Спитамен ехал впереди войска и уже видел вдали горы Бактрии. В том месте, где он менее всего ожидал нападения, впереди, словно мираж, возникло многочисленное войско македонян. Спитамен дал сигнал всем остановиться, обернулся. Его войско растянулось вдоль дороги версты на три. Построиться в боевые порядки вряд ли успеть, поэтому он решил увести своих людей, не принимая боя. Справа - горы, туда он и свернул с дороги. И опять на пути, точно из-под земли, появились македоняне. Спитамен приказал отступать в глубь Согдианы, - но и там оказалась засада. Воины в панике заметались. Спитамен громовым голосом отдавал приказы, пытался удержать воинов. А с двух сторон на них уже стремительно неслись боевые колесницы с торчащими по сторонам, словно крылья, огромными мечами, один блеск которых наводил ужас. Завязалась жестокая битва. Померкло в небе солнце от поднявшейся пыли. Стонала сама земля, видя, как защитники Согдианы с криком падают с коней. Македоняне явно одерживали верх. И тогда многие, сражавшиеся на стороне Спитамена согдийцы и бактрийцы, увидев среди македонцев своих сородичей, переметнулись на их сторону, решив такой позорной ценой спасти себе жизнь. Массагеты же кинулись грабить их обозы. За мародерство в войске Спитамена была одна расплата - смерть. Подскакав к массагетам, опрокинувшим арбы и растаскивающим вещи, Спитамен копьем уложил троих. "Согдийцы - наши должники!.." - заорал один из массагетов, стоявший на тюках, и направил в Спитамена стрелу. Но спустить тетиву не успел: сам пал от меча Зурташа. Только в последнее мгновенье узнал в нем Спитамен сына Саксона и не успел крикнуть Зурташу, чтобы не трогал его…
В том бою Спитамен лишился любимца, своего Карасача. Потерял лучших друзей, Зурташа, Хориёна, Камака. Думал, что погиб и Датафарн, но потом узнал, что ему удалось вырваться из кольца с небольшим отрядом бактрийцев и увести их в горы. Семьи многих воинов оказались захваченными в плен. Спаслись в основном те из женщин, кто догадался перерезать упряжь, усадить на коней детей и мчаться с ними, куда глаза глядят. Одатида поступила именно так, подав пример другим, и примкнула к бежавшим в пустыню массагетам. Спитамен в сопровождении оставшихся ему верными воинов пустился вслед за ними…
Так они оказались в аиле великомудрого Саксона.
Спитамен, вступив в жилище старейшины рода, отвесил хозяину поклон, прижав правую руку к груди. Саксон жестом предложил ему сесть рядом, показал рукой на дастархан с обильным угощением.
Спитамен сел, отломил кусочек хлеба и, обмакнув в соль, стал жевать.
- Я не спрашиваю, с чем ты вернулся. По тебе видно, - сказал Саксон.
Спитамен молчал, устремив усталый взор куда-то вдаль, и старейшина продолжал:
- Сколько же тебе обещал Фарасман - обманщик?
Спитамен ответил.
- Не слишком щедро для такого толстосума, - заметил Саксон. - Искандар твою голову оценивает дороже.
Несколько долгих секунд смотрели они друг другу в глаза. "Ты обещал массагетам богатую добычу; и они воевали на твоей стороне, не щадя живота. Но домой вернулись не только без всякой добычи, более того, ты до сих пор не рассчитался не только с воинами, оставшимися в живых, но и со вдовами погибших…" - прочел в глазах старейшины Спитамен. И подумал: "Сколько же ты за сына с меня возьмешь? Пожалуй, не хватит моей головы…"
О своем сыне великомудрый Саксон заговорил со Спитаменом лишь в день прибытия Спитамена с остатками разбитого воинства в аил. Не ответив тогда на приветствие предводителя согдийцев, Саксон сурово спросил, положив руку на рукоять кинжала:
- Мне сказали, ты собственноручно убил моего сына?..
Спитамен не стал уверять, что убил не он, это могло быть воспринято как проявление трусости, да и вряд ли старик поверил бы.
- Твой сын во время боя, вместо того чтобы потрошить животы юнонов, бросился потрошить имущество даже не врагов своих, а соратников, - сказал он, зная, что у массагетов считается высшим позором, если алчность возобладает над мужеством.
- Но обоз принадлежал тем, кто переметнулся в стан врага и из соратников превратился во врагов, - возразил старик, пронизывая его взглядом из-под седых бровей.
- Бой был еще в разгаре.
Саксон опустил голову и долго стоял в скорби. Потом обронил:
- Что ж, поверю, что мой сын наказан за бесчестье, - и медленно поднял глаза на Спитамена: - Но не платить долги не меньшее бесчестье…
- Массагеты получат все сполна, - твердо пообещал Спитамен.
После этого Саксон ответил на приветствие Спитамена и дрожащим голосом произнес:
- Добро пожаловать… Ни ты, ни твоя семья нужды знать у нас не будете…
С тех пор Саксон ни разу не упоминал в разговорах со Спитаменом имени своего сына. Но думал о нем постоянно.
