Курт сидел, облокотившись на перила, и смотрел через реку. Леса на курляндской стороне по широкому скату постепенно подступали к самому краю пологого берега. Сосны с красными стволами и мохнатыми макушками еще не отражались в воде, солнце не успело подняться над излучиной. Внизу, там, где покрытый елями и раменьем Дубовый остров пышной темно-зеленой купиной разрезал как раз посредине медленный серебристо-серый поток, слышался тяжелый шум волн, бьющихся о его каменное чело. Над ним сквозь верхушки деревьев рябили домишки Фридрихштадта с двумя красными башнями костела, окутанными снизу серым облачком дыма. Еще дальше - подернутые голубоватой дымкой курляндские леса, постепенно теряющие зубчатые очертания и сливающиеся вдали в одну вытянутую темную ленту.
И от реки, и от трясины внизу, и со дна стока тянуло сырым холодком. Курт запахнул черный испанский плащ и стал прислушиваться, как в парке то и дело насвистывает иволга, все время перелетая с места на место. Тяжело хлобыща крыльями, низко над Дюной пролетел аист, и в клюве его судорожно извивалась змея. Где-то, наверное за дорогой в большом лесу, тявкнула лиса.
Шарлотта-Амалия явно скучала. Острый носок башмачка нетерпеливо ковырял известняковую плиту. Глаза время от времени постреливали на невнимательного кузена. В конце концов она не выдержала и процедила сквозь зубы:
- О чем это вы задумались?
Потревоженный Курт вздрогнул: совсем забыл, что он здесь не один.
- Задумался? По правде, сам не могу сказать, о чем. Верно, я просто любовался. Здесь так красиво!
- Красиво? Пф-фи! Где же здесь красота! Признайтесь, вы мечтали о юге, где плющ обвивает скалы и виноградные гроздья блестят на солнце.
- Уверяю вас, что нет. Не так-то уж много я видел настоящий юг. Я северянин, сын наших лесов, наших елей, нашей Дюны.
- В лесах Богемии ели поросли лишайниками, и со всех сучьев словно седые бороды свешиваются. Это так сказочно!
- Нет, это потому только, что корни упираются в скалу, деревьям не хватает питания, и они чахнут.
- Фу, как вы прозаичны! Разве вы всегда такой?
- Не знаю - может быть, и всегда.
- Дю-юна… Мне она вконец опостылела. Видеть я не могу эту вашу Дюну.
- Да вы только посмотрите! Разве она не похожа на ленту, вплетенную в зеленые волосы?
Шарлотта-Амалия улыбнулась и присвистнула, словно иволга в парке.
- В зеленые волосы? Разве такие бывают? Нет, все же, кажется, вы не такой уж прозаичный.
Курт указал рукой в ту сторону, где лодка, как раз подымавшаяся вверх по течению, вынырнула из-за Дубового острова со стороны, обращенной к курляндскому берегу.
- Разве она не похожа на птицу со вскинутым белым крылом?
Кузина с минуту наблюдала за ней, прищурив глаза.
- Это, верно, опять шведские солдаты. Из Икскюля или из Риги.
- Часто они здесь бывают?
- Без конца их видишь. Батюшка говорит: не дают покоя лифляндским помещикам. А вы, Курт, видели Рейн?
- Как же, сколько раз. А что?
- Ах, Рейн!.. И скалу Лорелеи? Какая она?
- Такая же, как и остальные. Ничего особенного нет,
- И она там сидит?
- Кто? Лорелея? Как вы наивны, кузина! Да ведь это всего лишь старая сказка. Не сидела она там и не сидит. Глупцы верят, что ведьма превратилась в скалу, зачаровывает пловцов и топит их в пучине. Глупости, языческие поверья - и больше ничего.
- Но пловцы там все же тонут? Не так ли?
- Какой-нибудь подвыпивший парень, может, и тонет. На отмелях в верховьях Рейна их гибнет, верно, куда больше.
Шарлотта-Амалия вновь мечтательно закатила глаза, в которых, однако, все равно мелькало что-то колючее.
- Ах, как бы я хотела там сидеть, петь по ночам и привлекать всех к себе.
- Но тогда ведь они бы тонули!
- Да, я бы пела, а они бы там в волнах тонули…
Глаза у нее совсем закрылись, голова откинулась назад, на шее с обеих сторон натянулись синеватые жилы. Кузен пожал плечами.
- Странное желание!.. Но зачем вам Рейн, если на Дюне есть нечто подобное.
- Где, где это?
- Где-то выше Кокенгузена. Крестьяне зовут эту скалу Стабурагом. Из нее постоянно сочится вода. Лорелея латышских мужиков куда красивее - она плачет. Там вам скорее подходило бы сидеть.
- Плачущая Лорелея - пфуй! Я не хочу плакать, я никогда не плачу. И кто же тут стал бы тонуть? Парни в лаптях да полосатых посконных штанах. Какая гадость!.. А у тех - рубахи с белыми широкими рукавами, чулки до колен и цветы на шляпе.
