- Вы и по-английски говорите? - спросил доминиканец, который жил в Гонконге и бегло говорил на пиджин-инглиш, этом исковерканном сынами Небесной империи языке Шекспира.
- Я пробыл год в Англии среди людей, говорящих только по-английски.
- Какая же страна в Европе больше всего вам нравится? - спросил светловолосый юноша.
- После Испании, моей второй родины, - любая свободная страна Европы.
- Вот вы много путешествовали… что же показалось вам наиболее примечательным? - спросил Ларуха.
Ибарра, казалось, призадумался.
- Примечательным? В какой же области?
- Например… в жизни этих народов… в социальной, политической и религиозной жизни - в частностях или в целом…
Ибарра довольно долго собирался с мыслями.
- Откровенно говоря, меня там ничто не поразило, кроме их национального тщеславия… Перед тем как посетить страну, я усердно изучал ее историю, так сказать, ее "Исход", и потому мне все казалось там вполне естественным. Я всякий раз убеждался в том, что процветание или нищета народов прямо связаны с имеющимися у него свободами и его устремлениями, и следовательно, с жертвами, принесенными его предками, или с их эгоизмом.
- И это все, что ты там разглядел? - спросил, насмешливо осклабясь, францисканец, который с самого начала ужина не проронил ни слова, - возможно, из-за того, что был слишком занят едой. - Нечего было швырять на ветер деньги, чтобы узнать такую ерунду! Любой школяр это знает!
Ибарра не нашелся сразу что ответить; остальные, удивленно переглядываясь, ждали скандала. "Ужин идет к концу, и его преподобие, видно, хлебнул лишнего", - едва не сорвалось у юноши с языка, но он сдержался и сказал лишь следующее:
- Сеньоры, пусть вас не удивляет фамильярность, с какой обратился ко мне наш прежний священник: так он разговаривал со мной, когда я был ребенком; видно, годы проходят бесследно для его преподобия. Но я за это ему лишь благодарен, потому что мне живо вспоминаются те дни, когда его преподобие частенько бывал в нашем доме и не брезговал столом моего отца.
Доминиканец украдкой взглянул на францисканца, затрясшегося от гнева. Ибарра продолжал:
- Разрешите мне покинуть вас, так как я только что прибыл и завтра утром должен уже уехать отсюда, а у меня еще много дел. Ужин, можно сказать, окончен, а вина я почти не пью, тем более ликеров. Сеньоры, за Испанию и Филиппины!
И он выпил рюмку, к которой до сих пор не притрагивался. Старый лейтенант молча последовал его примеру.
- Не уходите! - шепнул ему капитан Тьяго. - Сейчас придет Мария-Клара: Исабель пошла за нею. Должен явиться и новый священник нашего городка, он - просто святой.
- Я зайду завтра перед отъездом! Сегодня мне необходимо нанести один очень важный визит.
И он удалился. Францисканец меж тем кипел от ярости.
- Вы видели? - говорил он белокурому молодому человеку, размахивая десертным ножом. - Вот она, гордыня! Не могут стерпеть, когда их бранит священник! Уже мнят себя важными птицами! Бед не оберешься от этой скверной затеи - посылать мальчишек в Европу! Правительство должно положить этому конец.
- А лейтенант-то каков? - проговорила донья Викторина, поддакивая францисканцу. - Весь вечер просидел с кислой физиономией. Хорошо, что наконец ушел. Старик, а всего лишь лейтенант!
Сеньора не могла простить ему оттоптанных оборок своих юбок и намека на фальшивые кудряшки.
Тем же вечером белокурый молодой человек записал в своих "Колониальных очерках", кроме всего прочего, название следующей главы: "Как куриная шейка и крылышко в тарелке монаха могут омрачить веселье праздничного вечера". Среди его записей были такие: "На Филиппинах самым ненужным лицом на праздниках и вечерах считается тот, кто их устраивает: хозяина дома можно выставить на улицу, и гости от этого ничего не потеряют"; "При нынешнем положении вещей следовало бы, по-видимому, запретить филиппинцам - для их же блага - выезжать из своей страны и обучаться грамоте".
