Вход в замок тоже увит зеленью, вдоль лестниц и переходов до рыцарского зала протянуты гирлянды. В самом зале портреты и все остальное задрапировано черным бархатом. Вокруг огромного дубового гроба желтые свечи в больших серебряных канделябрах. Все убранство привезено из соседних имений - в кладовых самих Геттлингов от былого добра мало что сохранилось. Толпа гостей задыхалась от запаха оплывающего воска, вянущих цветов и чуть слышного трупного тления, - гроб открывать уже нельзя было. На крышке лежало высеченное из черного мрамора распятие.
Шарлотте-Амалии хотелось устроить необычайно пышные похороны, но удалось это лишь отчасти. Приглашены были все окрестные помещики, но многие не явились - то ли потому, что не ладили с неуживчивым чудаком бароном, то ли оттого, что были слишком заняты заботами о судьбе собственных имений. И все же гостей собралось порядочно. Челяди удалось приткнуться у стен зала, крепостные же толкались на лестницах и перед замком. Шапки все держали в руках, лица делали скорбные, но тайком все время поглядывали назад, где работники с пивоварни устанавливали козлы под бочки с пивом для поминок.
Приходский пастор из Берггофа был в том же возрасте и такой же толщины, как и покойный барон. Обряд совершал он с неподдельной искренностью. Но так как обращался он со своим словом к господам и говорил по-немецки, то стоявшие у стен изрядно томились. Только когда пастор, личный друг усопшего, и сам прослезился, послышались всхлипывания, но, пожалуй, чересчур громкие и нарочитые для такого торжественного момента,
В катафалк были запряжены четыре покрытые черными попонами лошади, их вели под уздцы. Благородные гости ехали длинной вереницей, за ними толпой тянулись подданные покойного. Подле усыпальницы хватило места лишь помещикам с их близкими, крестьяне же остались за воротами. Вытянув шею, смотрели они, как дубовая ноша проскользнула в черную дыру, где ее уже ожидал открытый цинковый гроб, паяльщики со своими снарядами и старая Катрина. Кое-кто тайком крестился. Пастор вновь говорил что-то длинное и непонятное, словом, церемония затянулась. Бабы тихо перешептывались и, так как управляющий втесался к прочим господам, а приказчик с остальными помощниками находился внизу у гроба и за толпой по-настоящему никто не присматривал, - одна за другой исчезали в кустах. С полудня ведь уж как согнаны с дальних дворов, надо поторопиться, чтобы вечером успеть скотину подоить. Из мужиков мало кто давал тягу - известно же, что в имении для поминок зарезали двухгодовалого быка и две свиньи, а козлы под четыре бочки с пивом все своими глазами видели. Не каждый год умирает барон, нельзя же упустить такой случай.
Только в сумерки господа сели за поминальный стол. Подобающее настроение никак не появлялось, хотя яств было наставлено предостаточно и вин подвезено множество. Престарелым гостям эти похороны напоминали о чем-то близящемся и неизбежном, да и молодых заставляли немного призадуматься. Времена ведь теперь такие, - не знаешь, что тебе завтрашний день сулит. Разделившись на отдельные группы, все перешептывались, часто оглядываясь, не подслушивает ли кто-нибудь незваный. Это было уже не старое самоуверенное рыцарство, убежденное, что легко справится с любыми владыками. Скорее - запуганная толпа, не знающая, что делать: начать ли что-нибудь сообща, или уж лучше рассчитывать только на самого себя.
Но больше всего мешала больная баронесса, старая католичка, у которой здесь близких друзей никогда не бывало. Впервые выползшая из своей норы, обложенная подушками, она сидела на почетном месте во главе стола. Ее губы еле-еле прикасались к стакану, который монахиня подносила к ее рту, а маленькие глазки пытливо и зло оглядывали гостей. Да и управляющий только возле нее и крутился подобострастно, почти совсем не обращая внимания на Шарлотту-Амалию, сидевшую с поджатыми губами и заплаканными глазами. Курт попытался выведать, что эти люди думают о Паткуле и его начинании. Но спившиеся, ожиревшие или высохшие старцы отвечали уклончиво, а ветреных юношей больше интересовала студенческая жизнь за границей. Сиверса и Шрадера здесь не было, для остальных он чужой именно из-за готовности к борьбе и великих замыслов. Трухлявые пни и худосочная поросль!.. Рассердившись, он встал и ушел.
Месяц еще за деревьями парка, и все же ночь светлая и теплая. За кустами акации негромко гудели крепостные, участники похорон. Курту захотелось послушать, как они судят о покойном бароне, которого семь лет почти что не видели и даже не знали ничего о том мире, в котором он жил со своими книгами.
Два старика болтали, стуча пивными кружками о скамью. Спорили, видно, о похоронах.
- Много, эко много!.. Тридцать повозок господ. А в трех только по две толстых старухи. А ты видел - у одной морда красная, как медный котел. Когда старую Катрину хоронили, сто тридцать было!.. А народу-у!.. Один конец по дороге на кладбище, а другой еще только у крыльца.
- А ты там был?
