…В начале пятого часа дело собралась вся вельяминовская родня – братья Ивана, его родичи дальние. Прибыли и Дмитрий Иванович, и Владимир Андреевич, и Боброк Волынец. Собрались бояре, княжеская челядь. Дьяк зачитал указ великого князя Московского и Владимирского. Под вой и стенания толпы Ивану Вельминову отсекли голову мечом…
…Поведал мне Яшка сказочные новости о вновь обретённом отце своём – Андрее Ослябе. Дескать, служил Ослябя верой и правдой отцу нашей княгинюшки в Нижнем Новгороде. Да так заслужился, что явил нижегородцам чудеса зверств, ранее не виданных. Да плакали мы, да горевали, получив весть о страшной гибели от рук царевича Арапши княгининого брата, Ивана. Да, изумлялись мы и гневались на предательство мордовских князей. Я сам заказал в Успенском соборе молебен о спасении их подлых душ. А Андрей Васильевич тем временем по мордовским лесам промышлял с малою нижегородской дружиной. И только лишь лед на Волге встал, доставил всех: и Лопая, и Маляку, и Андямку, и Сырку с Варакой к нижегородскому княжескому двору.
Жесток Ослябя, но чтобы дойти до такого! Вот что удумал мой братаник, вот что Фоме насоветовал: предать подлых мордвин лютой смерти, напустить на них своры охотничьих псов. Так и совершилось дело. Всех пятерых разорвали псы на волжском льду. Яшка мой со слезами на глазах говорил, дескать, страшнее видов не видывал. Побожился Яков и крест поцеловал, что вызволит отца из темницы ненависти его, освободит его выю от груза невосполнимых утрат…
…Как свершилось чёрное дело, увязал я кой-какую одёжу в торока, наполнил котомку простою пищей, дабы в дороге от московских разносолов отвыкать и к монастырской еде приучаться. Дрыну не смог оставить, так же взял с собой. На что она мне, ума не приложу, но взял. Оседлал я Радомира и подался на Маковец, к Сергию-игумену.
Нечего делать мне стало на Москве. Нет тут дома мне, нет пристанища после смерти митрополита Алексия. Да и горестно смотреть, как в его хоромах распоряжается поп Митяй, который теперь по воле великого князя Дмитрия Ивановича монашеский постриг принял и Михаилом стал зваться. Уж как хочет Дмитрий сделать своего духовника Митяя-Михаила митрополитом, а не принимают этого желания епископы наши, и правильно. Лучше бы уж игумен Сергий митрополичью кафедру занял, ведь сам Алексий перед смертью его просил, но старец почёл себя недостойным, отказался.
Куда мне теперь? Что остается делать? На стене стоять? По кабакам болтаться? Там и без меня, беспутного, смуты хватает. Теперь мы с конём заживем на покое. Приучать стану Радомира к пахотной работе. А Яков в Нижний подался. Отца разыскать желает…"
* * *
Ослябя проснулся ранним утром. Небо уже посветлело. Он полежал, посмотрел, как гаснут одна за другой звезды, зная, что Яков не спит, сидит у тлеющего костерка, не ложился с вечера, думает. О чём?
– О тебе думал всю ночь, тятя, – отозвался на его мысли тихим голосом Яков. – Поднимайся, родной, следующую ночь встретим на Маковце.
Сын встал с брёвнышка и пошёл седлать коней, стоявших тут же на привязи, увязывать в торока немногие дорожные пожитки.
Ослябя смотрел на Якова, на его спину, обтянутую полотняной рубахой. Загадочное, чужое, родное, близкое, давно забытое, кровавыми слезами исторгнутое из сердца, и вновь нежданно обретённое существо. Сынок! Вот Яков оборачивается, тоже смотрит на отца – испытующим пронзительным взглядом, как бывало смотрела мать, Агафья. И казалось Ослябе, будто не прожито столько проклятых лет и начисто забыты бродячая жизнь, кровь, боль, позорище поражений, горечь неправедных побед. Вот слышится Ослябе лукавый бесстрашный разговор:
– Что, тятя, весело тебе? Похорошело?
– Да, Яшка, воздух в этих местах больно хорош!
– Я не о том, тятя. Я об одинокости твоей. Оставила она тебя? Перестала душа стенать? Нет? Так потерпи ещё немного! У отца Сергия ты найдёшь утешение, там излечишься, там заживёшь. Там не только тело, но и душа задышит, обещаю!
* * *
Ослябя на своём Севере нагнал Якова. Всадники продолжили путь стремя в стремя. Хоть и тесно на узкой дорожке и неудобно коням, а всё лучше так. Ослябя мог хоть изредка в лицо сына засматривать. А Яков молчал, улыбался своим тайным думам, по временам принимался напевать странную тягучую песню на татарском языке.
– Ты давно по степям кочуешь? – спросил наконец Ослябя.
– Пятый год пошёл, тятя.
– И хорошо тебе? Видно, нашёл, что искал?
– Нашёл! – обрадовался Яков. – Тебя нашёл, тятя.
– Меня? Наша встреча – моё счастье, а ты, сынок, и до встречи со мной был счастливым человеком.
– Не спалось мне, тятя, ночью. Всё думалось о тебе. Слова преподобного Иоанна пришли на ум. Помнишь ли, как в "Лествице"?.. Там сказано об испытаниях и о сладости воздаяния за них.
