Это была высокая, гордая мысль, но спокойная и трезвая. Он не считал себя особенным, избранным, отмеченным Божьей печатью, но знал, что сегодня он - единственный и что, кроме него, этого дела не сделает больше никто. Он знал, что пройдут годы, десятилетия и тем, чем занят сегодня он, будут заняты многие, они постигнут это дело, продвинут его вперёд, доведут до совершенства - через годы, через десятилетия! - но сегодня таких людей нет, сегодня он - единственный. Был Маруша Нефедьев, новгородский умелец, передавший ему своё редкостное умение, но его уже нет, он умер и уже ничего не прибавит к сделанному, и, стало быть, судить о "книжном строении" на Руси будут не по тем пробным книгам, что сделал Маруша, но по тем, что сделает он, Иван Фёдоров.
Он знал это и потому изо всех своих сил стремился к тому, чтобы книги, которые будут напечатаны им, были добротны и совершенны, чтобы искусность рук его вызывала уважение к печатной книге у "неискусных и не наученных в разуме человек", ради которых, как позже напишут в сказаниях и летописях, и затевалось царём это дело. Но с не меньшей настойчивостью и рвением он добивался и того, чтобы книги эти были "исправными", лишёнными тех несуразиц и искажений, которые веками копились в книгах рукописных. Ему было известно, что так поступают печатники и в других странах. Максим Грек, почтеннейший книжник афонский, проведший молодость в Италии, где общался со многими известными типографами и знал о их делах не понаслышке, свидетельствовал: "И преводят книги всех учителей наших, елико их обрели, от еллинская беседы на римскую, по чину и разуму грамотическому, не отменяюще ни малейше, и, преложивши их на язык свой, дают в друк на печатование и размножают много и посылают, продавающе их лёгкою ценою не точию в Италии, но и по всем странам западным, на исправление и просвещение народов христианских".
Такова же была и воля царя: "Дабы и впредь изложилися святые книги праведно и несмутно и без сомнения всякому православному, прочитающему и глаголящему по них".
"Дабы и впредь!" Ради этого он и старался, работал как одержимый, не жалея ни сил, ни времени, не отступая, не опуская рук ни перед какими трудностями, а трудностям тем - счёту не было, ведь все богослужебные книги на Руси, по словам того же Максима Грека, были "растлени от преписующих, не наученных хитрости грамотикийстей".
Приглашённый с Нового Афона великим князем Василием для исправления этих самых книг и увидевший, сколь они "растлени", Максим ужаснулся и объявил Василию, что тот является самым настоящим схизматиком, так как не следует ни римскому, ни греческому закону.
Вассиан Патрикеев, неукротимый вождь нестяжателей и наперсник Максимов, отличавшийся необычайной смелостью и меткостью выражений, был ещё беспощадней. Он во всеуслышание заявлял: "А здешние книги все лживые, а правила здешние - кривила, а не правила. А до Максима мы по тем книгам Бога хулили, а не славил и!"
И это было суровой правдой, хотя Русская Церковь с присущей ей высокомерностью всегда считала себя единственной носительницей и охранительницей истинной (правой!) христианской веры, остальной же христианский мир - растленным, погрязшим в скверне и ереси и, явно в подтверждение этого, заботу о чистоте веры и неприкосновенности богослужебных книг сделала одной из главных своих забот, и блюла эту чистоту и неприкосновенность истово: всё, что хоть чуть отклонялось от догматов православия, объявлялось ересью и выжигалось калёным железом, а за посягательство на священные книги, за единую поправку или даже какой-нибудь знак, самовольно прибавленный или убавленный в них, предавали анафеме и отлучали от Церкви.
Но это усердное охранительство, доведённое в своей крайности до нелепости, до уродства, привело к самым неожиданным и печальным последствиям: оно само вызвало к жизни то, против чего было направлено. Палка, как это всегда и бывает, оказалась о двух концах. Никакая ересь, никакое самое злое и изощрённое умышление не сделали бы того, что сделал страх, внушённый "преписующим", которым строжайшим образом запрещалось "приложити или отложити единое слово, или тычку, или крючькы", как писал в своё время в послесловии к Служебнику, возводя это в закон, московский митрополит Киприан. Этот страх буквально сковывал их. Писец-каллиграф Михаил Медоварцев, вносивший поправки в книги по указанию Максима Грека и привлечённый впоследствии вместе с ним к соборному суду, признавался на допросе: "Загладил две строки, а вперёд гладити посумнелся есми, не могу заглаживати: дрожь мя великая поймала и ужас на меня напал".
Если кто-нибудь из переписчиков допускал описку и не замечал её, то исправить эту описку под страхом проклятия уже не отваживался больше никто. Она возводилась в канон и начинала переходить из книги в книгу, которые тысячами переписывались во всех уголках Руси и множили, множили, множили эту неодолимую беду.
Впрочем, бездумное, мелочное запретительство всегда отличало Русскую Церковь. Она ополчалась на трегубую аллилуйю, объявляя её ложной, латинской, а правильной - только сугубую; запрещала ходить против солнца при освящении церквей и мыться в бане после причащения, дабы не смыть с себя благодать; она порицала, считала грехом даже смех, обыкновенный человеческий смех, потому что Христос в Евангелии никогда не смеётся.
Начав работу над исправлением рукописного Апостола, с которого предстояло "произвести" печатный, Иван Фёдоров просмотрел много книг - и те, что были в царской и митрополичьей книгохранильницах, и те, что находились в кремлёвских соборах. Ездил он и по окрестным московским монастырям, и в Троице-Сергиев, в ризнице которого за несколько веков накопилось великое множество книг, и везде, сличая их между собой, находил такое, что порой глазам своим не верил. В одной книге могло быть написано: "...предаяше им хранити уставы, осуждённые от апостол", что меняло смысл на противоположный, ибо нужно было - "насаждённые" или "постановленные"; а в другой: "Применихомся к Богу", вместо "примирихомся"; либо: "Жена не владеет своим мужем (вместо "своим телом"), но муж", - что и вовсё было полной бессмыслицей. В одних Апостолах он читал: "гоняй вас", "изыдох в Македонию", "час уже вам от сна встати", а в других: "гоняи вас", "изыдох от Македонии", "час уже вам от сна встати". Давно забытое и непонятное переписчикам слово шегы (шутки, смехачество) из пятой главы Послания Павла к Ефесянам: "И сквернословие и буесловие и шегы и яже неподобная", - сплошь и рядом заменялось понятным и созвучным шепты (нашёптывания), хотя оно никак не лезло в строку, и даже когда те, что были пограмотней, заменяли его близким по значению словом скреньство (шутовство, глумы), то переписывающие за ними умудрялись напутать и тут: скреньство у них превращалось в искреньство (чистосердечие, прямодушие), и всё возвращалось на круги свои.
Не было единства и в двух на то время самых исправных книгах - Библии, некогда принадлежавшей новгородскому архиепископу Геннадию, и Толковом Апостоле из Миней-Четиих самого митрополита Макария.
В поисках истины пришлось обращаться и к греческим книгам, и к латинским, и даже к немецким, благо, что и такие имелись в кремлёвских книгохранильницах. Некоторые из них привёз на Русь ещё Максим Грек, и с этими Максимовыми книгами Фёдоров работал особенно охотно - они были надёжны.