* * *
Пересвета разбудила предрассветная тишина. Опустел кабак, затух в печи весёлый огонь. Темнота, пустота. Перед носом Пересвета последняя лучинка догорает, извлекая из мрака широкую кошачью морду, седыми усищами украшенную. Тихо, снуло вокруг. Лишь трещит лучинка, да мурчит котище, да на дворе кони топочут, сбруей звенят, да голоса слышны, не московская речь, греческая. Пересвет, книжной премудрости наученный и оттого по-гречески разумеющий, прислушался.
– Кони сытые, отяжелели, – говорит Никодим Сурожанин. – Сразу быстро не побегут. Поскачем тихо. Всё равно до Твери семь дней пути. Станем на отдых в Коровьином сельце, там коней поменяем. Уж больно приметные они у нас, дорогие кони.
– Я с Громилой не расстанусь, – ответил купчине Иван Вельяминов. – Заночуем в сельце, а там на Дмитровскую дорогу подадимся. Запутаем Митькиных соглядатаев.
Сон мигом слетел с Пересветова чела. С горохом опрокинув лавку, Пересвет кинулся к дверям. А тут как раз кот под ногу подвернулся. Мяв, шип, шум. Ужас! Явилась разгневанная Варвара. Сонные очи таращит, палец наставляет, коромысло так некстати поминает.
– Что ж ты меня, баба, одного на лавке спать оставила? Зачем не разбудила? – ответил сварливо Пересвет.
– Ах ты, дитятко моё нетрезвое! Ах, головушка твоя – чугун пустой! Ах, бородушка твоя поределая! Нешто сон плохой привиделся, будто в портах пусто сделалось, и лишь ветры гуляют?
– Там, на дворе… – бормотал Пересвет виновато.
– Сатанинские пляски, не иначе! – Варвара предстала перед ним почти что в чём мать родила. В одной исподней рубашке, да шалью плечи прикрыла. А шаль-то та самая – тонкой шерсти, Пересветом дарёная. Эх, не до бабы сейчас!
– Там на дворе вороги княжеские по-гречески толкуют. Предательство замышляют, измену! Дай, Варенька, какую-нибудь скотинку. До Яшки поскачу, Яшку разбужу, стражу – на ноги, войско – на конь!
– Подсвинка запрягу тебе в сани, – ядовито ответила Варвара. – Тьфу, беспутная рожа!
* * *
Яков тоже оказался недоволен. Никак не хотел просыпаться, не желал слезать с полатей, отнекивался, ругался. А Пересвет уж Ручейка на двор вывел, уж под седлом Ручеёк, нетерпеливо переступает, в дорогу просится. Рядом стоит Радомир – спокойный, будто скала недвижимая, надёжный, послушный.
Малое время спустя оба коня дружно били подковами в запорошенный снегом настил мостовой. Посвистывала вьюга. Завивалась позёмка. В башенных бойницах тоскливо подвывал продрогший ветер. Вот и городские ворота, только-только открытые. Пересвета с Яшкой остановила стража. Привратник в лисьем треухе ухватил Радомира за узду.
– Эк вы спозаранку-то расскакались! Что у вас за дело? И непогода вам – не помеха? Отвечайте, люди служилые, куда направились, если вдруг великий князь или владыка спросят про вас, – велел стражник.
– Дай дорогу, болтун! – рявкнул Пересвет. – Давно ли купец Никодим с Ванькой Вельяминовым проехали?
– Кто такой Никодим?
– Басурманин в татарской шапке войлочной. Ох, нехристь! А Ванька был в тулупе и треухе, как положено христианину.
Привратник, не отпуская Радомирову узду, задумался и ответил:
– Они ехали сам-друг, вдвоем, без свиты. Я уж удивился, какая в такую погоду охота? Но расспрашивать не стал. Все ж люди неслужилые.
Привратник умолк, сбитый с ног широкой грудью Радомира, больно ткнулся носом в притоптанный снег. Он ещё ползал перед воротами, ещё звал, неистово ругаясь, товарищей, ещё искал похищенный позёмкой треух, а кони уж вынесли Сашку и Якова за мост, на Тверскую дорогу.
– Не ходи дальше, дядя! – кричал Яшка, перемогая стон вьюги и волчий вой. – Я сам! Вдвоем заметят они нас и воротятся, как будто не было измены!
– Как же ты один? Нет, я не могу! Волки догонят тебя!
– Нет, дядя! Ручейка не догнать! Ты к Никите ступай, стражу поднимай, пусть вдогон мне скачут, пусть ищут. А вдруг да они не сразу к Твери подадутся? Ступай к Никите, честью прошу!
