– Открылись и нам, причем яснее, чем кому иному. А почему чудеса не нужны? Трудно сказать… Ах, как повеяло розами! Пленительный запах… Так о чем мы?… Да, о чудесах, в которых Бог являет Себя… Являет тем, кто бодрствует и постоянно ищет Его, а мы дремлем. Вот на этой самой дороге был поражен Господом один человек. Встал ослепший и вопросил: "Господи! что повелишь мне делать?" Воистину, то был настоящий рыцарь, хоть я и не знаю, носил ли он рыцарский пояс. Таких Бог любит. Для таких не жалеет чудес. Не суетиться, не заботиться ни о чем, а вопрошать неустанно: "Господи, что повелишь мне делать?"
– Этого человека звали Савл!
– А вы о нем откуда знаете?
– Моя бабушка, когда глядела на эту дорогу, всегда поминала Савла…
– Ваша бабушка была христианкой?
– Да, – горделиво ответил Наим. – Христианкой из благородного франкского рода.
– А как ее звали? – допытывался заинтригованный Ренальд.
– По-вашему не знаю как. Она так и не назвала своего настоящего имени. "Рабыне имени не положено", – так она говорила. Мой дед звал ее – Свет Очей. Слишком ее любил, более, чем подобает мужчине любить женщину.
– А где ее пленили? Когда?
– Под Мамистрой, во время первого вашего похода. Оттуда привезли в Алеппо, а из Алеппо сюда. Для самого султана предназначали. Служанки стерегли ее днем и ночью, ибо она призывала к себе смерть. Кормили силой. Но все равно она как былинка стала, как цветок в пустыне высохла. Когда привели ее пред очи Повелителя Правоверных, он сказал: "На что мне такая тень? Никогда она не родит сына. Не хочу иметь ее на своем ложе. Пусть берет ее тот, кому она по нраву". Дед мой немедля пал к ногам Повелителя, умоляя, чтобы тот ему пленницу подарил. Султан даже рассмеялся. "Ты, Хассан, едва увидел ее, как тут же возжелал? Забирай себе этот скелет, мне не жалко". И дед мой, Хассан аль-Бара, сын Найма, забрал женщину в свой гарем. Забрал, но не приближался к ней. Был он искуснейшим птицеловом и знал: чем благороднее птаха, тем труднее ее приручить. Ждал…
И дождался. Однажды утром объявляют ему, что невольница сбежала. Каким чудом могла она это сделать, чем перепилила деревянную решетку, как спустилась с высокой стены – так и не дознались. Сбежала – и все. Дед мой со своими псами и воинами кинулся за ней в погоню и нашел чуть живую в пустыне. Около трех миль прошла, прежде чем потеряла сознание. Рухнула на песок на пожрание львам. Хассановы воины полагали, что это достойная кара для неблагодарной строптивицы, и уговаривали деда бросить ее в пустыне, там же, где она лежала. Но для него она стала уже Светом Очей. Бережно поднял он ее на своего коня и привез домой. Потом она хворала долго и тяжко, лихорадка ее била, выкрикивала что-то на своем языке. А когда оправилась и немой тенью стала бродить по покоям, дед пообещал ей (а нашу речь она уже понимала, но говорить не хотела), что если она возляжет с ним, он скажет ей, где сейчас находятся франки. Она побледнела как полотно и ушла. Проплакала весь день и всю ночь, а на следующее утро вернулась и впервые после пленения заговорила – умоляла, чтобы он сказал ей правду о франках. Но Хассан, сын Найма, хоть и сам с расстройства высох и почернел, поклялся всеми буквами Корана (а их семьдесят семь тысяч шестьсот тридцать девять), что ничего ей не скажет, пока она не разделит с ним ложе. И она снова ушла.
И на следующий день, несмотря на свою гордость, пленница молила о том же. Хассан отказал: "Я поклялся Кораном, а такой клятвы никто еще не нарушал". С этими словами он отвернулся, чтобы не глядеть на нее и жалости не поддаться.
А в третий раз пришла она, уже покорившись, и сказала: "Сделаю, как ты хочешь, только открой мне, что с франками? Где они?"
Дед спрятал лицо под тюрбаном, чтобы волнения не выказать, и говорит: "Плохи наши дела. Твоим помогает Иблис . Антиохию уже взяли. Разбили эмира Моссуда. Идут прямо на Иерусалим. Теперь их не остановить".
Услышав такое, она кинулась ему в ноги: "Да наградит тебя Бог, господин, за добрую весть!"
И стала ему женой, и родила ему сына – моего отца…
– А своих так и не увидала? – спросил тронутый рассказом Ренальд.
– Так и не увидала. Когда Повелитель Правоверных заключал первые договоры с Иерусалимским королевством и к королю Готфриду отправлялось посольство, дед спросил ее, не хочет ли она своим письмо передать или, может, в гости поехать? Спрашивая, дрожал от страха. Но она только взглянула на него молча и головой покачала. Не написала письма ни тогда, ни позднее, никакого знака своим не подала. И прежнего имени ее мы не узнали. Но с первого взгляда на нее видно было, что она высокого рода.
