Это мнимое прикосновение к чужой тайне (тоже мнимой!) делало его ещё решительней в намерении открыть собственную. Ему даже показалось, что Андрей и так уже догадывается обо всём, ведь не случайно же завёл он этот разговор, который был куда как опасней всех его ересей и кощунств. Ни о чём подобном, несмотря на всю свою бесшабашность и откровенность, он досель даже не заикался. А тут вдруг дал себе волю! Но полной уверенности у Владимира не было: Андрей, даже если он и вправду кое о чём догадывался, всё же пока ничем не выдавал этого и говорил и размышлял совсем о другом. Он как будто стремился лишь отплатить своей откровенностью за откровенность Владимира и дальше этого мог не пойти. Не самому же ему набиваться в сообщники, даже если он и готов на это!
- Себя я знаю и всё про себя решил, - сказал не совсем впопад Владимир, стремясь перевести разговор на своё и открыться Андрею до конца, чтоб пошло у них уже всё напрямик, без намёков и недомолвок. - Твёрдо. Разладу во мне никоторого более нет.
- Почто же о праведном пути глаголешь? То ли не разлад, что все иные греховными почитаешь?
Владимир отчего-то вдруг струсил, словно Андрей уличил его в таком, что было преступней всего, что он намерялся открыть. Но отступать было поздно, и он, стараясь не выдать голосом испуга, быстро сказал:
- Не все. Токмо тот, что избрал.
- Коли ты порешил всё накрепко, так что тебе до того - праведен путь тот иль нет? Пред кем тебе ответ держать? Пред самим собой лише. А кто из нас самому себе беспощадный судия?
- Да неужто же нет надо мной ещё вышнего суда? Али мнишь, что я такой же, как и ты, безбожник? - по-господски, непритворно рассердился Владимир, забыв, что тут уже не было ни господина, ни слуги: то, о чём они говорили, ещё не сблизило их, но уже уравняло. И Андрей (куда делись его простота и безобидность!) не замедлил напомнить ему об этом - с простотой и безобидностью, от которой Владимир побелел, как береста:
- Ах, братанич, дивлюсь я тебе! Ты намерился оставить родительские гробы, оставить святое отечество и потечь в чужую землю искать избавления от сиротства, но тщишься при сем не попрать правды. Како ж можно пройти по болоту, не измарав ног?
- Я тебе такого не говорил, - с неожиданной твёрдостью сказал Владимир, но бледность выдавала его волнение.
Андрей добродушно, снисходительно улыбнулся. Казалось, ещё и потреплет Владимира по плечу.
- Не то мудрено, что переговорено, а то, что недоговорено. Да не трусь, не трусь, братан! - таки не удержался он и хлопнул Владимира. - Не выдам я тебя. Кой мне в том прок? Рассуди! Тридцать сребреников московских - для меня не соблазн.
Он опять улыбнулся, проникновенно глядя на Владимира, и эта улыбка, и этот взгляд ясно договаривали: "А больше за тебя не дадут!"
- Так уж не соблазн? - усомнился Владимир и тем самым косвенно подтвердил, что Андрей прав относительно его намерений. А недомолвка Андреева не дошла до него: вялый, медлительный ум его не учуял её, иначе не возникло бы в нём сомнение. А именно в этой не больно тонкой и не больно хитро упрятанной недомолвке заключалось самое веское доказательство Андреевой искренности.
- Московские сребреники - то царская милость и жалованье, - объяснил он, решив, что Андрей как-то иначе понимает это. - Почёт, чины, высокое место. Служба при царском дворе почестливее службы в уделе.
- Первым боярином мне тамо не быть. Ни вторым, ни третьим... ни десятым даже! В Москве, братан, все места на сто лет вперёд разобраны. Не пробиться, хоть десять шкур иудиных смени! А что, говоришь, почестливее служба царская, так и там не сплошь конюшие да дворецкие, а всё больше приставы да стольники. По мне ж, братанич, паче быть копытом у мерина, нежели подковой у иноходца.
- Верю тебе, - сказал Владимир, сказал так, будто оказывал честь Андрею.
- Погоди верить. Паче спроси: а был бы прок?
Владимир вновь побледнел.
- Всё едино не выдал бы! - Андрею явно доставляло удовольствие этак-то поигрывать с Владимиром, поддавая ему то горячего, то холодного. - И знаешь почто? - Глаза Андрея наслаждались спанталыченностью Владимира. - Авось!! То же самое авось! Я тебе рек о попах, о княжатах... Но и мы, братанич, и мы, слуги твои, сродники, братья-перебратья, дядья, племянники, - мы також живём надеждой. Ты для нас - самый великий прок! Большего нам и во сне не приснится!
- И ты туда же?! - Владимир ненавистно, затравленно, беспомощно посмотрел в глаза Андрею. - Да ве́ди не будет сего, не будет! - мстительно, с жалобной натугой вышептал он. - Вы все... вы не знаете, что он за человек. А я знаю! Никоторой силе его не одолеть!