- Я-то нет, а вот мой отец. Он тогда был конюхом и возчиком. Приказчик все дворы объехал, кнутом всех гнал на похороны.
- А то ведь никто и не пошел бы.
- Восемь бочек пива и три ведра водки еще до кладбища… Сама так наказывала. Телега задним колесом в канаву заехала, гроб едва не вывалился.
- Все потому, что старая Катрина была ведьма. Ведьм надо возить задом наперед на белых козлах - на таких они по ночам скачут.
- И вовсе не на козлах, а на кочерге или лопате, - ничего-то ты не знаешь. А Этлини все знаются с нечистыми. Этот старый колдун ночи напролет по книжкам да грамотам рылся. Днем так у него ног нет, а в полночь все плясал по своей комнате. В подвале, сказывают, слыхать было, как вверху бухают.
- Плясун-то это был другой, его дружок. Барину внесут жбан горячего грогу, а утром на столе два пустых. Слуга рассказывал. Ну скажи ты мне, откуда бы этому второму взяться?
- Ну, та старая козлиная борода сам не лучше. С вечера господину служил - и нечистому служить выучился. Этой самой покойницы Ильзы мать приворожил к одному гостю, к барину одному, - совсем было ума решилась, на другое утро только в подвале вожжами связанную утихомирили.
Старики зашептались. С тяжестью в сердце Курт прошел дальше. Там, наверно, было четверо или пятеро, да еще женский голос встревал между ними. Должно быть, уже порядком захмелели, забыли, что ночью из-за кустов легко подслушать. У этих шел другой разговор. Женщина частила, едва переводя дух.
- А в пруду воды только малость повыше колена. Как она, бедная, могла там утонуть?
- Утонешь, коли голову под воду засунуть. В ведре этак захлебнешься, не то что в пруду.
- Ох и звери, звери!
- Тот проклятый живодер, кровопивец тот, ей в один вечер двадцать закатил. А на другой - розгами, да еще эта чертовка из замка стояла рядом, прыгала на одной ноге да визжала: "С потягом! Пуще!" А кто же этого живодера не знает!
- Он тут всех друг за дружкой замордует. Не будет спасения, пока парни в Кисумском овраге не прикончат, как горненские - своего.
- А когда она сомлела, чертовка приказали ночью оттащить к пруду и сунуть под воду.
- Ну, уж это вроде бы того…
- Так сказывают. Сам-то я рядышком не бывал.
- А я вот опять же слыхал, что ее в ту ночь какой-то немец ссильничал.
Женщина громко охнула.
- Родимые! Да ведь и это могло быть! У них же, проклятых, свои только с козьими мордами. А уж коли девушка чуть попригожей, так от них, чертей, спасу нет. У меня у самой девчонка растет - так уж я лучше ей кипятком лицо ошпарю.
- Побойся ты греха этак говорить, мать! Бог, он сам хранит кого надо: криворотым или косоглазым на свет пускает… А что же теперь станет делать садовников Ян?
- Что ему делать? Поревет, да и зубы стиснет. Станет чересчур громко выть, так еще палок схватит - дело известное.
Кто-то еле слышно процедил сквозь зубы:
- Я бы на его месте этого черта топором по черепку, а сам в лес. Разве же он не знает, кто этот зверь: сам же в имении живет и всех их видит.
- А кто бы это мог быть? Чужих вроде бы здесь нету?
- Как нету? А тот в этакой накидке и с заячьими ногами? Больше недели тут шатается. Только что из Неметчины, Этлиням родня и чертовке женишок.
- Видно, тот самый… Я тоже его видел - на него похоже…
Курт отпрянул от куста, будто бы его хватили по лбу. Наткнулся: на другой куст и испугал двух парней, которые как раз возле него шептались. Сдвинуться головами и продолжать разговор они осмелились, только когда промелькнувшая мимо них фигура исчезла в тени башни.
- Нечистый дух, чего это он тут шатается!
- А ты видел - будто нетопырь унесся… И прямо на башню! Глянь, не лезет ли по краю пролома?
- Чего ты городишь!.. Там только тень одна. Я в призраков не больно-то верю.
- Так с чего же он к башне? Там даже и дверей-то нет. И так тихо, что и щебенка не скрипнула. Может, ты слыхал?
- Это потому, что ветерок да кусты шелестят. Скорей уж какой-нибудь дознатчик из имения, шастает вокруг да подслушивает, что люди говорят. Чтобы кучеру работы хватало. Ильзу уже насмерть заели, кого-то другого надо.
Убрались подальше в кусты и зашептались тише:
- Скоро им некого будет грызть. Ян-то сбежал.
- Сбежал? Зачем? Куда?
- Тише ты! Позапрошлой ночью. Мне давеча садовник шепнул. Только ты - ни словечка! Вчера спозаранку искали. Кучер углядел, что тот, как шальной, бродит, есть не ест и слова не вымолвит. Связать хотели и в подвал - за блажного выдать.
- За блажного! Сами боятся, как бы топором по башке не получить.
- Вот оно, какие дела! Все обыскали - нету. Как в воду. Подумай только: опять в пруду шарили. Кинется тебе Ян в пруд!
- Выходит, в лес?