- Я знала, что пройдет время и все выяснится. Но мне обидно было, что она могла подумать обо мне. такое…
Мартин увидел темневшую впереди фигуру Насти и выпустил руку Алены. Настя, видно, поджидала их.
- Завтра начнем молотить, - перевел Мартин разговор. - Твоя бригада, Алена, пойдет первая. Оповести своих людей.
Настя подалась навстречу им и пошла рядом.
Впереди чей-то ласковый голос грустно, протяжно запевал:
Вецер вее, он, вецер вее, ды вецер па-а-вявае, Ой, вецер вее, вецер павявае!..
Ма-ац! у до-ош дый пра долю пыта, а-ае.
Несколько сильных женских и мужских голосов подхватили песню дружно, слаженно.
- Приходи сегодня вечером ко мне, - повернулась Настя к Алене. - Только не задерживайся дома. Павел приехал. И ты, Мартин, не запаздывай.
- Павел приехал? - Алена радостно рванулась к Насте. - Правда?
- Правда, - спокойно ответила Настя. - Вчера поздно ночью. Опоздал на пассажирский, так он на товарный прицепился!
- Приехал… Радуешься?
Сказала и подумала: "Какая глупость спрашивать об этом. Конечно, радуется".
И вдруг радость Алены потухла. Сердце опалила боль. Павел призывался в армию вместе с Андреем. В один день, на одной машине они уехали в город. И служили полгода в одной части, пока не ранило Андрея на финской войне. Из госпиталя он вернулся в другую часть, и больше друзья не. виделись.
"Мой Андрей не приедет…" В ее памяти снова ярко и живо возник образ Андрея, счастливые дни недолгого замужества.
Воспоминания на время вытеснили радость, которую принесла встреча с Мартином.
- Так чего ж ты пришла на работу? - упрекнула Настю Алена. - Ведь четыре года не видела…
- Ну, так что? Теперь он никуда нс денется. Правда, Мартин? - Глаза ее в темноте лукаво блеснули. - Дома будет, еще и наскучит, хватит времени… Я вчера, как дозналась про жнейку, разозлилась на хлопца. Через него, негодника, целых полдня потеряли. Разозлилась на него, а сама думаю - а я что, лучше? Собрала людей своих - да и на выручку! Потрудились вместе, и отлегло от сердца…
Она замолчала на минутку, потом просто, словно речь шла о самом обычном, сказала с улыбкой:
- Разошлись, как черные тучи, а сошлись, как ясный день.
- Я не делала того, что ты на меня взвела…
- Знаю, Алена… Ты не могла сделать недоброго. Но я не люблю каяться-покаянье, говорят, поздно ходит…
- Каяться поздно, но подумать о том, что случилось, не лишне, вмешался Мартин. - Надо думать не только о себе. Не одна ты в колхозе. Одним словом, дорожить надо семьей нашей.
Алена рассказала об Игнате Борщевском.
- Чего же ты, старшина, не послал его ко мне на исповедь? - упрекнула Настя.
- Пожалел, - шутливо ответил Мартин. - Ему от одного правления досталось науки… да от Маланьи…
Впереди сильные голоса жней пели ласковую, задумчивую песню, грустили:
Шэры гусi, ой, шэры гусi, дый на моры пачуюць.
Он, шэры гусi, дый на моры начуюць.
Яны мае, он, яны мае, дый усе горачка чуюць.
Настя тихо и легко вторила песне и вдруг оборвала.
- Про семью ты правильно сказал, Мартин. Если б- подумала я о семье, не стала бы ругаться б Аленой из-за жнейки. - Потом, обняв Алену, спросила: Так придешь, Алена?
- А как же, приду…
3. Напел приехал
Настя, проводив кого-то из гостей, вернулась в хату. В комнате стало просторно и тихо - ушли гости и унесли с собой и шум и суету. За столом остались сидеть теперь только Павел и Мартин. Настя устало опустилась на скамью, положила обе руки на край стола, словно ей трудно было держать их, черными, затененными бессонницей глазами поглядела на приятелей. Мартин хриплым после песен и водки голосом рассказывает про какую-то партизанскую засаду. Правая его рука лежит на плече Павна, пальцы теребят край его погона, кажется, будто он либо только что обнимал товарища, либо сейчас обнимет. Павел слушает с интересом, в узких серых глазах время от времени вспыхивают беспокойные огоньки…
"Сколько же это они будут рассказывать друг другу о своих боях и засадах? Наверно, и конца не будет нх разговору, а на дворе уже начинает, светать". Настя нарочито громко зевнула и сказала:
- Пили, ели, молодую видели. Пора и честь знать…
- Как это? - словно не понял Мартин. В уголках его губ затеплилась скрытая улыбка.
- А так - пора вставать из-за стола.
- А-а, вон что. Приказываешь, значит, эвакуироваться…
Мартин встал, поблагодарил Павла и Настю за угощенье.
- А может, и хорошо, что приказала, а то мы, может, сидели б тут, сидели, лихо его ведает, сколько, а уж ночь, наверно, уходит.
На прощание протянул Павлу руку. Павел руки не подал, сказал, застегивая ворот кителя:
- Я тебя провожу.