- Великой, дружной силе как не одолеть? Токмо где взять её, таковую силу? У матушки твоей её нету. У тебя також - одно токмо имя. А каков он есть - мы знаем. Силы и пыхи его ведомы. Здрав зол! Да страшен и силён он не тем, что зол, а тем, что прав. Разумеешь ли ты сие?
- В чём же он прав? - с тоской спросил Владимир.
- То другой разговор, братанич. А я тебе про себя скажу... Молвишь; и я туда же. Туда же - верно. Токмо я не жду и не верю, что ты станешь царём через чьё-то хотение. Я безобиден в своих чаяньях и чист пред Богом. Я уповаю на авось! Вси есмя смертны, как речётся: упал с коня, приключилась болячка на стегне... Его отца от таковой самой болячки не стало.
- Ты меня спроси: хочу я быть царём?
- Неужто и правдой не хочешь?
- Та твоя правда - журавль в небе. А мне паче синица в руке. Об том я и речь хочу с тобой вести, а не перебирать перебирушки про царский престол да про иные несусветицы.
- Ан почто о том речь-то вести? Я тебе без луки скажу: пособлять в том деле твоём не стану.
- Не станешь?! Да пошто? - и удивился, и растерялся, и обозлился Владимир. - Матушке... Знаю... Пособляешь. И в худшем! Чист пред Богом! - язвительно и по-господски брезгливо кинул он, опять забыв, что перестал быть для Андрея господином.
- В чаяньях - чист, - невозмутимо ответил Андрей, и больше себе самому, нежели Владимиру. - В делах - преступен.
- Ежели страшишься расплаты, уйдёшь разом со мной. Я возьму тебя... Токмо пособи!
- А что?! - Андрей на мгновение как бы обернул взор в самого себя, прикидывая: приемлемо ли это для него или нет? - Бабы и вино есть и там!
Владимир согласно и обрадованно кивнул головой, и даже не кивнул, а угодливым выгибом шеи как бы протянул её Андрею - в заклад.
- Да кабы в них-то дело было - в бабах! Да в вине! Ты, братан, тут сирота, а я там буду сиротой. А я сиротою быти не хочу! Потому не побегу с тобой к ляхам и тебе убечь не дам.
- Вот ты как - на противную идёшь?! Да посмей токмо стать на моём пути! - попытался запугать его Владимир, но духу у него не хватило, и он тут же отступил: - Эх ты! Я тебе душу открыл... В самом сокровенном доверился, чая, что и ты не отвернёшь от меня души... Мы ве́ди не чужие! Кто, как не мы, должны пособлять один другому?!
- Я готов пособлять тебе в чём угодно. Станет надобность в преисподнюю спуститься - спущусь! В чём угодно пособлю, токмо не в таком. Ежели ты утечёшь за рубеж - конец всему! Разумей! А для меня и конец света. Лягу я на лавку под образа и помру. Тогда уж непременно помру! Во не для чего жить-то мне станет отныне. Ве́ди смысл жизни, он в чём? В том, чтобы скакнуть выше себя! Перевершить свершённое! Облукавить судьбу, вырвать у неё всё, что тебе уготовано. Да и поболее того! Ибо никто не ведает, сколько ему истинно определено судьбой.
- И како ж ты тщишься облукавить судьбу? - с неодолимым презрением спросил Владимир, начиная с этой минуты вновь ненавидеть Андрея - и ещё больше, чем прежде.
Андрей почуял это презрение, но оно ничуть не зацепило его, не обидело. Всё было естественно: не лобзаниями же, в самом деле, должен был отплатить ему Владимир. К тому же для него, видать, не имело никакого значения, как относится и будет относиться к нему Владимир, и шло это, конечно, от полной уверенности, что ни сейчас, ни в дальнейшем от Владимира ничего не будет зависеть - даже его собственная судьба.
- Ежели ты станешь царём, кому у тебя быти первыми боярами? Бельским? Мстиславским? Захарьиным? Хрен им в нюх! Мы у тебя будем первыми! Хованские! Уразумел?!
- Похотел властвовати сверчок, позабывший свой шесток.
- Наоборот, братанич! Не позабывший! Мы от корня Гедимина, и зело добре помним о том.
- Тридцать лет, как видел коровий след, а всё молоком отрыгается.
- Мы, Хованские, добре послужили вам, удельным, - пропустив мимо ушей насмешку Владимира, но стремясь пресечь такое в дальнейшем, сурово и строго, с прозвуками угрозы и властности, впервые появившимися в его голосе, сказал Андрей, глядя в упор на Владимира. - Мы породнились с вами! Твоя мать - Хованская!
Владимир тоже смотрел на него, и тоже - в упор, лишь чуть прищурившись от сильного внутреннего напряжения: не часто ему доставало духу так прямо смотреть в глаза, особенно тем, кого презирал и боялся.
- ...И ты не посмеешь не дать нам первых мест!