IV. Еретик и флибустьер
Ибарра минуту стоял в нерешительности. Однако вечерний ветерок, который в это время года бывает в Маниле довольно свеж, казалось, развеял облако, нависшее над ним; юноша снял шляпу и вздохнул.
Мимо него мчались экипажи, тащились, словно катафалки, наемные кареты, спешили прохожие разных национальностей. То ускоряя шаг, то останавливаясь, - так ходят люди, погруженные в свои мысли, или бездельники, - Ибарра держал путь к площади Бинондо, он то и дело оглядывался по сторонам, как бы что-то разыскивая. Те же улицы с теми же домами, выкрашенными белой и голубой краской, с побеленными или скверно разрисованными под гранит оградами, на колокольне красуется все тот же освещенный изнутри циферблат; ничуть не изменились и лавочки китайцев с их грязными занавесками и железными решетками, одну из которых он сам погнул как-то вечером, подражая озорникам из Манилы: решетку так никто и не исправил.
- Как медленно все движется! - прошептал он и свернул на улицу Сакристия.
Продавцы шербета все так же кричали: "Шербе-е-ет!" Все так же факелы "уэпес" освещали ларьки китайцев и торговок фруктами и съестным.
- Это просто чудо! - вдруг воскликнул он. - Тот же самый китаец, что стоял тут семь лет назад, и старуха… все та же! Можно подумать, что семь лет, проведенные в Европе, были просто сном!.. Господи боже! Этот вывороченный камень так и лежит здесь, как прежде!
В самом деле, камень на углу улиц Сан-Хасинто и Сакристия так и не был вделан в тротуар.
В то время как Ибарра созерцал эти чудеса устойчивости в стране, где все так неустойчиво, чья-то рука мягко легла на его плечо. Он поднял голову и увидел старого лейтенанта, который наблюдал за ним, едва заметно улыбаясь: на лице военного уже не было прежнего сурового выражения, а складка между густыми бровями разгладилась.
- Молодой человек, будьте осторожны! Помните о судьбе вашего отца, - сказал старик.
- Простите, но мне кажется, вы очень уважали моего отца… Не могли бы вы рассказать мне, как он умер? - спросил Ибарра, глядя ему в глаза.
- Разве вам неизвестно? - спросил военный.
- Я спрашивал дона Сантьяго, но он обещал мне сообщить обо всем только завтра. Не знаете ли вы случайно?
- Еще бы, ведь об этом все знают! Он умер в тюрьме!
Юноша отступил на шаг и уставился на лейтенанта.
- В тюрьме? Кто умер в тюрьме? - спросил он.
- Да отец ваш; он был арестован! - ответил, слегка смутившись, военный. - Мой отец… в тюрьме, арестованный? Что вы говорите? Вы знаете, кто был мой отец? Вы с ума…? - вскричал юноша, схватив военного за руку.
- Мне кажется, я не ошибся; я имею в виду дона Рафаэля Ибарру.
- Да, дон Рафаэль Ибарра! - повторил юноша еле слышно.
- Но я думал, что вам все известно! - пробормотал военный с состраданием в голосе, поняв, что происходит в душе Ибарры. - Я полагал, что вы… однако мужайтесь! Здесь нельзя быть честным человеком и не попасть в тюрьму!
- Надо думать, что вы не шутите со мною, - ответил юноша тихо, после нескольких секунд молчания. - Не скажете ли вы, за что же он попал в тюрьму?
Старик, казалось, обдумывал ответ.
- Меня очень удивляет, что вам ничего не сообщили о делах вашей семьи.
- В своем последнем прошлогоднем письме отец писал мне, чтобы я не беспокоился, если не буду получать от него известий, ибо он очень занят; советовал мне продолжать учение… благословлял меня!
- Значит, письмо это он написал вам перед смертью: скоро исполнится год, как мы похоронили его недалеко от родного города.
- За что же был арестован мой отец?
- За весьма доброе намерение. Однако мне надо спешить в казармы; следуйте за мной, я по дороге расскажу вам все, что, знаю. Обопритесь о мою руку.
Некоторое время они шли молча; старик сосредоточенно пощипывал бородку, словно собираясь с силами.