Курту не хотелось отвечать, он снова пожал плечами. Черная смоленая лодка с белым парусом уже была как раз напротив. Здесь ветер еле чувствовался, но на краю обрыва заколыхались макушки елей, шелест осин заглушал шум воды, плещущей об остров. Дюна покрылась мелкой рябью, в нос лодки начала бить сильная полна. В лодке можно было насчитать человек десять - наверно, это и в самом деле шведские солдаты.
На лице Шарлотты-Амалии вновь появилась деланная улыбка.
- Значит, вы были на придворном балу в Варшаве?
- Да, приятель достал мне приглашение.
- Там, верно, одна роскошь - шелка, бархат и золото, не так ли?
- Да, конечно. Польские крестьяне самые бедные на свете, а господа их живут пышно и расточительно. Я сам не из святых, но таких пьяниц и игроков нигде не видывал.
- Верно, одни графы и генералы?
- Маркизы, принцы и герцоги, даже одного кардинала там видел.
- Живого кардинала - ах, это чудесно! Каков он? А он танцевал? Очень умен? Что он вам сказал?
- Мне ничего не сказал. Я там был незначительным человеком, самым незначительным из всех, меня даже не представляли ему.
- Говорят, что Август Второй большой поклонник дам и галантный кавалер.
- Да, так говорят.
- Некоторые наши помещики тайком ездят в Митаву, когда он прибывает туда к своему саксонскому войску. Чудеса рассказывают о его балах. А польки красивы? Вы, верно, влюбились в какую-нибудь замужнюю даму, какую-нибудь герцогиню?
- Почему именно в замужнюю?
- Потому что так интереснее. Любовные муки еще сильнее, когда не можешь добиться желаемого.
- Я эти муки приберег на будущее. Да у меня просто и времени не было. Так много важных дел!
Кузина выпятила нижнюю губу, прикрыв ею зубы.
- Вечно для вас дела важнее дам. Ах, эти мужчины! Ничего у них больше не осталось от любовного безумства древних рыцарей, от пылкости и верности Ланселота, chevalier de la charrette.
Курт вновь был вынужден усмехнуться над тем, как она щеголяет французскими выражениями. Но вдруг кузина резко опустила голову - ясно видно, что силится хоть немножко покраснеть,
- Что с вами, кузина?
- Ничего. Только мне так стыдно…
- Из-за чего же? Я не вижу никакого резона…
- Но вчера вы увидели меня в таком виде… в окне…
- Ах, это когда вы кричали той девушке?
- Что? Этой кухонной девке? Ильзе? Да пропади она пропадом! Но ведь я была еще не одета. И вы меня видели…
Курт ничего не видел. Его внезапно охватило раздражение на эту слишком назойливую кузину. Он процедил сквозь зубы:
- Порядочный человек не видит того, чего он не должен видеть.
- Мне так стыдно… Я, кажется, была почти голая.
Кузен удивленно смерил взглядом эту костлявую девицу, примерно одних лет с той же самой кухонной девкой Ильзой. Грудь ее под опущенным подбородком сплющилась, вырез корсажа сполз, бесстыдно обнажив все ее жалкие прелести, выставляемые напоказ. Курту стало просто не по себе, он не мог больше усидеть и встал.
- Пойдемте в замок. Здесь уже начинает припекать.
Шарлотта-Амалия вскочила - пожалуй, даже чуть стремительнее, чем следовало. Пожалуй, слишком быстро шла назад к замку, вокруг башни по узкому хребту тропинки, мимо позеленевшего пруда. На гладкой площадке, усыпанной гравием, перед наружными дверьми круто повернулась. Блеяли только что пригнанные домой овцы. Из конюшни доносились резкие свистящие удары, кто-то стонал, словно бы с заткнутым ртом.
Шарлотта-Амалия кивнула головой в ту сторону.
- Подручный садовника заработал пятьдесят розог. Ленив, мерзавец, а до дворовых девок падок. Идите наверх один, мне надо присмотреть, чтобы ему досталось как следует.
За обедом барон Геттлинг был так же молчалив, как и утром. До кушаний почти не дотрагивался, только часто прикладывался к кружке и, словно сравнивая, поглядывал то на дочь, то на племянника. Лицо его болезненно набрякло и стало еще краснее, в груди что-то неприятно сипело. Только Шарлотта-Амалия болтала, перескакивая с одного на другое, но больше всего выражая недовольство ленивой нерасторопной челядью, которая вконец испортилась за шведские времена. Она была в очень дурном расположении духа.
Когда мужчины остались вдвоем и слуга принялся убирать со стола, дядя сказал Курту:
- Сейчас отдохнем часок. А потом совершим небольшую прогулку. Вы с Лоттой можете ехать верхом, я же себе велел заложить повозку. Все лето не выходил, а ведь неведомо, долго ли мне еще суждено видеть солнце.
Провалявшись часа два, многое передумав о Паткуле и его деле, Курт спустился вниз. Напрасно он пришел сюда, в Атрадзен. Нечто совсем иное думал он найти здесь, во всяком случае не скрюченного, немощного дядю, который все еще разыскивает какую-то ось, тогда как все ясно и надо только немедля браться за дело. И что он ему постоянно подсовывает эту кузину? Неужели всерьез думает, что хоть один мужчина может польститься на эту костлявую грацию? И, кроме того, они же с ним в таком близком родстве… Противно!