- Этот готов, - Черепахин пнул ногой неподвижное тело и отошел. В это время дрогнули ресницы Шарыпова, и он медленно открыл глаза. Удар Черепахина вывел его из забытья. Вначале глаза Ефима застилал туман, но вот он рассеялся, и Ефим увидел очень отчетливо профиль Черепахина, который наклонился над телом каюра.
Сначала Шарыпов подумал, что это ему или мерещится, - или он видит дурной сон, но вот Черепахин выпрямился и крикнул с хохотком:
- Вся компания в сборе!
Шарыпов вспомнил все, что произошло, и понял, что его караван подвергся нападению, попал в ловушку, которую им устроил Черепахин. Вот он, убийца, человек, из-за которого умерла в мучениях его жена. Ефим рванулся, хотел встать, но от напряжения и острой горячей боли в груди снова потерял сознание.
- Собирайте оружие! - приказал Черепахин своим помощникам, которые толпились у нарт, стараясь не смотреть на разбросанные по снегу трупы. Они неохотно подчинились распоряжению фельдшера, подобрав ружья каюров.
Вдали раздалось несколько выстрелов. Все посмотрели в ту сторону. Пусыкина едва было видно. Черепахин сказал:
- Ну, и та нарта наша.
Он улыбался широко, довольно, говорил важно и повелевающе. Он чувствовал себя сильным и значительным. Его захлестывала мстительная радость. Вот его первый ответ большевикам. Но это только начало, только, как говорят, цветочки, а еще будут и ягодки. Берегитесь, товарищи большевики! Ей-богу, молодец этот Свенсон. Неплохую мысль ему подал.
У него разыгралось воображение, и Черепахин уже видел себя во главе большого, хорошо вооруженного отряда, который с огнем и мечом проходит всю Чукотку, истребляет большевиков и всех неугодных Черепахину людей, и он становится единственным и полновластным хозяином всего края.
Тут Черепахин вспомнил, что у него нет армии, а всего лишь четыре человека. Фельдшер оторвался от приятных мечтаний и взглянул на захваченные нарты с грузами. Что же, и это неплохо. Капитал с копейки наживается. Черепахин повелительно приказал:
- В путь!
3
В доме еще не зажигали ламп, в комнате сгущались серые сумерки. Бирич с хрустом развернул принесенную Учватовым радиограмму и стал читать. Учватов пристально следил за лицом коммерсанта, но оно оставалось спокойным, почти бесстрастным. Учватов стоял у дверей. Бирич даже не предложил ему присесть. В доме, по-видимому, никого, кроме Бирича, не было. "Где же их рыжая Мария Магдалина?" - с затаенной насмешкой подумал Учватов. Уже весь пост знал о том, что Елена Дмитриевна стала любовницей американца. Неизвестно это, пожалуй, только ее мужу, Трифону, который все время пьет и почти не вылазит из кабака Толстой Катьки. А может быть, он и пьет потому, что знает об этом лучше других? "Долго Трифон не протянет, - подумал Учватов. - Сгорит от бедой горячки. Вот что бабы могут с человеком сделать! Да я бы ее, рыжую суку… А Бирич-старший смотрит на все это сквозь пальцы, он явно не хочет терять расположение американцев".
- Так-так, - скорее вздохнул, чем произнес Павел Георгиевич, прочитав радиограмму.
В радиограмме значилось:
"Областной Военревком срочно требует ответа, где в настоящее время находится Мандриков, который является дальневосточным общественным, политическим, кооперативным работником. До 1916 года он был слесарем-машинистом, затем - организатор Приамурского союза кооперативов. В семнадцатом году избран от крестьян Приморской области членом Учредительного собрания. В восемнадцатом году прибыл во Владивосток и был арестован колчаковцами, сидел в тюрьме, был приговорен к смертной казни, но бежал в сентябре пароходом "Томск" в Анадырь. Областной Военревком возмущен вашим самочинством и сообщает, что лица, виновные в покушении на жизнь Мандрикова, как истинного представителя народа, будут преданы суду военревтрибунала. Приказываю прекратить именем революции всякие самочинства и навести образцовый революционный порядок.
Председатель - Маловечкин".
Бирич был в растерянности. "Откуда в Петропавловске известно, что Мандриков убит? Вот тут ведь точно сказано. Он нашел нужные слова: "лица, виновные в покушении на жизнь Мандрикова…" Мы же в своей радиограмме не указывали ни одной фамилии и даже не намекали на Мандрикова. Или кто-то тайно радировал из Ново-Мариинска о перевороте?"
Бирич подозрительно покосился на низенького толстого Учватова, но тут же отвел глаза. Этот коротышка не осмелится. Скорее всего у камчатских ревкомовцев одни подозрения. Надо что-то предпринять. Его крепкие пальцы аккуратно сложили бланк радиограммы и спрятали ее в нагрудном кармане куртки.