Спитамен от усталости валился с ног, и беседа не клеилась. Перед ними поставили блюдо с горячим мясом, источавшим аппетитный запах. У Спитамена от голода подвело желудок, но кусок не лез ему в горло. Ему не терпелось узнать, правду ли сказали встретившиеся в пути чабаны, что задержали лазутчиков Искандара, но он не торопился с вопросом, надеясь, что старик скажет об этом сам. Однако старейшина словно напрочь забыл о последнем событии, и Спитамен все же спросил:
- Верно ли, что вы бросили в зиндан Искандаровых лазутчиков?
Саксон, не поднимая глаз, несколько раз кивнул и, вздохнув, сказал:
- Очень жаль, но они сбежали…
- Как? - вырвалось у Спитамена.
- Они оказались куда коварнее, чем я предполагал, - проговорил Саксон, избегая взгляда собеседника.
Спитамен понял, что он или чего-то не договаривает, или кривит душой. "Отпустил специально, решив связаться через них с царем?.. Зачем? Цель может быть только одна: обговорить условия выдачи Спитамена!" - молнией пронеслось в голове у него.
- Все равно им далеко не уйти, пустыня их поглотит, - продолжал Саксон.
"Почему он не смотрит в глаза?"
- Если сюда нашли дорогу, найдут и отсюда… Была ли послана погоня?
Саксон кивнул, прикрыв глаза:
- Их следы замело снегом.
"Видно, от них ты и узнал, во сколько Искандар оценивает мою голову!.."
- Они были допрошены?
- Я дважды беседовал с ними. Они признались, что ищут тебя, - сказал Саксон и открыл глаза.
Взгляды их скрестились, как два меча.
- Искандару теперь станет известно, где я нахожусь…
- Если ты ничем не прогневал бога пустыни Веретрагну, то он их не выпустит из своих владений… А если ему не веришь, то можешь покинуть наш аил и идти на все четыре стороны… после того, как отдашь массагетам то, что им причитается.
Спитамен кивнул, горько усмехнувшись.
- Хороший меч от сильных ударов не ломается и не гнется. Но стоит на нем появиться ржавчине, и самая лучшая сталь может истлеть, человеческая алчность - все равно ржавчина. Она разъедает даже очень крепких духом людей…
Саксон выставил ладонь, чтоб не продолжал, и покачал головой в знак того, что не согласен с ним.
- Алчность проявляют те, кто ворует, - сказал он. - А с массагетами у тебя был уговор с самого начала… Ты видишь, что народ наш живет в крайней бедности, нет у нас ни городов, ни жилья. И тебе ничего не стоило убедить несколько тысяч наших джигитов отправиться вместе с тобой на войну с Искандаром - ведь им была обещана щедрая плата… Скажи, положа руку на сердце, разве они плохо воевали?
- Хорошо.
- Разве ты недоволен ими?
- Доволен.
- Те, кто остался жив, вернулись без добычи. Так, по крайней мере с ними, ты обязан рассчитаться.
- Мой друг Датафарн скоро прибудет с деньгами из Бактрии.
- У тебя очень мало времени, Спитамен.
- Знаю. Но чтобы добраться сюда из Бактрии, потребуется месяц пути.
Старейшина наклонил седую голову в знак согласия и сказал:
- Ступай к детям. Они по тебе соскучились. Ведь ты любишь своих детей, верно?
"Кто же не любит своих детей?.." Спитамен счел лишним отвечать на этот вопрос. Встал и, сухо попрощавшись, покинул жилище великомудрого Саксона. Однако в душе, словно червь, шевелилось беспокойство. "Почему он заговорил о детях?.. Этот старец ничего не говорит просто так", - думал он по пути домой, заслоняя лицо от резкого встречного ветра и преодолевая его напор.
Царский гнев
Согдийская зима много короче македонской. Все больше становилось погожих дней, и солнце, разогнав с утра серые облака, пригревало с каждым днем сильнее. Во многих местах оголилась земля, зажурчали в арыках ручьи, на плоских крышах домов, с которых всякий раз сгребали снег, как только он выпадал, зазеленела трава и даже зацвели маки. Приближался день, отмечаемый местными варварами как самый большой праздник - Навруз. Царь распорядился, чтобы в этом празднестве приняли участие все македонцы и греки. Торжества обычно длились по нескольку дней. Сегодня был объявлен первый пир. Зима тянулась долго и тоскливо, как траур. Александр вздохнул, вспомнив ту злосчастную осень и пиры в честь Диониса… После того, что произошло на последнем из пиров, он в течение нескольких месяцев запретил себе и думать о пирах. Если кто-то громко смеялся или пел, это вызывало в нем глухое раздражение… И вот он опять направляется по переходам и галереям дворца в большой, пестро разрисованный зал, где за пиршественными столами уже, должно быть, восседают приглашенные, друзья и гости, и ждут самого. Увы, среди них он не увидит сегодня Клита. Никогда более не увидит. Ни когда…