И вот они идут по молчаливой, затянутой предрассветными сумерками улице, два друга - Мартин и Павел. Идут рядом - впервые после долгих лет разлуки. На улице ни одного человека. Под ногами мокрый от ночной сырости песок. Возле домов темные силуэты деревьев, с нависшими над землей тяжелыми ветвями - сады; от них тянет острым ароматом налитых спелым соком яблок.
Издалека, с тока, долетает тихое бормотание. Молотят. Павел слушает эти звуки, и в сердце его дрожит, бродит что-то полузабытое, как воспоминание детства.
Они идут и, подчиняясь безмолвию утра, молчат. Оба чувствуют себя сегодня особенно близкими и родными друг другу, как братья. Возле хаты, в которой живет сестра Мартина, останавливаются.
- Иди, Настя там ждет не дождется, - толкает Мартин друга в бок. - А ты так ц не рассказал ничего про тот бой за Берлин.
- Расскажу как-нибудь… Теперь, братец, у меня не то на душе: все никак нс надышусь запахом нашей "спасовки".
Павел шумно и жадно, полной грудью вобрал утреннюю свежесть, напоенную запахом яблок.
- У меня то же самое было, когда вернулся из леса, - вспомнил Мартин. Полсела, как пустыня, только пепел да головешки, идешь по улице - сердце кровавыми слезами обливается, а ты - нет-нет да и улыбнешься про себя… Вот и вернулись!
- Хорошо у нас, Мартин, - широта, простор… Там, в неметчине, как-то тесно, узко, гнетет все. Каждый каменной стеной отделяется от других. Только за свой угол, за свой кусок дрожат - дико мне все это было. Я тебе когда-нибудь под настроение расскажу… Приехал домой, сразу легче вздохнул…
- А мне сегодня больше всего по сердцу вот эта музыка, - Мартин кивнул в сторону поля. - Слышишь?
Павел, который все время невольно прислушивался к шуму молотилки, ответил:
- Слышу.
- У меня, Павел, сегодня как будто праздник - кончили жать, молотим… Гора с плеч. Горячо мне пришлось в этом августе, довелось попариться, но хорошо, что хорошо кончается…
Мартин схватил руку Павла, крепко пожал:
- Ну, бывай… Пора и честь знать, как Настя твоя сказала. Иди, отлеживайся, скоро в работу возьму. На отдых долгий не надейся, хоть ты и друг мой - не дам долго гулять, нужен ты, казак, мне…
- Э-э-э, нет, брат, ничего не сделаешь. - Павел смеется, хлопает Мартина по плечу. - Ничего со мной не сделаешь, хоть ты теперь и мое непосредственное вышестоящее начальство, которому я обязан подчиняться… Не имеешь никакого права…
После семи лет - как ни крути - семь месяцев выходит…
- Ого, у тебя, брат, планы широкие!
- А как же! Воевать так воевать, а отдыхать так… не скупясь.
Павел медленно пошел домой. Он думал о том, что прошло уже семь лег, как он не работал в колхозе, да не каких-нибудь лет, три войны отгрохотало, и вот он снова идет по улице, как ходил когда-то хлопцем после свидания с Настей. И Мартин тут ходит. Раненый, искалеченный… "Эх, жалко, что нет его Ганны…" Многих не стало в Кореневке. Андрея нет… Андрея Гаркуши, его товарища… А Алена похудела, постарела. Сколько Андрей бывало говорил ему о ней, чуть не каждый день по два письма посылал, пока возможность была…
И Кореневка теперь не та. Половина ее - с того края, который строился в последние перед войной годы, - пошла огнем, там, где теперь пепелище и непокрытые крышами новые срубы, стояли раньше просторные, светлые хаты, цвели под окнами акации и каштаны. Возле хаты Андрея на лавочке собирались бывало каждый вечер девчата и хлопцы, - пели, разговаривали, потом расходились парами кто куда… Только Андрей с Аленой оставались возле хаты на скамейке, шептались о чем-то до самого рассвета…
Подойдя к своей хате, Павел остановился, раздумывая, войти ли в дом или, может, податься в поле, на шум молотилки, куда манило его сердце. Постояв минуту, медленно пошел дальше.
"Придет следом, найдет. Обязательно найдет, красивая моя", - подумал с нежностью о Насте.
Почему не хочется спать? Он ведь уже третьи сутки почти не смыкает глаз, вконец измотался от дороги и от бессонницы.
Почему хочется смотреть на эти поля и хаты, слушать бессонное бормотание молотилки?..
В конце улицы Павел встретил старика в военной, с выцветшим малиновым околышем, шапке. Старик шел медленно, опустив голову, сгорбившись, в правой руке его был топор с длинным, словно отполированным от долгого употребления топорищем. Человек был погружен в свои мысли и, видно, рассуждал сам с собой. "Старый Коржик", - узнал Павел.
- Дядька Коржик, куда вы так рано?
- А-а? Кто это? - сощурил блеклые подслеповатые глаза старик, вглядываясь в лицо военного. - Павлик Обухович! - догадался он, наконец, и желтые его брови слабо дрогнули. - Мне говорили, что приехал вчера… Иду вот на работу… Мартин сказал, что пора кончать амбар.
- Вы в плотницкой бригаде?
- Плотником, Павел… Вот я и иду…
- Рано же еще, дядька Коржик. Кто ж в такую рань начинает работу?