Словно зорька алая, полыхали на осеннем солнышке её одеяния из шёлка – шаровары, да рубаха длинная, кушаком подпоясанная. Халата на девице не было. Видать, не стала надевать, чтоб любовались все ожерельем её зеребряным чеканным тонкой работы, да браслетами широкими на запястьях. Косы было две, но Яков знал, что это только на Руси две косы положено носить замужним, а у татарок такого обычая нет – будь хоть жена, хоть девица, может носить и одну, и две, сколько пожелает. Яшка уставился на неё, будто зачарованный, желая личико рассмотреть. А девица лица не казала. Кобылка волчком вилась и всё спиной к Яшке свою всадницу поворачивала.
– Зубейда! – взревело чудо-юдо, едва завидев всадницу, и с довольной улыбкой добавило почти русским языком, чтоб и врагам понятно было. – Меня имать обижать, а я их ипать, ипать!..
– О-о-о, Чолубэ! – девица соскочила на землю, подбежала к милому её сердцу чудищу, обхватила как смогла, за талию, припала щекой к волосатому животу. И повторила нежней, чем прежде:
– Чолубэ, зеница ока моего!
– Ишь ты, баба! – загоготал Севастьян. – Зачем эту нечисть обнимаешь, милая? Обними меня, и я тебя не обижу.
Он приблизился к Зубейде, протянул огромные лапищи, причмокнул губами. Проворковал, вытягивая трубочкой алые губы:
– Поцелуешь, Зубейда?
Что и говорить, хорош собой был Севастьян Бессребреник. Роста огромного, силы немерянной и ликом прекрасен. Бородушка-то у него во всю грудь, волос светлый, сединой не потраченный, вьется, кучерявится. Кожа чистая, розовая. В бороде, подобно кораллам заморским, губки алые блещут. А как заревёт он, как загогочет, так видно всему люду честному зубы его большие, белые, словно жемчуга. Один лишь изъян имела Севастьянова красота – нос его, не раз на москворецком льду посадскими кулаками сокрушённый, имел вид кривого пирожка слепленного кое-как неумелой поварихой и подгоревшего в печи.
– Ипать тую, сувать! – рявкнул фальшивый медведь.
– Оставь её, – молвило человеческим голосом шерстистое длиннорукое существо, которое всё это время отсиживалось в кибитке. – Меня Ястырем зовут, это Зубейда – сирота, а Челубей – поединщик знатный, всей Орде известный. Его и всесильный, и темник Мамай, и царевич Арапша, лютый ворог мамаев, за лучшего воина во всей Орде почитают.
Ястырь говорил странно, словно лисица, гавкал, но каждое слово было понятно, и татарские слова он к речи не приплетал.
– Нешто баб мы не видали! Мы не насилуем. Нам так дают за красоту нашу, за доблесть, за щедрость… – бурчал Никита, исподтишка рассматривая Зубейду.
– Дают, дают! Щедро дают! – Севастьян потянул Зубейду за конец кушака.
Вокруг толпился елецкий люд. Смотрели с любопытством, шептались, дескать, что ж дальше будет. Может, дело и дошло бы до новой драки, если б из ворот княжеского терема на площадь не выскочил всадник. Так себе детина, морда холопская, но конь под ним хороший. Кафтанишко драный и с чужого плеча, но сапоги новые, красные.
– Состязание ещё не объявлено, а вы уж кровь друг другу пустили! – надменно молвил княжеский холоп.
Ничего не ответил Никита, а просто подошел и сдёрнул наземь, ухватив за полу кафтана.
– Ступай к князь-Фёдору и скажи, дескать, прибыл великокняжеский посол Никита Тропарёв, из Москвы. И ещё передай: едва прибыв, Никита Тропарёв со товарищи поймал на ярмарке ордынских дознатчиков.
– Неправда это, – снова затявкал волосатый Ястырь. – Мы скоморохи и музыканты…
– Повинны в том, что раньше сигнала начали состязание, – вторил Ястырю перепуганный холоп.