- Вы никому ее не показывали? - Павел Георгиевич положил ладонь на карман.
- Что вы? - Учватов был крайне обижен. - Я же понимаю. Я всегда для вас…
- Хорошо, хорошо, - остановил его Бирич и предупредил: - Пока о ней никому ни слова.
- Конечно, как же иначе, - закивал Учватов, и его оплывшее лицо задрожало, как студень.
- Можете идти.
Оставшись один, Павел Георгиевич сел в свое любимое кресло, но тут же поднялся и заходил по комнате. Так лучше думалось. Но думал он сейчас не о радиограмме, а о себе. Павел Георгиевич пытался разобраться в своем душевном состоянии. Сбылось, собственно говоря, все, о чем он думал последнее время. Уничтожен ревком, нет Бесекерского, новый Совет делает и будет делать только то, что он пожелает, найдет нужным. По существу, Биричи теперь хозяева уезда, но почему же нет спокойствия, удовлетворения? Совесть? Чепуха. Она никогда не беспокоила его, да и вообще существует ли она? Скорее всего это выдумка болтунов и писак. Совесть - это дело, которое ты ведешь и которое тебе приносит прибыль. Есть прибыль - есть совесть. Нет прибыли - нет и совести.
Прибыли скоро начнут притекать, как вода в половодье. Так в чем же дело? Вот она причина - вступление партизан во Владивосток, и, как следствие, эта требовательная радиограмма из Петропавловска. Если там узнают правду, то тогда надо ждать с первым пароходом неприятных гостей. Не лучше ли заранее уехать отсюда в Америку, не ожидая Свенсона? Елена еще не надоела Рули, и он, конечно, поможет ему перебраться на тот берег с кое-какими сбережениями, хотя бы в благодарность за то, что он не противник, а скорее помощник в сближении Рули и Елены.
"Как лучше поступить?" - Павел Георгиевич достал радиограмму и снова перечитал ее. И изменил свое первоначальное решение - повременить с ответом. Задержка его вызовет в Петропавловске подозрения. Надо немедленно послать ответ в самых уверенных, солидных и убедительных тонах.
У Бирича уже складывался в голове текст ответа, и он, не теряя времени, отправился к Треневу. Выйдя на улицу, он у дома столкнулся с Еремеевым, который бежал, широко размахивая руками и низко нагнув голову. Он чуть не сбил с ног Бирича. Павел Георгиевич сердито его окликнул:
- Что, как ошпаренный, бегаешь?
- Ох-ох, - Еремеев остановился, схватился за ходившую ходуном грудь. Его багровое лицо было испуганным:
- Беда, ой беда! - Он никак не мог закончить фразу. Павел Георгиевич тряхнул его за плечо так, что у Еремеева голова мотнулась, как привязанная на веревочке:
- Какая беда?
Нехорошее предчувствие подступило к сердцу Бирича. Еремеев наконец выговорил:
- Беда, беда с Трифоном Павловичем!
- С Трифоном? - в первый раз за весь день вспомнил Бирич о сыне. - Что? Говори! Ну, говори!
- Бьют! Бьют его! - Еремеев отступил от Бирича, испугавшись выражения его лица.
- Где Трифон? - Бирич шагнул к Еремееву, но тот снова отскочил.
- У Толстой Катьки. Шахтеры… - Еремеев еще что-то говорил, но Бирич уже его не слушал. Он почти бежал к кабаку, охваченный тревогой. "Тряпка, сопляк безвольный, - ругал мысленно сына. - Из-за проститутки так опуститься…" Но тут злость на Трифона отступила, растаяла. Бирич вспомнил, что сына бьют шахтеры. В старом коммерсанте вспыхнула ненависть к углекопам: "Шушера, сброд! Подняли руку на мое семя? Дорого вам это обойдется. В рог бараний согну!.."
Бирич так ускорил шаг, что Еремеев едва за ним поспевал.
Из темноты тускло зажелтели подслеповатые окна кабака. Из-за плотно прикрытой двери доносились приглушенные крики, ругань. Биричу показалось, что он различил голос сына - протяжный, стонущий, зовущий на помощь. Старого коммерсанта словно обдало огнем. Он не помнил, как очутился у двери и рванул ее за большую железную скобу, заменявшую ручку.
В лицо тугой стеной ударил спертый жаркий воздух, насыщенный табачным дымом, винным перегаром, кислятиной. Крики, свист, песни обрушились на старого коммерсанта, как грохот огромного водопада. За мглисто-табачной стеной, при свете тусклых ламп и коптилок, трудно было что-либо рассмотреть. Люди казались какими-то уродливыми, безликими, все они дергались и раздирали в крике рот.
- Стойте! - голос Павла Георгиевича потряс кабак.
Бирич оказался на середине зальца. Он стоял, крепко упираясь в пол, чуть нагнувшись вперед. Правая его рука была сжата в кулак и взброшена над головой. Варежка касалась низкого, мокрого, закопченного потолка.