Мы молча ретируемся вслед за генералом. В своем кабинете Эрн тяжело вздыхает и молча покачивает головой.
- Что же это значит, ваше превосходительство? - уже не скрывая своего возмущения, говорит Гамалий. - Не щадя своей жизни, русские казаки и офицеры идут в исключительно трудный и опасный рейд, но на пути они должны пользоваться, расплачиваться с встречными племенами лишь английским золотом. Ведь это же пропаганда британского могущества…
- …и нашей слабости, - тихо и торопливо договаривает Эрн. - Но что я могу поделать? Такова воля ставки и приказ корпусного. Там, наверху, готовы стоять навытяжку перед англичанами, - и он бессильно пожимает плечами… - Все, что в моей власти, - это оставить при вас предоставленные, мною пятьдесят тысяч, а дальше вы уже действуйте по своему разумению и на свой страх и риск.
Мне становится неловко при виде осунувшейся, сразу ставшей маленькой фигуры генерала. Выходим во двор.
- Вот тебе, бабушка и Юрьев день! - медленно говорит Гамалий.
Садимся на коней и до самой сотни едем молча.
Возвращаемся к себе около полуночи. В нашей палатке уже сидят белозубый Фредди и штабс-капитан Корсун - прикомандированный к Робертсу для поручений русский офицер. Фредди молча указывает на опечатанный сургучной печатью цинковый ящик, а Корсун тихо поясняет:
- Десять тысяч фунтов стерлингов. Господин майор просил подтвердить получение денег. Отчета в расходовании и сдачи остатка не требуется.
Гамалий молча отворачивается, а я, написав расписку, вручаю ее Корсуну. Он и Фредди уходят.
Зуев безмятежно спит, но Химич уже успел протрезвиться и вместе с вахмистром обошел всю сотню, осмотрел коней и седловку, обследовал хозяйственную часть, проверил пулеметы и предупредил казаков о раннем выступлении в поход.
- Обед будет готов к трем часам, - докладывает он. - К четырем накормим людей - и в путь.
Вахмистр в свою очередь сообщает Гамалию, что консервы розданы по рукам, не считая неприкосновенного запаса.
- А патроны?
- По двести пятьдесят штук у каждого, окромя тех, что на двуколках. Кузнецы справили свой струмент. Фуражу тоже полны саквы. Вы уж не беспокойтесь, вашскобродие, - успокаивает он, - все как надо, в порядке… А что, - пригнувшись ко мне, шепчет он, - к английцам, говорят, идем?
Я гляжу на него полными изумления глазами. Он конфузится и говорит:
- Так промеж себя казаки толкуют. Опять же этот Востриков: "Я, говорит, знаю, к английцам через весь фронт пойдем".
Он умолкает, но я чувствую, что он дожидается ответа. Гамалий смеется.
- Ну, чего там скрывать. Уж если Востриков так сказал, надо открываться. К английцам, Лукьян, к ним.
- Да ведь дюже далеко, вашскобродие.
- Ничего, абы кони донесли.
- Донести-то донесут, да как вынесут? - качает головою вахмистр.
- Не лякай, вынесут. А ты що, уже отломил?
- Никак нет, вашскобродие, я-то не отломлю - небось, не первый раз по тылам гуляем.
- Ну то-то! Что еще?
- Да, кажись, все.
- Добре! Ступай спать. Нам с тобой с утра ще работы наберется.
- Спокойной ночи, ваше высокоблагородие.
- Спокойной ночи, Лукьян.
Гамалий поворачивается ко мне:
- Вот сукин сын Востриков. И черт его знает, как он все пронюхает.
- Да он, вашскобродь, шныряет везде, как кобель. Чуточки услышит, как кто сбрехнет, а он все на ус мотает. Другому и в голову не придет послухать, что это там люди гуторят, а у Вострикова душа не на месте. Все он хочет знать, - говорит Пузанков, раскладывающий мне походную кровать.
- А что, Пузанков, я думаю оставить тебя здесь. Куда тебе с вьюками за нами таскаться, еще убьют тебя где-нибудь. Хочешь остаться здесь, при обозе? - подтруниваю я над своим вестовым.
Он сопит, потом поднимает на меня обиженные глаза и коротко говорит:
- Не желаю!
- Почему?
- Да так, не хочу! Куды сотня, туды и я.
- Да дурень, а вдруг не дойдем да все погибнем.
- Ну-к что ж! У меня в сотне брат, шуряк да двое дядей. Куда они, туда и я. Не желаю при обозе!
- Ну, ладно, смотри, потом не пеняй.
Он удовлетворенно смеется и хвастливо говорит:
- Чего пенять-то? Не на кого жалиться. Я, вашбродь, даром что денщик, а человек я рисковый.
- Тебе бы в строй, - смеется Химич.
- А что, может, я сам за храбрость до прапорщика дойду, - отрезает Пузанков.
Мы смеемся. Химич, недовольный таким сравнением, говорит:
- Ну, это мы поглядим, когда в бой попадем. Небось, тогда спрячешься, коням хвосты пойдешь подкручивать.
- Ну, там посмотрим, - решает Гамалий. - А теперь айда спать.
Пузанков уходит. Химич тушит свет, и через минуту он и Гамалий мерно храпят. Я хочу вызвать в памяти образы близких мне, родных людей, но сознание, помимо моей воли, покидает меня, и я погружаюсь в глубокий, без сновидений сон.
