- Правда в известной мере - уже не правда. Правда не знает никаких мер, она едина и всеобъемлюща. Эти три гроба яснее, чем вся история ливонского рыцарства, доказывают, что у нас нет никакого будущего, что нас не спасет ни Паткуль, ни черт и ни сам господь бог. Мы суть презренные, обреченные на гибель гладиаторы - для потехи и развлечения властелинам мира и цезарям.
В раздражении Курт вскочил и больше уже не садился.
- Все эти слова вздорные и к тому же напрасные. Я не хочу больше слушать.
- Мы жалкие бродяги, раздерганная, рассеянная кучка с непомерной спесью и гордыней, без власти и без настоящей возможности овладеть ею. Такие великие люди, как Готард Кеттлер и Вальтер Плеттенберг, не сумели спасти Орден от распада из-за непрерывных междоусобных распрей с епископами и борьбы с непосильным противником извне. Курляндский герцог Фердинанд - просто жалкий прихлебатель при дворе польского короля, саксонские войска разоряют его землю, грабят дворы мужиков и давят их самих, как червей. Лифляндских дворян шведы хотят лишить земли, заставить их, как своих холопов, жить в ригах и крытых лубом лачугах. Мы мечемся и в поисках спасения попадаем из огня в полымя. Всегда, всегда так было. С кем только мы ни заключали союзов, и всегда только обретали новых господ себе на шею. Мы держим в кабале своих мужиков и не видим, что сами еще большие рабы, нежели они. Холопы, у которых каждое столетие новые правители, - униженные просители, что с шапкой в руках стоят у дверей своих господ, терпеливо ожидая, когда тем вздумается встать с пуховой перины и милостиво взглянуть на нас. Нищие рыцари, да ведь мы смешнее францисканских монахов - у тех по крайней мере нет нашего вздорного гонора. И вот ныне ждем, спасения от Паткуля, от нашего соотечественника Паткуля!
- От Паткуля и от поляков. Сейчас у нас иного выхода нет.
- Иного нет, как снова лезть в польскую кабалу. Из одной кабалы да в другую - это всегда было нашим "единственным выходом". Со времен Бертольда, шныряя этак, мы отощали и ослабели. Даже удивления достойно и то, что мы еще порой можем спину выпрямить. Чужие мы на этой земле и никогда не пустим здесь корней. Мы не разрастаемся, а убываем в числе, наш пень не выгоняет побегов, и наша роща все редеет. Восточно-фризские крестьяне и горожане воевали со своими помещиками, - но разве там теперь не царит всеобщее благоденствие? Разве Швеция не стала столь сильной, что уже может полонить все побережье Балтийского моря по ту и по сю сторону только потому, что там рядом с дворянством тесно, плечом к плечу стоят закаленные в борьбе крестьяне?
- Так это и есть то, о чем я говорил. Нам надобно прогнать шведов, но сохранить их мудрую политику.
- И то самое, что говорю я: что отбросить, что сохранить - порешат поляки по заведенному в их стране порядку. Никогда мы не станем такой главенствующей силой в своем краю, какую видим во Фризии и Швеции. Я приведу тебе еще один пример. С западной стороны Атрадзена есть клумба с пышными крупными цветами. Хорошо помню, что при моем отце цветы на ней росли с одной стороны белые, с другой - красные. С годами они смешались, поначалу на белых проступило по красному пятну, а красные стали светлее. И ныне, лет через семьдесят, там только один цвет, ярко-алый и сочный, нерасторжимое слияние красного и белого. Сие потому, что и те и другие были одного племени, они срослись корнями, опылились одной цветочной пыльцой и ныне уже перебрались через край клумбы, селятся; в кустах акации и добираются до стены. Но посади вместе садовые розы и конский щавель - никогда они не смешаются, вечно будут враждовать, пока одни не выживут других. И всегда без исключения бывает так, что щавель, который пригоден лишь для того, чтобы его запахивали вместе с навозом, в конце концов одолевает и вытесняет прекрасную королеву цветов. Рано или поздно и этот вонючий лапотник, латышский мужик, выживет немецкого помещика, в высокой тысячелетней культуре и благородной крови коего нет и не может быть ничего общего с дикарями низшей расы.
Курт шагнул к двери.
- Так что же ты упрекаешь нас в высокомерии? Благородная кровь… Монах Мейнгард привел в эту землю не одних рыцарей. Среди них кое-кто был и торгашом, а до того мошенником и ростовщиком. Кое-кто - из разбойников с большой дороги и из морских пиратов, которым на своей родине угрожала неминуемая виселица. Но оставим это. Можем ли мы дать погибнуть отечеству, копаясь в дерьме и пыли прошлого? Назови мне человека, который знал бы более правильную и надежную стезю, чем Паткуль.