– Может, у нее муж был, дети, не поминала она о них?…
– О прошлом своем ни слова не проронила. Удивительная была женщина. На других вовсе не походила. Никогда не жаловалась, не ныла, говорят, даже во время родов не кричала. На вид тихая, а нрав имела такой, какой не у всякого мужчины бывает. Свар не заводила ни с кем и улыбалась редко. Нас, внуков, очень любила. Я ее хорошо помню. Удивительная! Столько раз она говорила – помню точно! – что люди не должны делиться по верам и убивать друг друга, что только взаимная любовь может привести к единению. Говорила, что Бог – один для всех, только каждый ему по-своему поклоняется. Про христианских рыцарей рассказывала много хорошего – какие они храбрые да добродетельные. Это из-за нее отец мой чуть не подался в христианство. И Салах-ад-Дин, сын Айюба, оттого к христианам милостив, что отец мой в детстве его воспитывал и приязни к вам научил…
– Теперь понятно! – воскликнул Ренальд. – А то у нас все время дивятся, с какой стати султан благоволит к христианам…
Наим аль-Бара замахал на него рукой.
– Не султан, нет! Повелитель Правоверных не дозволяет, чтобы его так называли. Законным султаном является наследник Зенгидов.
– Это ничтожество из Алеппо? Да что он значит по сравнению с Саладином?
– Ничего не значит. Пыль у подножья горы. Но Повелитель Правоверных не возьмет ничего, что не принадлежит ему по праву.
Ренальд чуть приметно усмехнулся. С чего бы этакая щепетильность у человека, силой подчинившего себе всю державу, нимало не заботясь о законной династии?
Наим аль-Бара разгадал значение его усмешки.
– Меч имеет свои права.
– Но ведь это все равно что раздобыв себе мечом королевскую мантию, отказываться потом от короны!
– Власть можно добывать мечом, но титул свят, и нельзя его присваивать силой. Повелитель Правоверных примет его от Зенгидов только как добровольный дар.
– Не сомневаюсь, что вы вынудите их подарить его вам, – не без ехидства заметил Ренальд, хотя про себя и подивился столь упорному стремлению к законности – словно без нее власть Саладина не была полной. Подумать только, владыка Египта и Малой Азии ждет, когда ему добровольно уступит титул султана марионетка, лишенная наследства и всецело зависящая от его милости!
Наим, слегка задетый последними словами гостя, сразу вспомнил, что время уже позднее и не мешало бы им соснуть. Разошлись по своим комнатам. Ренальд отослал прочь поджидавшую его рабыню и долго лежал без сна. Жалел, что не расспросил Найма подробнее о его бабке. Кем же все-таки была и как звалась странная пленница, благодаря которой столь терпим к христианам сам Саладин? Своим написать не захотела. Предпочла, чтобы ее считали умершей. Гордая женщина. Даже перед смертью своего имени не открыла. Отошла в иной мир лишенная святых тайн, но не призналась, что попала в гарем к арабу. Что это? Жалость к родне или же гордыня? И простил ли ее Господь?…
Мысль о Боге вызвала в памяти недавний разговор с молодым арабом. Рыцарю казалось, что они не посмели коснуться самого главного, ходили вокруг да около и упустили момент, быть может, единственный. Наконец Ренальд уснул. Утром его разбудила добрая весть: Ибелин в Дамаске.
Церемония выкупа совершалась торжественно – в присутствии самого Туран-шаха. Сумма, привезенная Ренальдом, восемьдесят тысяч бизантов, была огромной, невероятной, сказочной. Впрочем, мусульмане для начала всегда назначали подобную совершенно невообразимую сумму, но в результате долгих и нудных торгов цифра обычно уменьшалась более чем вдвое. Однако на сей раз Балдуин IV торговаться воспретил: речь шла о будущем его зяте и преемнике на троне. Королю пришлось влезть в долги к купцам греческим и генуэзским, чтобы иерусалимский посол мог с видом достойным и даже гордым наблюдать за тем, как оруженосцы бросают золото на весы. Туран-шах причмокнул от удовольствия губами. Ибелин из Рамы глядел на растущую гору золота с ужасом.
– Не иначе воскресла царица Савская и приволокла в Иерусалим несколько барж с золотом! – язвительно заметил он Ренальду.
– Если бы! – со смехом ответил тот (они могли разговаривать свободно, ибо никто из присутствующих языка их не понимал). – В казне, как обычно, пусто. Назанимали.
– Зачем это государь входит в такие траты? Столько золота за меня одного?! Надо было с мерзавцами поторговаться. Они бы скинули половину, а то и три четверти… Почему вы не торговались?
– Не велено. Потом объясню причину.
Ибелин гневно пожал плечами. Был он высоким и крепким, с суховатым, резко очерченным лицом и открытой улыбкой, которую портило отсутствие двух передних зубов. Из-за этого говорил он несколько шепеляво.
– Кто это вам зубы выломал? – поинтересовался Ренальд уже после окончания церемонии, привезя выкупленного друга во дворец аль-Баров.