Еще совсем темно. Звезды лишь слегка поблекли на небосводе. До рассвета еще часа полтора, но сотня уже проснулась. Казаки возятся у коновязей, мелькают фигуры, слышатся вздохи и отчаянные зевки.
- Куцура, не бачив мого коня? - спрашивает кто-то из темноты.
- Ни. А що?
- Та нима його нигде, провалився скризь зимлю.
По парку движутся тени. Это казаки бродят в поисках разбредшихся за ночь коней.
- А ты йому ноги спутляв? - интересуется Куцура.
- Ни, забув. Та ций сатани що путляй, що не путляй, все одно сбижыть,
И крутая брань завершает этот разговор на ходу. Пузанков увязывает тюки. Горохов разбирает палатку.
Гамалий зевает во весь рот.
- Теперь бы еще соснуть, - вслух мечтает он.
Химич бубнит у коновязи, подгоняя мешкающих казаков. Кухня разевает огненную пасть, и из открытого куба поднимаются клубы белого пара.
- Супу давать? - спрашивает Пузанков.
- Давай, да побольше, - сквозь зевки кидает Гамалий.
Спустя несколько минут мы вместе со всеми едим горячее варево с плавающим в нем мелко накрошенным мясом. За ним следует каша - крутая, густо посоленная пшенная каша, поджаренная на свином сале. Она хрустит на зубах. Есть не хочется. Но мало ли чего не хочется! Перед выступлением полагается хорошенько наполнить желудки, и мы поедаем наш "обед", поданный в три часа ночи.
"Эх, накормить бы пару раз вот так, среди ночи, обедом из котла всех этих окопавшихся при штабе бесчисленных трутней в генштабистских мундирах и сверкающих аксельбантах!" - со злостью думаю я,
Палатки уже скатаны, тюки навьючены, кони заседланы, люди накормлены. Пузатый кашевар разливает по котелкам кипяток. Казаки, неторопливо пьют чай. Гамалий смотрит на восток. Горы посветлели, звезды тают одна за другой и гаснут на сером небе. Красноватое зарево медленно поднимается за Асад-Абадским перевалом. Четкие контуры деревьев прорезают серую мглу. Шеверин просыпается. Лают бродячие собаки. Скрипит проезжая телега, и пофыркивают кони.
- Пора! - говорит Гамалий и коротко, негромко командует. - Сотня, готовс-с-сь!
Люди приходят в движение. Засовываются за голенища ложки, прячутся в сумы недоеденные куски хлеба и сахара.
- По коня-ам! - снова прорезает тишину голос командира.
Мы идем по своим местам. Сотня, ведя коней в поводу, тянется к оголенной площадке. Обоз - вернее кухня, пулеметы и вьючные кони - проходит вперед и скрывается за деревьями. Сотня выстраивается. Звенят шашки, фыркают кони, и тускло поблескивают винтовки. - Сотня, сади-ись!
Движение, небольшая возня - и мы на конях.
- Ша-а-гом ма-а-арш! - нараспев тянет Гамалий.
Снова плывут улицы, снова мелькают дома, глиняные стены, лужи, базары, и опять мы качаемся в седлах. Горы уже не в силах заслонить солнце. Оно поднимается над ними и, молодое, могучее, смеется над усилиями убегающей ночи. Яркие брызги рассыпались по долине. Они скачут, сверкая и отсвечиваясь на зубцах мрачных утесов Асад-Абада, играют в зеленой листве и, скользят по стали наших винтовок и кинжалов.
День наступил. Мы выходим на Керманшахское шоссе и, поднимая пыль тянемся ровной лентой вперед, к крутым отрогам чернеющего вдали Асад-Абада. Асад-Абад - это грозный, горный хребет, на вершину которого, змеясь, кружась и петляя, поднимается наше шоссе. По сторонам на утесах лежит снег. Вершина хребта - на высоте трех с половиной верст, и там, за облаками, лучи солнца бессильны растопить эти белые глыбы. В голубой дымке прячутся ущелья. Дорога все время поднимается в гору. Холмы и сады Хамадана остаются далеко позади. Какие-то птицы с звонким чириканьем носятся над нами.
- Стрижи? - спрашивает меня Гамалий.
Его лицо бодро. Он весел и доволен. Или, может быть, это только так, перед казаками. Но они не обращают на нас внимания, они заняты своими обычными разговорами. Сбоку, в ложбине, прячется маленькое селение. Оно окружено садами и выглядит таким уютным. Мы проходим мимо. На повороте дороги я замечаю, как двое казаков отрываются от хвоста колонны и скачут к деревушке. Я останавливаю коня и посылаю за ними вестового. Через несколько минут все трое подъезжают ко мне.
- Куда вы?
- Воды попить, вашбродь, - говорит один из них, кузнец Карпенко, вор и забияка, неоднократно произведенный за храбрость в урядники и столько же раз за пьянство и грабежи разжалованный вновь в рядовые.
- Попьешь на пункте, - обрываю я. - Марш к сотне!
Он усмехается и беззлобно говорит:
- Уж вы, вашбродь, завсегда мне не верите. Ей же богу, воды попить захотели, а не что-нибудь там…
- Ну, ладно, ладно, - говорю я, и мы на рысях догоняем ушедшую вперед сотню.