… Так вот малец-то каков!
- Да, молодчина, - согласился я, вспоминая рыженького героя. - Недаром вы его мужественным зовете. Только почему стариком?
- Да за тезку его, атамана Платова, помните у Лескова в "Левше"? И мальчишке лестно, а мне веселей.
- Ах вот что… А отец его где же? - спросил я.
- Убили на Карпатах в пятнадцатом году. А до того в имении у графини батрачил. Тоже ученик мой когда-то был…
На следующее утро мы отправились в совхоз, до которого было версты три. "Мужественный старик" шел с нами. Яков Александрович вручил ему папку с бумагой, пенал с карандашом и пером, окрестив при этом "делопроизводителем комиссии". Я внимательно поглядывал на смельчака. Но рассмотрел только худенького рыжего мальчика с простым, усыпанным веснушками широкоскулым лицом, на котором привлекали внимание ясные серые глаза да широкая улыбка, забавно изменявшая контуры щек и курносого носа.
Приняли нас в совхозе очень радушно. Чуть не все здесь оказывались учениками Якова Александровича, начиная с коровниц и инвалида-сторожа, встреченных на дворе, и кончая счетоводом и директором в конторе, расположенной во флигеле. Все улыбались ему, спрашивали о здоровье, пеняли, что давно не бывал. Прочтя бумажку из наробраза, директор распорядился отвести мне комнату и выдать четверть молока, полпуда картошки и пять фунтов хлеба.
- На обед вашей артели, - сказал он, - чтоб спорей работали, нам место освобождали…
Потом мы пошли в барский дом.
Коллекция располагалась в пристройке, которую для нее специально возвели и оборудовали. Заглушая тоску по сыну, графиня тщательно устраивала свой музей. Теперь нам предстояло подготовить возвращение в мир того, что старая собирательница хотела сделать предметом своего единоличного любования.
Директор дошел с нами до металлической двери, взломал сургучную печать, отомкнул замок, толкнул плечом тяжелую створку, заглянул за нее и ушел.
Перед нами был полутемный зал метров в сто. Окна замыкались решетчатыми ставнями. По стене тянулись толстые стекла глубоких шкафов. За ними, перемежая темные и яркие пятна, висели какие-то одежды. Перпендикулярно шкафам стояли горизонтальные витрины под чехлами. В проходах до десятка ящиков и сундуков с прикрытыми крышками. Такие же, должно быть пустые, стояли близ входа один на другом.
Пока мы с Матюшкой осматривались, Яков Александрович уверенно прошел в дальний угол и вытащил из единственного деревянного шкафа толстую книгу и связку ключей с костяными бирками.
- Приступим, - сказал он не без торжественности.
Поверка коллекции оказалась делом несложным. По каталогам читали описание предмета, искали подходящий в шкафах и витринах, сверяли номер и, удостоверившись в тождественности, укладывали в ящик. Отметив в каталоге, отправлялись искать новый. Нумерация была в порядке, ключи открывали замки - все шло как по маслу.
Конечно, поначалу всему поучал нас Яков Александрович. Нам с Матюшкой слова: "кика", "гречушник", "рефядь", "шугай", "лестовка"- были совсем малопонятны, но мы внимательно слушали объяснения старика, который с любовью поворачивал, встряхивал и поглаживал все эти, главным образом, женские принадлежности и одеяния. Незаметно проработали мы часа четыре и решили на первый раз "зашабашить".
Комната, мне отведенная, оказалась чистой, но совершенно пустой. Обещали нынче же дать сенник, стул и еще что-то, но я не захватил своего саквояжа и потому решил пока ночевать у учителя.
В следующие дни мы продолжали работу. Коллекция была действительно богатая. Одних предметов одежды оказалось до четырехсот, головных уборов, поясов, вышивок до тысячи, а мелких украшений, то есть серег, перстеньков, филигранных пуговиц, тульских пряжек и т. п., - целые витрины. Часто появлялись вещи действительно очень красивые и нарядные, с тканым цветным рисунком по парче, с затейливыми фасонами мелких сборок на талиях и рукавах. Таковы были праздничные одежды крестьянок Новгородской, Псковской и Тверской губерний, многие десятилетия передававшиеся из поколения в поколение, от матери к дочери, от свекрови к невестке. Потускневшими позументами и шелками они рассказывали правдивые повести о бесконечных днях тяжелого труда, когда висели они бережно обернутые в холстину, и о коротких часах отдыха и веселья, когда горели под праздничным солнцем сельской улицы, вспыхивали в отблесках церковных свеч, мелькали, развевались и манили в девичьем хороводе. Удивителен был контраст парчи, шелка, бархата, жемчуга и бирюзы внешних покровов с почти неизменной небеленой грубой холстиной или масляной набойкой подкладок.
На мое замечание об этом Яков Александрович ответил:
- Вот такова-то и жизнь бабья была… Нижнее-то - настоящее, природное, свое, какое всю жизнь носилось… А верхнее - хоть и ее же вкус, да из чужого слажено, - только в праздник, и то с великим бережением одевано. Вроде как пустые щи и медовые белые пряники… Тех ведра за жизнь выхлебала, а этих пяток, любуясь, ссосала…
Иногда старик задерживался на какой-нибудь вещи и, вертя ее в руках, говорил:
- А эту я, кажись, сторговал у бабки Натальи в Скрипкове… Хороша повязка…
И простодушно прикладывал к своему морщинистому лбу обшитую золотым кружевом и позументами штуку, похожую на верхушку античного фронтона.
- А коли коса русая через плечо вот этак, да ясным лучом ударит! - приговаривал он. - Сколько плачено-то? Никак рублей семь я с графини взял?