– На воздаяния при жизни не надейся, – вздохнул Ослябя. – Может, в чертогах небесных? А вся наша жизнь – тяжкая битва от первого разумного помысла и до последнего вздоха.
* * *
Во второй половине дня они поднялись на взгорье. Дорога, ставшая узкой тропинкой, пошла гулять вправо-влево, извивалась змейкой. Иногда, чтобы срезать путь, Яков сворачивал в лес, пробирался по хвойному ковру между елями, но чаще это было невозможно, и оставалось лишь следовать причудливым изгибам пути, обходя очередной овраг или завал.
Ослябя подумывал о ночёвке в лесу, когда тропинка меж деревьями, ведшая всё время в гору, забежала за высокий тын. Подсвеченные закатным солнцем заострённые брёвнышки, казалось, имели золотые наконечники. Над тыном вились два дымка.
– Это поварня и кузня, – пояснил Яков. – В эту пору в кельях печи не топят.
– Дым из печной трубы, – молвил Ослябя, – древний образ молитвы, возносящейся к Богу.
* * *
Ворот в тыне по-прежнему не было, и потому в обитель въехали беспрепятственно.
– Здесь тихо? – спросил Ослябя, оглядывая стоявшие за тыном избушки-кельи. – Татары не ходят?
– Не ходят, – ответил ему сварливый голосок, – если, конечно, ты сам не есть татарский воин.
Слева от своего коня Андрей увидел странное существо. Казалось, что это Ястырь, но только откормленный, как хряк, а вместо полушубка на нём дерюга.
– Но мы и с татарами дружим, – продолжало существо, – мы с татарами в мире. Молимся о благоденствии своих супостатов, как христианский закон велит. Ведь бывает, что и свои, православные, хуже татар разбойничают. Ты-то не таков ли?
– Это Илая, ключник, – тихо сказал Яков, и Ослябя уж знал, что сын его снова улыбается. – Он добрый. Полюби его.
На вопрос о том, можно ли повидать игумена Сергия, сварливый Илая ответил, что преподобный сейчас в скиту, в дне пути от здешней обители.
– Отец Сергий иногда покидает нас, ищет уединения. Здесь стало неспокойно. С каждым годом всё больше людей, да и великий князь часто к преподобному обращается. Зовёт на Москву распри с Киприаном разбирать.
Вокруг казалось безлюдно. Братия разошлась по кельям, чтобы подобающе одеться и прочитать положенные молитвы перед вечерней, которая по монастырскому обычаю начиналась сразу после захода солнца. Пономарь вот-вот должен был начать звонить.
Илая сказал, что и гостям надо бы присутствовать на службе, раз Бог привёл их сюда именно в этот час.
– Укажу вам келью, где поселитесь. Там и вещи свои, для храма непотребные, оставите, – пробурчал ключник, указывая на мечи приезжих и луки с колчанами.
Яшка и Ослябя приехали без доспеха, но пускаться в путь безоружными не решились и потому теперь покорно склонили головы и, ведя коней в поводу, следовали за Илаей, каждый шаг которого сопровождался глухим перестуком вериг.
В подслеповатых окошках виднелись желтоватые отсветы зажжённых лучин. Сами кельи тонули в густых зарослях лебеды. Метёлки с зеленовато-белыми цветами задевали за одежду и за ноги лошадей, производя громкое шуршание.
– Эх, траву нарастили, – пробормотал Ослябя. – Разве нет у вас косаря?
– Косаря ему подавай! – фыркнул Илая. – Едва порог переступил – сразу непорядки нашёл. Эх ты, воевода без войска, не раз пленённый!
Тропка повернула вправо, потом ещё раз и наконец уперлась в низенькую дверь. Наверное, эта келья была самой старой в здешней обители. Сложенная из толстых брёвен, с низко нахлобученной дерновой крышей, она примостилась возле ограды, под боком у древней сосны.
– Когда-то здесь жил инок Стефан, старший брат нынешнего игумена, – тихо сказал Яков. – А теперь кто здесь живет? Ответь, брат Илая.
– Да приютили одного, – отозвался тот. – Здоровый, громогласный, болтливый, но в вере твёрдый. Игумен дал ему послушание. По мне так лучше б молчать заставил два года. Но игумен милосерден, поэтому послушник сей прядёт кудель.
– Прядёт? – усмехнулся Яков.
– Прядёт, – подтвердил Илая. – И с нашим келарем более не дерётся. Меня не пинает, лицом в сугроб не кунает. Да и сугробов пока нет, но кто знает, что будет зимой.
Илая забарабанил в дверцу кельи. Вериги оглушительно забренчали:
– Эй, брат Александр! Принимай гостей! Поживут пока с тобой.
– Что шумишь, брат Илая? – раздался из темноты скрипучий голос, а затем из соседней кельи вышел неприметный человек в чёрной монашеской шапочке и в чёрном монашеском плаще-мантии. – Пуста Александрова келия.
– Как "пуста"? – опешил Илая. – А где же наш брат-пряха?
– Александр уж отправился к вечерне. Говорит, в храм надо поспешать, как на раздачу великокняжеской милости. Кто раньше придёт, тот больше и получит, обогатится небесным богатством.