– …Не от укуса белый свет в очах исказился, не от боли, – стенал Прохор. – А от вони ужасной из пасти поддельного медведя…
Внезапно Зубейда запела-закружилась в алом оперении своих одеяний. Туфельки с загнутыми кверху носами замельтешили в танце, будто рисуя на траве площади какой-то замысловатый узор. Ожерелье на шее мелодично звенело, подобно бубну. Голос Зубейды – не низкий и не высокий, не громкий и не тихий, но сладостный, тягучий, влекущий, подобный золотистому мёду – витал над притихшей ярмаркой, наполнял сердце радостью, счастливыми предчувствиями, уводил по звёздному мосту в райские благоухающие сады. Вороная кобылка перебирала в такт её движениям лаковыми копытцами, качала из стороны в сторону изящной шеей, потряхивала густой гривой, помахивала хвостом.
Наконец Зубейда закончила петь, из седельной сумы достала глиняную крыночку, чистой тряпицей прикрытую, шелковой веревочкой перевязанную. Поднесла крыночку Прохору. Сказала коротко нежным голоском:
– Снадобье.
– Пахнет вкусно, – фыркнул Прохор. – Но не отрава ли, а?
– Не отрава, – ответила девица, сама развязала верёвочку, приподняла тряпицу и начала смазывать Прошкину рожу снадобьем. Нежной ручкой втирала снадобье в раненые, припухшие нос и губы Прохора, а тот позволял, да ещё и жмурился от удовольствия, да ещё и пальцами эдак шевелил, словно примериваясь, как девицу половчее ухватить, но, чуя пристальные взгляды Челубея, не решался к ней прикоснуться.
* * *
Палаты елецкого князя удивили Якова скромностью убранства: простые бревенчатые стены, деревянная утварь, простые одежды челяди. Да, это не Москва. Да и что взять с Ельца? Городишко пограничный. Что ни год, то набег ордынского мурзы. Да и князь Фёдор, человек ещё нестарый, но уставший, словно запалённый конь. Лицо обветренное, дочерна загорелое. В полумраке княжеских палат оно показалось Якову ещё темнее. Князь сидел за столом в окружении вислоусых воевод. Перед ними стояло скромное угощение. Мёда не пили, только квас. Говорили глухо, отрывисто. Смотрели исподлобья, подозрительно. Они пришли втроем, как и были званы: Никита, Яков и Челубей.
– Решили праздник нам испортить? – спросил князь Фёдор.
– Здоров будь, князь Фёдор, – Никита почтительно склонил голову. – И не помышляли о том, чтобы нарушить твои установления или как-то ещё утеснять. Состязание так состязание. Прохор у нас заправский поединщик. Он и сразится с Челубеем.
– Он ранен, – хмуро заметил князь Фёдор.
– Разве это рана? Так, рожа покусана, – буркнул Прохор. – Руки-ноги целы, значит, медведю вашему смогу брюхо проткнуть…
– Ипать тую сувать, – мрачно заметил Челубей.
– Воевать будешь со своими приятелями, – устало молвил князь Фёдор и, обращаясь к Никите, добавил: – Тут за городом видел ли кибитки? То на состязание из Орды, из кочевий, поединщики съехались. Завтра будут друг в друга копьями тыкать. Может, кого-то и убьют, кто знает… А кого не убьют, с теми знакомцами станем. Потешные битвы куда лучше, чем набег воровской. Но и набег может случиться. Буду готовиться и ждать до осенней распутицы. Может, в этом году Бог милует. А если нет, тогда уж придётся всерьёз биться – не забавы ради.
Князь Фёдор умолк, призадумался, на огромного Челубея тёмным взглядом уставился.
– Ипать тую сувать… – буркнул Челубей.
– Не порти мне праздника, Никита, – устало вздохнул елецкий князь.
– Как повелишь, Фёдор Иванович, – ответил Никита Тропарёв.