Мальчишка подал руку с поводом вперёд, ткнул в бока коня пятками. Ручеёк прибавил ходу и, словно по воздуху, унёс Яшку в снежную круговерть. Что ждало там впереди, Пересвет не знал.
* * *
За окнами великокняжеских палат глухо гудела московская толпа. Князь Дмитрий сидел на устланной коврами скамье под образами. В простой льняной рубахе, с омрачённым челом, он словно утратил стать и красоту. Рядом с князем расположился свойственник его, Боброк Волынец, воевода, человек опытный и ушлый.
Дмитрий Иванович мял и вертел в руках увешанный свинцовыми печатями свиток.
– Войну нам объявляет! – вздыхал князь. – Войну! Ты читал это, Боброк?
– Пересветушка мне читал, – важно отвечал Боброк Волынец. – Оба слезами умывались. Я – от смеха весёлого, а Сашка – горевал.
– Снова на конь, снова в бой, снова кровищу нюхать! – вздыхал князь Дмитрий. Он бросил грамоту, отвернулся, прикрыл ладонью глаза. Неужто тоже плачет?
– А чем тебя война-то пугает? – спокойно спросил Боброк. – Разве первый раз воюем? Уж к Владимиру Андреевичу послали, чтоб к нам у Волока Ламского присоединился. И в Муром, и в Стародуб грамоты ушли.
Дмитрий Иванович отнял ладонь от лица, обвёл свои покои пустым, незрячим взглядом.
– Вот скоро мы узнаем, сколь люба измена родичам и вотчичам нашим, – сказал он тихо. – А то впору жену и детей собрать да бежать куда глаза глядят.
– Куда побежишь, Дмитрий? – усмехнулся Боброк. – Куда ни подайся – всюду Мамай.
– Ты, Дмитрий Михайлович, к Оке пойдешь, – повелел Боброку великий князь. – Стань под Коломной, смотри в оба – не попрёт ли Мамай на помощь тверскому любимцу.
– Я пойду на Оку, я стану возле Коломны, – отозвался Боброк. – Но Мамай не попрёт, помяни мое слово – не попрёт.
– И то верно, – произнес митрополит Алексий, сидевший здесь же, в высоком резном кресле. – Зачем темнику нас воевать? Он станет выжидать, чем дело кончится.
Только что владыка был неподвижен и лишь слушал князя, но теперь посчитал своим долгом утешить, стать Дмитрию опорой, хотя уже не так крепка была эта опора. В тот день митрополит казался особенно усталым, груз годов давил на плечи. Говорил Алексий тихо, будто каждое слово давалось с усилием.
– Надо положить распрям конец. Надо брать Тверь, – произнёс он.
– Тверь возьмём, останется князь Олег со своим лукоморьем, – Дмитрий Иванович обречённо махнул рукой. – Олега пригнём – смиренный Смоленск голову поднимет. И так до скончания века…
– Аминь! – вздохнул Пересвет, сидевший в уголке за своим столиком и чинивший перья.
– А ты зачем вздыхаешь, Сашка? – засмеялся Боброк. – Неужто и ты несчастливый человек? Будет славная драка! Покажешь тверичам всю мощь почтенной Дрыны!
Боброк ещё продолжал задорно посмеиваться, чтоб заразить всех своею весёлостью, когда из-за окон, пресекая гул толпы, многоголосо протрубили трубы.
– Иван Константинович явился с малой дружиной, – молвил Боброк, поднимаясь. – Сдержал слово тарусский вотчич. Айда встречать!
Князья поднялись. Дмитрий Михайлович Боброк Волынец в кольчуге, при мече, грудь колесом. Дмитрий Иванович полуодетый, удручённый.
По знаку Боброка челядинцы поднесли великому князю богатый кафтан и такой же богатый пояс, а затем соболью шубу и шапку, помогая одеться.
– Не показывай людям свои терзания, – молвил Алексий. – Минет день, сомнения улетучатся. Выйди к людям, покажись, а я тут посижу, устал что-то.
Дмитрий Иванович, уже одетый и с виду бодрый, вышел вон. Следом – Боброк. Пересвет в своем уголке, закусив нижнюю губу, продолжал очинять перья.
– Ступай за ними, Александр, – глухо произнес владыка.
– Пойду, пойду… – поспешно откликнулся Сашка.
Ударил набат, внизу на площади многоголосо взревела толпа. Владыка медленно поднялся, подошёл к окну.
– То не тарусское воинство… Злые знамения… – прошептал Алексий.
Пересвет, услышав это, замер, спросил тревожно:
– Быть беде, владыка? Снова война?
– Война? Война… как же без неё… всюду война… всегда война…