- Ничего я тебе не могу сказать. Возможно, будь я молод и здоров, сам последовал бы за вами, даже твердо зная, что это тщетно, что лифляндское дворянство никогда не сдвинется с той оси, которую ему предопределила судьба. Вместо звезд вашего будущего у меня, старой развалины, перед глазами одни только призраки прошлого. До моего будущего рукой подать, меня грядущее не коснется. Я был бы рад от всей души, коли вам удалось бы одолеть не только шведов, но и роковую судьбу лифляндского дворянства, правда, я не верю в это. Нет, я не могу верить в обманчивые иллюзии, мои старые глаза слишком долго видели правду жизни и истории. Галилей сумел найти земную ось, но не сумел остановить землю, чтобы она не вращалась вокруг солнца. И никто того не сумеет. И вы меньше, чем кто-либо, - вот в этом-то и проклятье. Идите, но сохраните в памяти то, чему учат эти гробницы…
Последние слова он произнес еле слышно, этот бессильный шепот не мог даже достигнуть потолка. Курт недовольно нагнулся.
- Не беспокойся, дядя, мы знаем свою стезю. По крайней мере я, и твое поучение тоже не забуду… Пойдем, я помогу тебе выйти.
Он повел его вверх по ступенькам, поддерживая под руку. Старик дрожал всем телом, беззубый рот приоткрылся, глаза лихорадочно блестели.
Курт покачал головой.
- Ну вот видишь, продрог, а тебе надобно беречься.
Навстречу вниз по ступенькам извивался большой черный уж. Погревшись на солнце, он направлялся назад в свое логово. Барон концом палки злобно отбросил его обратно, но тот не отступался. Снова пополз и, сердито шипя, исчез в щели под ступенькой.
- Проклятый гад! А с мужиками в дружбе, они их, как и жаб, молоком поят.
Двери склепа уже давно не замыкались. Курт подивился этому. Ведь так легко забраться и ограбить покойников. В гроб кладут золотые кольца и другие драгоценности.
- Гробы так крепко запаяны, что даже литовские разбойники не смогли их вскрыть. А наши собственные мужики не пойдут на это: старой Катрины боятся, страсти рассказывают о привидениях на господском кладбище, даже днем его стороной обходят. Приказчик только палкой может заставить их камень ломать поблизости, да и то иные в кусты бегут.
Шарлотта-Амалия заждалась и соскучилась. Она пошла впереди, надув губы, стегая хлыстом полевицу, и сейчас же вскочила в седло, избегая помощи кузена. Курт ехал чуть поодаль.
В повозке барона старательно укрыли и укутали. Предвечернее солнце и безветренная духота помогли ему согреться. Полдороги он любовно посматривал на дочь, которая ехала верхом, не оглядываясь, временами ударяя хлыстом по какой-нибудь ветви, подвертывающейся на пути. Двигались шагом, барон уже совсем не мог выносить тряски. Внезапно он поманил племянника.
- О ней одной у меня все заботы. Ты же знаешь, сына у меня нет. Тетка твоя не была со мной повенчана, и я не уверен, признают ли шведские власти Лотту моей дочерью и наследницей. Ведь ныне ищут самого малого повода, лишь бы отобрать наши имения. Поэтому я уж и остерегаюсь ссориться со шведами. Был бы покрепче, сам бы поехал в Ригу хлопотать, а теперь где уж там. Что с нею, сиротою, будет - ведь у меня нечего ей оставить, одни долги. Ты единственный и ближайший родственник. Над сердцем твоим я не волен, но я взываю к твоей чести и долгу дворянина. Не оставь слабое дитя без помощи и защиты.
- Это я тебе твердо обещаю, дядя. Можешь не тревожиться. Но ты и сам еще доживешь по крайней мере до тех пор, когда Лифляндия вновь освободится от заморского ига, когда мы здесь начнем новую жизнь.
Барон вздохнул:
- Все в руце божьей. Спасибо, племянник, за обещание.
Вновь заговорил он только, когда Шарлотта-Амалия, нахлестав лошадь, поскакала и исчезла в аллее, а повозка, минуя вершину сломанной липы, стала пробираться возле осыпавшейся парковой стены.
- Ты, верно, дивишься тому, как Атрадзен запущен, Нечему дивиться, такой порядок был здесь с незапамятных времен. Приказчик подгоняет мужиков, управляющий - приказчика, а господин - обоих. А коли господина не видно, то никто никуда не идет и ничего не делает. Тогда сломанные ветром липы лежат поперек дороги, брошенные бороны зарастают травой, свезенный известняк обрастает ежевичником, а стены постепенно крошатся и обваливаются. Так оно, наверно, и должно быть.
Проезжая через развалившиеся ворота, он начал вновь:
- При моем отце вокруг замка еще был ров и остатки подъемного моста. Его засыпали и сровняли. Ни к чему это теперь. Что ныне может поделать отвага древних рыцарей и уменье орудовать мечом, если против бочки пороха и пушек не устоит самая толстая стена. Что это даст, если я эти ворота стану держать на запоре? Да пусть приходят, кому надобно, и ищут, кто хочет. Два раза меня навещали литовцы и русские из Кокенгузена. Но скотину еще загодя угнали в лес, а в замке нечем было поживиться. Мои книги им не нужны, а сам я и того менее. Так вот и выходит, что я здесь самый смелый и сильный.